you're my perfect drug

      Сколько прошло столетий? Два, три, десять? Я уже сбился со счета. Земля стала моей обетованной, приютившей бродячего пса, преследующего лишь одну цель – Персефона. Люди так идеализировали миф, выдумали красивую сказку и подарили надежду своему слуге, кинули эту кость, за которую я ухватился и никак не хотел выбросить этот трофей, мешающий мне пройти в любую щель, сбросить оковы и вернуться к тому, что было. Любовь. Это мерзопакостное слово было невыносимо, я каждый раз натыкался на это жалкое подобие, на игры и роли среди людей, которые вдоволь купались в этом мифе, думали, что любили, но раз за разом обжигались, топили себя в этой бездне, но всякий раз повторялись. Мне хотелось так же.       Я мечтал вернуться в свое царство, мечтал вернуться к прежней жизни и планам о захвате мира, но не мог. Эта надуманная сказочка обошла весь мир, задев и меня, раздразнив мое сухое избитое сердце, уверив, что Персефона существует, что эта девушка, этот символ весны - есть, но все было ложью. Я знал это, писал на листке, орал, крушил, но не хотел верить, продолжать искать, пускаясь по каждому хрупкому следу. Я устал, хотел только одного – покоя. Хотел быть прежним безжалостным монстром, но эта адская непреодолимая тоска шептала мне – ищи, она где-то рядом, где-то тут. Я развлекал себя другими, пускал по ложному следу, пытаясь убедить, что эта та самая, но всегда разочаровывался, бил себя по рукам, лицу, кричал и вопил в ярости, ненавидя самого себя, всегда возвращался к тому, с чего начал – бескрайним поискам.       Я видел, как другие олимпийские боги купаются в этой эфемерной любви, подаренной друг другу и их ненавидел тоже. Они забавлялись, глядя на мои страдания, но им всегда это шло на руку, ведь я, Аид, больше не посягал на их святыню, не мешался под ногами и я задавался мыслью, а если они ее выкрали? Если это продуманный хитрый план? Подарить надежду, поставить передо мной сундук, спрятать ключ и смеяться над моими жалкими попытками вскрыть его, добраться до того, что там спрятано. Смех. Я сходил с ума и медленно отчаивался, находя утешение в других женщинах, благах земли, продолжая выполнять свою работу, шествуя по осколкам чужих разбитых сердец. В какой-то мере я все еще оставался тем жадным до жизней монстром, играл и бросал, брал то, что мне не полагалось, но это никогда в полной мере не доставляло мне удовольствия, поэтому я продолжал и продолжал это делать, развлекая себя так.       Я курил. В каком-то богом забытом переулке огромного шумного города, дразнил себя никотиновой палочкой, находя это людское творение забавным и ироничным. Сокращать себе жизнь ради минутного удовольствия, впрочем, я вовсе не мог их осуждать, потому что сам опустился до уровня людей и отчаянно жаждал своего наркотика, который никак не мог найти. Весна.       По легенде, сейчас моя Персефона должна уйти из ада, чтобы дарить окружающим свет, тепло и краски. Чушь. Никакой Персефоны и вовсе не было, а если я кого и держал у себя в аду, так это ящики с алкоголем и пару цепных псов, слуг, ну еще и дворецкого. Кого либо из них трудно назвать Персефоной хотя бы потому, что ни один из них не был женщиной. Опустился. Впадаю в весеннюю депрессию под стать челяди, которых Харон ежедневно переправляет на лодке. Пожалуй, я живу с этой самой депрессией всю свою жизнь. Даже не помню, который мне год. Тоска смертная. Желание захватить Олимп снова меня обволакивало, но конечно же, только ради развлечения, этакое плацебо, которое утешит меня на время. На самом деле, сейчас мне вовсе не хотелось править небесами; что я буду делать, когда одержу победу? Восседать на троне опять предаваясь грусти? Сам себе противен. В кого превращаюсь? А все по вине людишек, любящих идеализировать и романтизировать все людские пороки. Столько лет прошло, эволюция, развитие, техника, а они никак не угомонятся, верят в эту сказку, как в божественное писание. Идиоты. И я тоже, потому что поддался этому заблуждению и никак не могу от него избавиться. Будь иначе, здесь бы меня не было. Я бы не стаптывал начищенные до блеска ботинки по переулкам континентов. Поделом мне.       Я не слышал топот приближающихся ног. Самокопание – это то, что всегда меня увлекало с головой, в такие моменты я уязвим. Зато вид распластавшейся перед моими ногами рыжеволосой девчонки подействовал как ведро со льдом, вылитое на голову. Рыжая копна волос собирала остаточный мусор по земле, пока человеческое существо жутко ругалось, поднимаясь на худые ножки. Мне захотелось ей помочь. Я сделал несколько шагов навстречу, но встретился с ярым сопротивлением и лезвием ножа, блеснувшего в тусклом свете переулка.       - Не подходи, - прохрипела девчонка и я послушался, подняв руки в знак мира. Она походила на потерявшегося злого волчонка, взгляд был такой…боится, но только приблизься – цапнет и оттяпает пол руки. Я отступил, вернулся к тому месту, где докурил старую сигарету и вынул новую. Чиркнув зажигалкой, я прикурил очередного солдатика смерти, зная, что на мне это никак не отразится. Волчонок тем временем воровато глянул на меня, отряхнул короткую юбочку и выбросил из волос сухие листья и веточки, затесавшиеся среди яркой осени.       - Простите, - сдавленно пробурчала девочка. – Я подумала, вы один из этих, - она кивком указала в сторону, откуда прибежала. Один из кого? Разве мог я догадаться, от кого бежал этот волчонок? Решил не отвечать. Меня привлекли красные потеки на острых коленках гостьи, потревожившей мое самобичевание.       - У тебя кровь, - ненавязчиво сказал я, решив не нарываться на нож. Не убьет, разумеется, но приятных ощущений от этого мало.       - Ерунда, - она отмахивается. – Лучше угостите сигареткой, - и выжидающе уставилась на меня. Я был обескуражен и непроизвольно дернул бровью. Сколько ей, пятнадцать? Шестнадцать? Точно не больше. Она так забавно топнула ножкой и насупилась – ребенок ребенком, который хочет выглядеть старше своих лет. Подростки. Сами не понимают, что теряют, пытаясь скорее повзрослеть.       - Ладно вам, дядя, - она специально выделила это слово интонацией. – Не будьте занудой.       - А папка по заднице не отшлепает?       - Моя же задница будет гореть, не ваша, - я недолго думал. Вытянул из кармана початую пачку и протянул ее довольно улыбающейся девице. Она прикурила из моих рук. На фильтре остались красные отпечатки от красной помады. Я любовался этим чудом природы; очень молодой, но уже девушкой, которая умудрялась уживаться с двумя противоборствующими сторонами, не отказывая себе в взрослых развлечениях и прихотях.       - А вы чего здесь стоите весь такой на марафете? Выставка современного искусства в двух кварталах отсюда, - наверное, ей не понравился мой строгий выдержанный стиль, вот и решила задеть. Ее попытки разговорить меня казались такими смешными, я не мог наблюдать за ней без улыбки, а ее это, кажется, злило. Она быстро прикончила сигарету и бросила окурок в близстоящую урну. Меткая. Волчок оценивающе оглянулся, выдохнул, дернул плечиками и покосился на покорного слугу.       - Ну ладно, дядя, - опять этот тон. – Было приятно с вами полюбезничать, а теперь, простите мой французский - au revoir!* – рыжая запрыгнула на пожарную лестницу, блеснула своей потрясающей молоденькой задницей (не знаю, намеренно ли или случайно) и начала уверенно подниматься на крышу. Она носила уже взрослое белье, а я провожал ее своим взглядом, пока девочка не перебралась наверх и не скрылась. Мне хотелось увидеть ее снова, но лезть я за не стал – очень не хотелось поймать ножевое ранение, хотя мне показалось, она убедилась в том, что никакого вреда я ей не нанесу….в данной ситуации, по крайне мере. Рыжая, конопатая, еще не до конца сформировалась, а как она произносит это дядя! С ума простой сойти. Никто еще не называл меня так. Никто не использовал такой тон. Внезапно я понял, что все еще смотрю на пожарную лестницу и улыбаюсь, почем зря, как идиот. Разозлился сам на себя.       Новый дробный топот нескольких ног отвлек меня и теперь я созерцал «тех самых», от кого эта красота так спешно убегала. Три здоровых, на вид крайне неприятных паренька. Что она им сделала? Обокрала? Сказала, что мамка шлюха?       - Дядя, вы не видели тут девчонку? Рыжая такая, с красной помадой, - мне уже не нравилось, что слово дядя начало привязываться к моей личности. Конечно, я уже не первой молодости, но единственный, кому бы я позволил такую фамильярность – этому злобному волчонку, стрельнувшему у меня сигарету. Я холодно посмотрел на нетерпеливых подростков.       - Пробежала мимо минут семь назад, - и они скрылись по ложному следу. Я не хотел, чтобы кто-то добрался до этой хулиганистой девочки. Я знал, что уже не увижу ее, но мне нравилось дразнить себя, что при встрече я бы мог потребовать с нее вознаграждение за прикрытую задницу. В фигуральном смысле. Сама она не очень заботилась о собственной наготе и это заманивало. Что сказала эта бестия? Через два квартала выставка современного искусства? Пожалуй, стоит оценить то, как изменилась мазня художников за последние десятилетия.