"The Austrian: Book Two"

Нюрнберг, Май 1946 Они всегда помогали - подачки, которые умудрялся незаметно передавать мне мой охранник Генри. В этот раз он сумел сунуть мне в руки целую банку джема за спиной у своих товарищей. Хоть баночка и была довольно маленькой, мне всё же строго запрещено было иметь хоть что-то бьющееся в камере, а посему Генри заставил меня торжественно поклясться, что я не разобью её и не перережу себе горло. - Только после того, как съем весь джем, - Пообещал я с самым серьёзным выражением лица. Мой американский друг сначала нахмурился, не поняв шутки, сказанной на неродном ему языке, но затем всё же смекнул, что к чему, и расхохотался. - Нет, прошу вас, даже после этого не надо. Иначе меня поставят охранником у камеры Штрейхера, а он меня с ума сведёт своими выходками. - Что, он опять что-то новое выкинул? - ухмыльнулся я, пряча джем в карман брюк. - Ну, в добавок к его обычным антисемитским речам, он теперь ещё и требует, чтобы к нему в камеру послали женщин. Хочет доказать нам всем, в какой он прекрасной форме находится. - Ты шутишь? - Да уж куда там. - Генри рассмеялся вместе со мной. - Джеймс - охранник, приставленный к его камере, рассказал мне сегодня за завтраком об этой его новой причуде. Нет, вы себе представляете такого извращенца? А позже он ещё и Джеймсу получасовую лекцию прочёл, упрекая его в том, что тот не поддержал немецкие войска в их борьбе с большевистской угрозой, как должно было бы "сознательному арийскому собрату." Джеймс - британец, а британцы, по всей видимости, в его глазах ближайшие к немцам генетические родственники. Тут уже я не выдержал, подошёл к его камере и спросил, "А как же я? Меня тогда тоже надо в бездействии упрекать, ведь корни у меня - ирландские." На это Штрейхер окинул меня взглядом с головы до ног, сощурился и сказал, "Что ты мне тут несёшь? Никакой ты не ирландец, ты - самый настоящий еврей!" Мы уже в голос с Джеймсом смеёмся, но я всё же спросил, "С чего вы решили, что я еврей?" А он мне, "Ты же из Америки, а вы там все евреи!" Понимаете теперь, что моё будущее от вас напрямую зависит, мистер Кальтенбруннер? Вот убьёте себя, и мне это каждый день слушать придётся. - Ну, в таком случае, только ради тебя я повременю с самоубийством, Генри. Обещаю. - Всё ещё смеясь, я пошёл устраиваться на ночь. Позже той ночью, когда погасили свет, и американцы закончили свою обычную перекличку, я наконец-то выудил клубничный джем из кармана. Мне удалось открыть банку почти беззвучно, и ни с чем не сравнимый аромат клубники вскоре наполнил мою камеру. В тонком луче света, струящемся сквозь окошко в моей камере, я поддел джем пальцем и поместил его в рот с почти блаженной улыбкой, которая сменилась меланхолией почти сразу же, как только на меня нахлынули воспоминания о такой же тёмной ночи и банке джема, что Мелита принесла в кровать. Она никогда до этого не просила меня остаться на всю ночь, да и сладости она не любила. Так я и понял, что что-то было не так. - У тебя же поезд завтра только в двенадцать? - с фальшивым безразличием спросила она, устраиваясь рядом со мной и замерев, едва я пошевелился, освобождая ей место, будто испугалась, что я сейчас встану и уйду, как я всегда это делал. Не то, чтобы это было чем-то из ряда вон выходящим, вовсе нет. Мелита была крайне далека от сентиментального типа, да и я, честно говоря, предпочитал просыпаться в своей собственной кровати, неважно чью я занимал предыдущим вечером. Жаворонком я явно не был; я всегда умудрялся проспать даже с будильником, вечно носился по квартире, наспех одеваясь, потому что уже куда-то опаздывал с важным докладом, а в таком случае женщины мне только мешались бы под ногами. - Да. - Я потёрся небритой щекой о мягкие кудри Мелиты и задал вопрос, который она не решалась произнести, - Хочешь, чтобы я остался на ночь? - Мне всё равно. Как сам хочешь. В темноте она не заметила мою ухмылку, которую я тщательно скрывал от одной только мысли, как старательно она до сих пор оберегала свою независимость от любого из представителей мужского пола, пусть и нуждалась во мне по причине, которую она так же упорно отказывалась называть. - Тогда я останусь. Мы лежали рядом друг с другом в непривычной для обоих тишине. Ни один из нас не мог заснуть. Я чувствовал, что она хотела о чем-то поговорить, но молчал, давая ей возможность собраться с мыслями. - Я есть хочу, - наконец проговорил я, думая, что если начать с чего-то несерьёзного, ей будет легче разговориться. - Серьёзно? - Ну да. Знаешь ли, почти два часа непрерывных физических упражнений весьма тому способствуют, - я саркастично выгнул бровь. - Вот именно по этой причине я не оставляю никого из своих любовников на ночь. Как только с любовью покончено, вы тут же начинаете чего-то, да требовать, - заворчала Мелита с притворным недовольством, но всё же встала с кровати и накинула мою рубашку вместо халата. - Чего ты хочешь? Только имей в виду, я для себя едва ли готовлю, так что тебе уж точно разогревать ничего не собираюсь. - Бутерброд с джемом вполне сойдёт. - Я изо всех сил старался не рассмеяться. - Какой же ты сластёна! И как ты ещё с Гёрингом не одного размера, вот что удивительно! - В отличие от Гёринга, у меня куча подружек, что сжигает калории получше любой физкультуры. - Ну, с этим даже я не поспорю. Моя ироничная любовница, с которой мы встречались уже больше двадцати лет, исчезла на кухне и вернулась всего минутой позже, держа банку варенья в руках. - Представляешь, у меня оказывается нет хлеба. - Что это за дом, в котором нет хлеба? - Очевидно, такой дом, в котором живёт женщина, что работает сутки напролёт, а потому забывает его купить! - бросила в ответ она. - Если не хочешь джем без хлеба... - Ну, выбора-то у меня особого нет, не так ли? - подначил её я, но, заметив как она скрестила руки на груди, смиренно склонил голову и протянул руку за банкой. - Ладно, прости, больше не буду. Пожалуйста, не оставляй меня погибать голодной смертью, дай хотя бы джем. Мелита рассмеялась своим по-девичьи звонким смехом и залезла ко мне в кровать. Я открыл банку и мы оба начали есть пальцами прямо из неё. - Ну? Что происходит? - спросил её я, уже напрямую. - Ничего. С чего ты решил, что что-то происходит? - Мелита вдруг притворилась крайне заинтересованной содержимым банки, только чтобы не смотреть мне в глаза. - Ну, начнём с того, что ты терпеть не можешь, когда у тебя остаются на ночь. Во вторых, ты терпеть не можешь сладкое. Ты и джем-то держишь дома только потому, что я его ем, когда я здесь. - А ты наблюдателен. - Я же шеф австрийской разведки. Приходится. Так в чем дело? - Ни в чем, - она пыталась пожать плечами с как можно большей беспечностью. - Просто устала на работе. - Хочешь поговорить об этом? - Психиатр здесь, вообще-то, я. - Даже психиатрам иногда нужно с кем-то поговорить. Мелита вздохнула и откинула голову на дубовую спинку кровати. - Может, ты и прав. - Она замолчала, снова погрузившись в свои мысли и наматывая прядь волос на палец - нервная привычка, которой она поддавалась крайне редко. В последний раз я видел, как она это делала, когда рассказывала мне о новой программе Т4 - программе узаконенного убийства неугодных индивидуумов, если уж называть вещи своими именами. С тех пор прошло уже больше года, и она ни словом об этом больше не обмолвилась; только вот сейчас мне почему-то казалось, что я вот-вот услышу что-то крайне похожее. - Эрнст, ты когда-нибудь сомневался в политике партии? - Вдруг спросила она. - О какой именно политике мы говорим? - Так… В целом. Я оторвал взгляд от банки с джемом. В синеватом сумраке ночи я заметил, как сдвинуты были её брови, и как она не переставая кусала губу. Пока я обдумывал, как бы получше сформулировать свой следующий вопрос, Мелита и вовсе отвернулась от меня. - Ну что ты на меня так смотришь? - Как? - Нет, знаешь что, просто забудь. Не стоило мне этот разговор заводить. - Мелита. - Я отставил банку на ночной столик и коснулся пальцами её подбородка, поворачивая её лицо к себе. - Я не умею читать мысли. Тебе придётся самой сказать мне, что тебя беспокоит. И не бойся; из всех твоих знакомых, я - последний человек, от которого можно ожидать, что он пойдёт с доносом к Гейдриху. Она наконец-то улыбнулась. - Знаю, что не пойдёшь. Просто вслух сказать боюсь. Боюсь говорить об этом, потому что боюсь, что ты только подтвердишь мои собственные сомнения, и я больше не смогу выполнять свою работу. - Ты будешь смеяться, но я почему-то был уверен, что это каким-то образом связано с твоей работой. - Не просто каким-то, а самым прямым. - Мелита снова опустила глаза. - Я ездила в Золдау две недели тому назад. Это новый лагерь, который они построили на территории бывших польских бараков. Слышал о нём? - Честно признаюсь, нет. - Конечно не знаешь, глупый был вопрос. У них же все хранится в строжайшем секрете. - У кого это, у них? Мелита помолчала какое-то время, но затем всё же вымолвила: - У Рейхсфюрера Гиммлера и Группенфюрера Гейдриха. - Зачем они тебя туда сослали? - Я была... В составе официальной исследовательской группы под непосредственным руководством Оберштурмфюрера Ланге. - А исследовали что? - Я чувствовал себя всё больше и больше как на допросе, вытягивая из неё все эти признания, что она так не хотела делать. - Программу принудительной эвтаназии. - Наконец-то отозвалась Мелита после долгой паузы. - Умственно-отсталые пациенты? - О, нет. Уже нет. - Мелита подтянула колени к груди и обхватила их руками. Я решил её не прерывать на сей раз, давая ей собраться с мыслями. Было видно, что ей было трудно об этом говорить. - Ещё год назад это были только душевнобольные пациенты. Но об этом я тебе рассказывала. В какой-то степени, я даже с ней соглашалась, да и с тем, чтобы усыплять и польских душевнобольных с новых оккупированных территорий, я, честно говоря, тоже поначалу соглашалась. Но в Золдау... Я впервые такое увидела… Эрнст, они начали приводить нормальных, здоровых людей туда и… Всех убили, до одного, в газ-вагонах, этом новом изобретении, которое Рейхсфюрер позаимствовал у советского НКВД. Это специальные мобильные юниты, которые работают по принципу отравления угарным газом, что мы изучали в Тьергартене. Помнишь, я рассказывала тебе? Я кивнул. - Ну так вот, они решили использовать ту же идею в газ-вагонах. Изнутри эти машины воздухонепроницаемые, а выхлопная труба переоборудована таким образом, что газ идёт не наружу, а внутрь машины, туда, куда запирают людей. Мелита взглянула на меня, и от её взгляда меня пробрал холод. - Они не умственно-отсталые, Эрнст. Они все понимали. Те, душевнобольные, они просто кричали; эти же спрашивали нас, зачем мы это делаем, умоляли нас о пощаде, просили их отпустить, взывали к нам, молились... Нормальные, вполне здоровые люди, которые чем-то не угодили Рейхсфюреру. Священники, монашки, поляки… Польская и немецкая интеллигенция. Профессоры университетов, которые высказывали неугодные Рейху мысли - нам приказано было и их в те же газ-вагоны отправить, Эрнст. Блестящие умы, у которых к сожалению совесть оказалась сильнее инстинкта самосохранения, которые невзначай оборонили антигосударственную мысль посреди лекции, или в газету написали что-то не по-немецки пацифистское. Их тоже теперь газом нужно травить, по личному приказу Гиммлера, наших же собственных немцев, интеллектуальную элиту Рейха. Евреев, естественно, тоже. Тех вовсе чуть ли не первым в те вагоны засунули - для самых первых экспериментов. Те в основном тоже были интеллигенты: музыканты, журналисты, профессоры… А также их жены и дети. Целые семьи. Многих сразу расстреляли, ещё по прибытии, тех, что не прошли отбор для работы в лагере. Абсолютно всех детей. Стариков. Это тоже новая директива Гиммлера: не можешь работать - не заслуживаешь жить. Тех, кого не расстреляли, отдали нам для экспериментов, чтобы мы могли рассчитать, какое количество газа потребуется, чтобы убить тридцать-сорок человек за раз, и за какое время. Так вот, возвращаясь к моему первоначальному вопросу: ты ни разу не задумался, что, возможно, политика партии меняется всё больше в какую-то сторону, откуда возврата скоро не будет? Ты не спрашивал себя, а куда же мы со всем этим идём? Правильно ли это, истреблять нормальных, абсолютно здоровых людей, единственное преступление которых заключается в том, что они не подходят под чью-то критерию того, что теперь считается "сознательным гражданином"? Действительно ли мы обладаем моральным правом решать, кому жить, а кому умирать в нашей стране? Или же это мне, со всеми моими сомнениями, нужно признать себя врагом народа и недостойной своей страны жалкой плаксе, и пойти добровольно сдаться в руки СД? Может, я проявила непростительную слабость просто рассуждая об этом с тобой, и недостойна больше даже немкой себя называть, потому что... Потому что, ну не укладывается у меня в голове, Эрнст, как то, что я увидела своими глазами в Золдау, может быть хоть в коей мере оправданно. Скажи мне честно, Эрнст, что мне делать? Я молча сидел какое-то время, думая, что это у меня в голове не укладывалось всё то, что Мелита только что мне рассказала. Просто представить себе подобное было леденящим душу кошмаром, а говорить об этом уж подавно. Если бы кто-то другой мне об этом рассказал, я не думаю, что поверил бы. А затем вдруг в памяти всплыла нехорошая ухмылка Гейдриха, которой он обменялся с Гиммлером на той злосчастной конференции в сентябре тридцать девятого, в Варшаве. Гейдрих тогда впервые заявил, что выездных виз больше не будет, как и депортаций. Только депортации "внутренние," в строящиеся лагеря. Я вспомнил, как спорил с ним о том, что он никогда не сможет разместить там всех этих людей, в ответ на что он загадочно улыбнулся и ответил, что работает над решением этой "маленькой проблемы." По всей видимости, это и было его решением. Я протянул руку к ночному столику и в темноте нашарил свой портсигар и зажигалку. - Можно и мне одну? - тихо спросила Мелита. - Конечно. - Эрнст? Ты меня ненавидишь? Я поклясться был готов, что голос её был неровным от слёз, а Мелита никогда не плакала. - Ну с чего бы мне тебя ненавидеть, глупая? - спросил я как можно более мягким голосом. - За мою слабость. За то, что сомневаюсь в идеалах партии и фюрера. - Это не слабость, Мелита. Ты имеешь полное право в них сомневаться. Я заметил, как едва заметно дрожала зажжённая сигарета в её руке, когда она снова подняла на меня свои полные отчаяния глаза. - Так ты что… Хочешь сказать, что ты тоже в них сомневаешься? - едва прошептала она. - Раньше просто сомневался. Но после всего того, что ты мне только что рассказала… Нет, мы не просто не имеем никакого морального права принимать подобные решения; эти решения подрывают сами основы цивилизованного человеческого общества, к каким мы шли на протяжении тысячелетий. Это не просто неправильно, это - ужасающе и непростительно. Впервые в жизни я видел, как она плакала, беззвучно и стыдливо, время от времени смахивая слёзы со щёк тыльной стороной ладони. Я отложил свою сигарету, забрал её у неё из рук, обнял Мелиту за плечи и крепко прижал её к своей груди. - Что же мне теперь делать, Эрнст? Я не знаю, смогу ли туда вернуться… Снова все это увидеть, пережить… Что мне делать? - продолжала шептать она между тихими всхлипами. - Мы что-нибудь придумаем. Обещаю.