Пересекают мысли океан

Когда бы мыслью стала эта плоть, — О, как легко, наперекор судьбе, Я мог бы расстоянье побороть И в тот же миг перенестись к тебе. Будь я в любой из отдаленных стран, Я миновал бы тридевять земель. Пересекают мысли океан С той быстротой, с какой наметят цель. Вильям Шекспир, сонет 44 (пер. С.Я. Маршака) В блаженном Валиноре палантиры были диковинкой, полезной разве что для обмена светскими сплетнями, да приглашений далеких родичей на пиры — ненамного удобнее, чем почтовые голуби. Но вот в хаосе и сражениях Белерианда свою состоятельность они доказали. — Сколько? — спросил Фингон, баюкая в ладонях холодный камень. Проговаривать мысли было куда сложнее, чем обмениваться образами и чувствами, потому ответ Маэдроса состоял из цепочки картинок: растоптанная в грязь сапогами марширующей армии трава, костры стоянок посреди сумеречного поля, черные силуэты копий на фоне яркого весеннего неба. Много. Собственные их огромные лагеря, в алом, голубом, золотом; залитое солнцем поле прекрасных роз, вооруженных шипами. Но недостаточно. — Обманный маневр? — спросил Фингон и уловил от Маэдроса согласие. — Дортонион, — подумал он, посылая картину голых скалистых пиков и сосновых нагорий. — Отец думает, истинное нападение ждет нас там. Маэдрос перехватил эти образы — и величественно прекрасные деревья, которые вспоминал Фингон, оказались срублены и повалены, поля почернели и над ними поднялись стены уродливых фортов, набитых, как муравейники, орками в черных хитиновых панцирях. — Это бы разделило нас и позволило укрепиться между нашими землями. Да, в захвате Дортониона куда больше смысла. Я могу разбить их там через пять дней. Через четыре, если пойдем в марш-бросок. — Новая картинка, мельком, — образы Ангрода и Аэгнора — и вопросительная нотка. — Они продержатся столько? — Говорят, смогут — и мы тоже выдвинемся их поддержать. Увидимся с тобой в Дортонионе. — Фингон подбросил свой видящий камень и поймал одной рукой, катнул на кончик пальца — и опять уронил в ладонь. — Хочешь, чтоб у меня голова закружилась? Фингон старательно изображал мысли-извинения — но было так нелегко. Битва! Победоносная битва… и, после, Маэдрос рядом. — А чего хочешь больше? — планы были обговорены, и Фингон теперь чувствовал, как Маэдрос слегка ослабил свой жесточайший самоконтроль, не разрывая их связь, но позволяя чувствам окрашивать мысли, которыми делился. Тревога за осажденных кузенов, жажда мщения… но более всего — окутывающая теплом нежность к самому Фингону. Фингон не был столь сдержан и даже не пытался скрывать собственную тоску по кузену. Или прятать мысль, которая в следующий миг ударила ему в голову: — А во что ты одет? Смешок; бряцанье кольчуги, запах промасленной кожи, щекотный меховой воротник. — Доспех. Очевидно же. — Покажи. Пауза — словно Маэдрос сосредотачивался — и вдруг Фингон будто бы оказался там, в шатре вождя. Угол зрения был какой-то странный — как с высоты куда более высокого роста, понял Фингон, растерявшись лишь поначалу. Полотняные стены и мебель видны были нечетко, но вот карты и письма на складном столике, оружие на подставках, вход в шатер, через который мог проникнуть враг, просматривались так ясно, хоть прямо сейчас протягивай руку и трогай. Но Фингон-то хотел посмотреть не на шатер! От него заструилось разочарование, на что Маэдрос отозвался упреком: — А ты-то сам часто думаешь о своих штанах? — и перевел взгляд на свои длинные ноги: он вытянул их перед собой, а одето на них было что-то похожее на — как он многозначительно намекнул Фингону — более чем простецкую шерстяную ткань. — Ну и сними их, — с надеждой подумал Фингон — и тут же его связь с Маэдросом резко поблекла. Он не прервал ее совсем, но отстранился. Размышляя. — А как же палантир твоего отца? — наконец услышал Фингон. — А моих братьев? Если кто-то из них… — Да они уже нас заставали! — Ну, это будет слегка более интимно… — отозвался Маэдрос, и потом: — Ладно… И Фингон почувствовал, как тот, в полевом шатре где-то близ ущелья Аглона, очень осторожно отставил палантир вниз на столик, а затем потянулся рукой вниз, расстегивая штаны. Какое счастье, что Фингон был в собственной спальне и сидел на кровати, — потому что вдруг у него совершенно ослабли колени. До этого он ощущал, как от Маэдроса текли к нему тепло и нежность, — так вот, то было ничто по сравнению со вспышкой пламени, что внезапно обожгла его прямо сейчас и горела, словно маяк, через все тысячи лиг между ними. И Фингон отплатил той же монетой, быстренько намешав и отправив Маэдросу смесь образов: вкус губ Маэдроса, резкая линия его улыбки, голос, выкрикивающий приказы на поле боя… и шепчущий ласковые непристойности, ощущение Маэдроса на себе, в себе… — Фингон. Посмотри вниз, ну пожалуйста, я хочу видеть, хочу… Фингон! Если б я хотел заняться этим с собой, не нужны были б камни! — Наигранное раздражение испарилось очень быстро. — Я тоже должен тебя видеть! Что на тебе? — и, с надеждой: — Ты голый? — Смотри, — Фингон распахнул мантию, особое внимание уделив тому, как ткань скользит по коже, нарочно задевая соски и стремительно твердеющий член. И он знал — даже лучше, чем чувствовал, — что сейчас там, далеко, Маэдрос со стоном откидывается в кресле, и член в его собственном кулаке твердеет ничуть не меньше. — Как красиво, — услышал он от Маэдроса, сбрасывая белье, и ощутил жар, приливший к щекам, хотя в комнате было прохладно, — румянец Маэдроса, понял он. — Повтори, — велел Фингон. — Как ты красив… Фингон хорошо знал, что считался вполне миловидным, и не считал постыдным этому радоваться… но оказалось, что он не совсем согласен с тем, как рисует его себе Маэдрос. А еще обнаружил, что Маэдроса совершенно не надо уговаривать этими образами делиться. — Ну не настолько уж у меня и большой, — возразил он поначалу, и пришлось извиняться — Маэдрос возмутился. — Ну хорошо, в одном ты прав: я отлично выгляжу с твоим членом в глотке. — Именно. А теперь ляг. Раздвинь ноги. Фингон повиновался, простыни холодили кожу. — И что теперь? — с готовностью спросил он, сам толком не зная, что ему нравится больше: подчиняться Маэдросу или его подчинять… хотя вот как раз в последнем испытывал явную нехватку, потому каждый раз и наслаждался, когда выпадал такой случай. — Потрогай себя. Левой рукой и притворись… да, так. Не то чтобы Фингон не делал такого с собой сотни раз раньше, но признания Маэдроса — медом ему в уши — и знание, что сейчас все внимание Маэдроса сосредоточено на нем, как-то делали происходящее куда более захватывающим, чем он мог представить. Конечно, это было не как с Маэдросом во плоти, о нет. Но и не совсем ничего. Воля Фингона была очень, очень сильна — и всю ее он направил на себя самого: на резкие, отчаянные выдохи, капли пота на обнаженной коже, скольжение члена, такого тугого, скользкого, в своем кулаке. И все, все это он передал в видящий камень. — Чувствуешь? — и игриво добавил: — Что-то не так? — когда в ответ от Маэдроса получил путаницу ощущений не-слов: холодная сталь на губах, приглушившая стон, теплая живая ладонь, крепко обхватывающая член, на который он все так же безжалостно отказывался смотреть. — Что, уже чересчур? Прекратить? — Только посмей! — от Маэдроса пришла волна того же нарастающего удовольствия, близости, почти чрезмерной, — это было куда больше простого единения тел. Под радостью, Фингон почувствовал, крылся страх быть обнаруженными и еще более глубокие страхи, спрятанные так искусно, — и Фингон отступил от этого знания так же быстро, как к нему прикоснулся. — Мы можем остановиться, — он больше не дразнил Маэдроса. — Почему? Я доверяю тебе. В этом и во всем остальном. Перестань отвлекаться. Открой себя для меня. — Как? Покажи. Как послушный вассал, Маэдрос показал. Образы, льющиеся от него, были столь неприличны, что Фингон почувствовал, как к щекам приливает краска, еще до того, как, втянув щеки, положил пальцы в рот. Они были шершавыми и солеными от капелек смазки, и он скользил кончиком языка по их подушечкам, воображая, как бы выглядел распластанным на постели с пальцами Маэдроса у себя во рту и на члене. — Вот ты тщеславный, — послал ему Маэдрос, но под этими мыслями были другие: — Прекрасен, как ты прекрасен, как Солнце, как Оба Древа во всем их великолепии. — Льстец, — послал Фингон, но он был так себе лжецом и во плоти, а в этом мире, где все притворство тут же слетало прочь, как он смог бы скрыть, как похвала его подогревает! Только не когда он толкался в собственный кулак, судорожно помогая себе рывками бедер. В спешке он вытащил изо рта пальцы — с таким непристойным звуком, лишь наполовину намеренно — провел ими по животу и коснулся себя между ног. Бедра его дрожали, мышцы от прикосновения дернулись, и он заколебался, но лишь на миг, а потом поймал выдох Маэдроса и его безмолвный приказ продолжать. Маэдрос был бы с ним бережней — тот и вправду резко выдохнул: — Помедленней! — когда Фингон нажал одновременно двумя пальцами. Фингон почти не обратил внимание на болезненные ощущения — в этом было даже наслаждение — еще одно чувство, которое можно разделить с Маэдросом… и он уже не был уверен, кто из них сейчас стонет, к чьим губам прижата холодная сталь правой руки Маэдроса, чьи пальцы в него вторгаются. А потом оказалось, что он сам умоляет: еще, еще, да, так, там — и, краем сознания понимая, что просьбы эти бессмысленны, он все равно остановиться не мог. — Тише, тише, вдруг кто-то услышит?.. Еще один, вставь еще один… ты такой тугой, но я знаю, получится, ты такой кра… Фингон сделал, как ему было велено, и не понял даже, что застонал во весь голос, ибо это невероятно обострило все ощущения. Последний взгляд вниз, на себя: упругие мышцы блестят в свете факелов, член — багровый, торчащий из кулака гордо вверх — если и не такой впечатляющий, каким видел его Маэдрос, то уж точно не разочарование — и он зажмурился. В темноте, соединяющей их, умелые пальцы Маэдроса ласкали его, член Маэдроса входил в него… мышцы его судорожно сжались от этой мысли — и там, далеко-далеко, Маэдрос с шипением выдохнул сквозь стиснутые зубы. Если Маэдрос и сохранил больше самообладания, чем Фингон, то на слова его уже не хватало, и он сдался и посылал Фингону лишь ощущения: как он входит в тугую узость, как отчаянно жаждет коснуться Фингона больше, везде… выйти за рамки, созданные воображением. Фингон чувствовал, что Маэдрос близок к разрядке, да он и сам уже был на грани, и хотя он так безумно хотел продлить это все, ощущать Маэдроса внутри себя так долго, как только возможно… слишком давно уже они не делили с ним ложе. Оргазм взорвал его изнутри, и Маэдрос, с дрожью и приглушенным вскриком, последовал сразу после. В буре наслаждения и великой ревущей тьме, что пришла вместе с ней, связь между ними истончилась, почти прервалась, и оба они, еще ошеломленные кульминацией, рванулись друг к другу. Фингон судорожно вцепился в свой палантир, пальцами чертя бледные полосы по темной поверхности. — Маэдрос?! — Я здесь, — сознание Маэдроса обняло его, теплое, наполненное упоением, и Фингон расслабился и мог почти, почти совсем убедить себя, что они лежат рядом. — Только не на этих простынках, — пришла мысль от Маэдроса, и, хотя ощущение близости не переменилось, Фингон почувствовал, как тот встал и потянулся за кувшином с водой. Сам Фингон с такой радостью лежал и лежал бы и дальше, истомленный наслаждением, в теплой безопасности объятий любимого… если бы не внезапное — и страшно неприятное! — ощущение, будто его руку засунули в ледяную воду. — Прости, — Маэдрос отдернулся так же резко, как если бы это был его собственный шок, — холод для Фингона был просто невыносим. Трудно сказать, кто из них первый вспомнил о Льдах… но Фингон не думал, что это был он сам. — Что ж, спасибо, что начал с руки, — проворчал он, стараясь показать: все хорошо, без обид. — Перестань уже суетиться и ляг. — Я должен поговорить с военачальниками о приготовлениях к завтрашнему походу и потом… Конечно, это было необходимо, но Фингон вовсе пока не был готов отпустить Маэдроса. — Ты никогда не даешь мне смотреть на себя… — начал было он, — и тут его прервал другой голос, вполне себе радующий в других случаях, но сейчас ужаснувший похлеще голоса Врага: —...десь? На связи? Племянник, ты тут? — Господин мой и дядя, — по интонациям Маэдроса никогда было б не угадать, что его застали со спущенными штанами. — О, привет! — Верховный король был жизнерадостен и бодр. — Рад, что успел поймать тебя, прежде чем ты ушел со связи. Что касается дислокации… О. Это что, Финг… Фингон был известен тем, что в сражениях он молниеносен, — так что он предпочел бы, чтобы скорость спасла его и сейчас… пусть падение с кровати в приступе ужаса было менее достойным, но отвлекло его, прервало связь и помогло достичь той же цели. «Вот именно потому-то, — подумал он, баюкая ушибленный локоть, — палантиры никогда и не были популярны: не могут они сохранить секретные совещания в секрете по-настоящему!» Пусть Куруфин разберется с этим, решил он. И вовсе не потому, что он глупец, потерявший голову от любви к красавцу-возлюбленному, с которым видится так преступно редко, — а потому, что необходимо блюсти безопасность страны и уверенность в их победе! А если вдруг Враг захватит один?! Что за катастрофа тогда обрушится на их головы! *** — Работа моего отца безупречна, — заявил Куруфин. — И я не позволю тебе ее извращать! Пошли ему эротическую гравюру, если тебе так не терпится!