отмотай

ты можешь попробовать этому сопротивляться, но я оставила свой след на тебе, и ты уже ничего не сможешь с этим поделать.

наверное, шаткое равновесие, воцарившееся мимолетным видением в глазах раздавленного своим же эмоциональным грузом марка, терпит очередное и финальное крушение, когда что-то натягивается крепкой струной и рвется. рвется мучительно медленно, распиливая скрипучей металлической пластинкой каждый наколенный участок, так, что в один момент тупая боль достигает своего апогея и начинает казаться поверхностным ощущением. не догадывается, что острие въелось глубоко в рану, расковыряло ее до беспредельного кровотечения, и вместе с кровью вылился тот стыд, оправданное, но бесполезное сожаление, и, конечно же, излишки, остатки того, что ядом плескалось в теле и не давало пошевелиться. не оставляло в покое, навязывая ностальгические мысли и то, что он помнил до мурашек и несдержанных вздохов. человек – сложный механизм, но простой в использовании настолько, что достаточно иметь немного интуиции, чтобы раскрыть все его грани и прочувствовать, проявить сострадание, так яростно отрицаемое научными показателями, уязвимым и горделивым обществом. тот, кто не может осознать своего внутреннего состояния, не имеет представления о собственном стержне, прикрываясь шрамами прошлых лет, своими незаживающими ранениями, которые излечивают паскудно неправильно, никогда не смогут проявить добросердечность. закрываются в импровизированном подвале, сами обвешивают себя ярлыками, замыкая от важной части мира – социальной обеспеченности, и никто не виноват в этом. люди в действительности существа, гонимые рефлексами и зовом природы, отличие от тварей лишь в том, что они имеют право на мораль, которую предпочитают оправдывать чем-то существенном. на деле – это эгоизм. настоящий, неподдельный, искренний эгоизм, считающийся пороком, но мало кто осознает, насколько это честная позиция хотя бы по отношению к себе. марк не сразу признает в себе эту неблагополучную черту, проходят события, проходит самоанализ и очень сложная рефлексия, практически переходящая в процесс самобичевания. и не стыдно. а должно быть? подтверждает, что эгоистичность обуславливается желанием владеть вне зависимости от мнения окружающих, присваивать себе вне закона, думать о своем благополучии, и кто кроме него подумает о его личном счастье? если его счастье заключалось в фактическом полноправном владении донхеком, как цельной единицей, стоявшей на одной ступени с тем философским вопросом жизни – стоит ли жить не ради вот этого мальчика с кудрявыми волосами, а ради профессии и мечты родителей, то – по большей части отвратительно думать о том, что он до сих пор имеет право так помыкать им. но и самого донхека это никак не оправдывает, он не жертва, прячущаяся от манипулятора, а точно такой же человек, думающий исключительно в пользу себя. и даже если это звучит для разнеженного прекрасным стечением обстоятельств индивида мерзко и аморально, но это правильно. думать о себе – правильно. марк думает о себе, не боясь еще раз повергнуть донхека в муки, а донхек не думает о марке, не размениваясь на понимание. и обязаны ли они на данном этапе жизни пытаться друг друга еще раз изучить, благоразумие проявить или же попросту прощать, прощать, тысячу раз прощать? нет. еще пару недель назад марк страстно жаждал бы удовлетворить себя поддержкой донхека, но спустя дни смирения, дни того, что он ощутил – ничего не хочется.

я устал от этого места, надеюсь, люди меняются. мне нужно время, чтобы возместить то, что я отдал в этих отношениях. мои надежды велики, но я должен смотреть реальности в глаза. и хотя я пытаюсь противостоять этому, но все равно хочу всего и сразу.

марк по капле отливал в чашу неизвестности, оставляя это все остывать под естественным течением, чтобы позже прийти и разобрать с полным сосудом, но жидкость перелилась сама. его отпустило так легко, что сомнения прокрадывались каждый раз, стоило перестать улавливать болезненный трепет. его научили отвечать лишь на взаимность, осознанную и явную, когда по нему стучат сухим приветствием и пытаются завуалированно обратить внимание на прошлые ошибки, надавить незаметно на действительно слабые места, марк отталкивается самостоятельно. это как от себя оторвать что-то, что плотно приросло – жжет до слез, но и удерживать это уже не хочется, становится неприятным ощущением, которое видишь изо дня в день и это либо угнетает, либо заставляет потерять веру в то, что это на самом деле твое. он не уверен, являлось ли это конечной целью донхека, но тот сумел добиться этого лишь тем путем, что знал и эту часть марка. знал, что он не задерживается с пустым для него шансом, реализм в итоге все равно побеждает любые мечты, насколько сладкие они бы не были в голове. марк не виноват. если ценности позволяют убедить себя в том, что этот «кусок мебели» из плохого мрачного времени тебе больше никак и никуда, то стоило сказать об этом в лицо, не пытаться накапать таким способом, чтобы ошибочно еще раз разочароваться, про себя назвав другого неизменным в своем дерьмовом поведении. никто не заслуживает оставаться тенью под кем-то, даже если это можно назвать глупой жертвенностью или совсем отчаянным желанием быть рядом любым способом. честно говоря, марк от донхека ничего не ощущает. тот привыкает страусом зарываться головой и изолировать себя, стыдится открыто общаться с ним, перед новым светским обществом совестно запирая старого друга, случайно высказываясь о джено однозначно любовно, восхваляя тех самых людей, которые не имеют ничего общего с их неразрешенной проблемой. марк устает, потому что выслушивать одно и то же заезженной пластинкой становится несравнимо пусто, пропускать вещи, на деле совершенно четко повторяющиеся в голове, опять же, потому что гордость не позволяет в который раз агрессивно показывать свое испорченное настроение на этой почве. привыкает. так же точно привыкают к перелому, чувствуя, как кость дырявит, и в итоге, через это терпение и нежелание двигаться дальше, к лечению, кость зарастает неправильно и остается такой ровно до того, пока еще не раз не сломают, а кто дать ломать повторно. боится, что так и зарастет с этими чувствами к донхеку, затянется и все – финиш. и решает незамедлительно проходить лечение, пока еще возможно что-то сделать. делает. борется успешно, правда, своими методами, но важнее всего, что это работает и выталкивает никому ненужное ‘буду любить тебя всегда’. будет любить. по-семейному, как младшего несносного брата, которого порой хочется за шкирку и вон из дома, но за которого пойдет кулаки чесать с местными хулиганами. тот нежный подтекст пропадает, и вот, когда в очередной раз они с донхеком сидят за дальним столиком той самой кофейни, он думает, что хочет помочь с учебой, но больше не зовет к себе, не обнимает и не собирается быть запасной подушкой на случай, если джено все же окажется очередным, как и марк, мудаком. та часть любви изживает себя, перетекая в другое русло, то, которое принимает радушно и с счастливой улыбкой.

мне плевать. я натерпелся.

йерим – панацея. это кишит в голове без показательного преувеличения. марк имел глупость наивно полагать, что очередной заменитель станет как и всегда горьким опытом, учащим лишь тому, что если нужда распространяется на именной экспонат, то только с ним можно будет почувствовать себя полноценным. но тепличная девочка светит так ярко, что невозможно спрятаться под темными линзами солнцезащитных очков, ей стоит поддаться, отдаться так, как она готова дать в двойном количестве. подкупает отдача, сильная и безвозмездная, не требующая в ответ сверхъестественного. йерим идет на уступки, не оставляя его наедине со своими вечными премудростями, позволяя забыться в ней, вместе с тем почувствовать себя на долю секунды влюбленным и вновь остыть. они постоянно проводят время вместе, скитаясь по паркам, говоря обо всем, даже о донхеке, и марк не помнит того момента, когда начинает замечать, что улыбается с ней через каждое произнесенное слово, потому что заряжает его, наполняет хорошим настроением, рядом с ней нет мерзкого понимания своей бесполезности. она пишет ему сообщения, приходит в гости, чтобы приготовить кучу овсяного печенья, смотрит неинтересные матчи, а взамен марк разрешает ей все. все – это любое ее пожелание. йерим показывает, что он для нее значит, не останавливаясь на словах, а доказывая, даже не стараясь для этого. однажды сквозь смех он говорит ей, что она ему нравится, никто не понимает – шутка или нет, но они друг для друга все решают. отмотай время назад, дай один еще лишь шанс, дай мне. так, как с донхеком, уже не будет. марка тянуло с нарастающей силой к нему, так сильно, казалось, поглотит вместе с прошлым, настоящим и будущем. искать в нем свое отражение, находить и пугаться, потому что искривленное зеркало больше не показывает его так же чисто, как раньше. донхек не впускает его в свою жизнь и не позволяет глядеть так же откровенно. если ты сейчас знал бы, как мне плохо без тебя быть. если я тогда знала бы, что я не смогу тебя забыть. он хочет стереть все. вырвать этот жесткий диск, поцарапать диск, чтобы дисковод больше никогда не читал содержимое, чтобы больше никогда не было больно, чтобы какой-то мальчик, столько лет встречающийся с ним, остался вне его жизни. это невыносимо. все было просто обычно бы, не будь мы вздорны и вспыльчивы, не будь мы горды и глупы, все сложиться по другому могло бы. они были детьми. несмышлеными, импульсивными, заботящимися о себе больше, чем о ком либо еще, не имеющими границ, не знающими о последствиях, действующими на эмоциях, не умеющими прощать, не решающимися уступать, не желающими прикусить язык и просто любить. им было мало платонического. им нужно было пламя. они разгорелись отдельно друг от друга. надо бы остыть и не злиться бы, кто нам внушил эти принципы. надо было к черту послать бы, все формальности, загсы и свадьбы. как важно было оставаться собой, как важно было иметь честь, но не оберегать то хрупкое счастье, ушедшее так стремительно, под гнетом ссор. как важно было казать зрелыми, разрывая себя внутри от потери. как важно было думать о посторонних, слушая субъективные мнение. важно было все, кроме их отношений, кажется. ссорами родители нам бы, не прививали эти жизненные штампы. не ревновали, не искали бы алиби, как в банальной мелодраме о любви. о каких же глупостях они думали. думали, прощались, расходились и пытались выживаться в толпе посторонних, не видя ценности в друг друге. не оберегая, не сцепляя руки в замок и не шепча клятвы о том, что есть только они, что только вместе смогут. инфантильные мечты, никаких обещаний дать не могли, поимая, что глупо. и отношения закончились точно так же. глупо. если бы, а сколько этих «если бы», что нам помешали вместе быть. это не стихийное бедствие, только мы одни за них ответственны. они виноваты. мы не будем, мы лишь были бы в каждый маленький момент так счастливы, и тогда добавлять не пришлось бы это чертово «бы» в каждой строчке. но спасены, потому что их сердца пусты. у марка нет донхека, у донхека нет марка. и, кажется, марк счастлив выбирать вместе с йерим игрушки в детских интернет-магазинах, думая о первенце, а донхек счастлив, переезжая в общую с джено квартиру, готовясь к ремонту, о котором он так мечтал.

‘если бы я знал, что тогда целовал тебя в последний раз, то я бы никогда, слышишь, никогда не оторвался от тебя’.