Подари мне Имя

«Шлеп!» — разнесся по помещению звук пощечины. Резкий как выстрел, он отозвался эхом от дальних углов старого спортзала. — Чтоб я тебя, тварь, рядом с Максом больше не видела, — злобно шипела на упавшую от удара худенькую, болезненного вида девушку одна из четверки нападавших, очевидно, являющаяся лидером и инициатором «темной». — Он мой, уродина. Еще раз замечу, как крутишь перед ним своей анорексичной задницей, и я возьмусь за тебя всерьез. Усекла? Лежащая опасливо заворочалась на немытом, затоптанном сотнями ботинок, полу. Уборщица баба Маша не очень усердствовала в работе, предпочитая заниматься прямыми обязанностями не чаще раза в неделю: после третьего урезания зарплаты из-за нехватки финансирования детдома начальство предпочитало смотреть на ее небрежность сквозь пальцы, ибо уволить и мыть четыре этажа лично не хотела ни заведующая, ни ее зам. Мимолетно отметив непоправимо испорченную футболку, девушка расстроенно поморщилась, но тут же переключила настороженное внимание на четверку окруживших ее крепких разбитных девиц семнадцати лет. Два года разницы с беспредельщицами были куда большей проблемой, чем их количество: с ровесницами можно было бы потрепыхаться, а так без шансов. — Я… кха… — дыханья не хватало говорить, видимо падение было более неудачным, чем казалось на первый взгляд. В груди неуклонно расползалась колющая боль. — Я к нему не подходила. То, что в столовке мы уже года два сидим за одним столом — претензии не ко мне, а к Марь-Викторовне, рассадка по алфавиту ее… кха… бзик. — Мне похрену как ты это сделаешь, чтобы рожи твоей рядом с моим парнем не было, — небрежно пихнув жертву кончиком туфли ухмыльнулась старшая девица, демонстрируя начавшие желтеть от постоянного курева зубы. — Срока тебе неделя. — Но я… — Головка от культиватора! — попытка оспорить приказ моментально взбесила самозваную атаманшу, а ее свита возбужденно заволновалась, чуя скорое развлечение. Вечер переставал быть томным. — Ты еще вякать будешь, тварь! А я ведь хотела по-хорошему, мы же интеллигентные барышни, правда, девочки? — обратилась она к предвкушающе скалящимся подругам-подручным. Те с готовностью подхватили ее призыв, глумливо-осуждающе закачав пергидрольными головами. — Вот видишь, девочки тоже на тебя обиделись, боюсь не судьба нам сегодня разойтись с миром. Наблюдая за привычно рассредоточивающимися вокруг жертвы самыми отмороженными девицами детдома номер шесть, видимо из-за какого-то сбоя хромосом, мнящих себя королевами, пятнадцатилетняя Оля оказалась виноватой перед ними лишь в том, что не вовремя попалась на глаза исходящей пеной от ревности предводительнице этой гоп-компании. Девчонка захомутала-таки после трех лет бесплодных попыток главного красавчика всея района Макса Мишина. Он же — самовлюбленный придурок, перепортивший всю женскую часть детдома и соседней школы старше шестнадцати. В соображалке и терпении, признаться, ему не откажешь: девчонок младше возраста согласия он игнорировал и изменять умудрялся своим подружкам, не попадаясь. Но в этот раз «Акелла промахнулся», допустив к телу не ту, кого можно обманывать. Оксана, с упорством танка завоевывающая парня своей мечты на протяжении стольких лет, стоять в очереди для доступа к вожделенному красавчику, наконец-то признавшему ее своей девушкой, не собиралась, методично вылавливая посмевших строить глазки Максу для физической расправы. Но слухи утихать и не думали, паранойя жестокой атаманши цвела буйным цветом и закономерным итогом стал террор девушек, оказавшихся в радиусе пары метров от Мишина (причины и обстоятельства в учет не принимались), — ревнивица жаждала крови. Смертельно побледнев от понимания грядущих перспектив, Оля предприняла отчаянную попытку убежать. Но резкий выверенный пинок в грудь окончательно сбил дыхание, заставив инстинктивно сжаться в позу эмбриона и сучить ногами, отчаянно пытаясь сделать глоток воздуха. О да, ей царственно позволили откашляться. Выросшие в атмосфере вечной конкуренции сироты очень хорошо знали, как правильно бить очень больно, но не смертельно. Колония для несовершеннолетних — не то место, куда найдутся желающие попасть. Драки за немногочисленные игрушки, за лишний кусок, за одежду, за подарки благотворителей, а главное — за авторитет, за место в пищевой цепочке замкнутого общества. Ведь стены детдома покидали только для посещения школы после окончания начальных классов (усыновленные счастливчики не в счет). В остальном, дети и подростки под присмотром немногочисленного персонала «варились» в собственном соку, естественным образом разделяясь на хищников и тех, кто оказался слабей. — Кхрр… — болезненно выдохнув и сглатывая горькую слюну, Оля чуть заметно перекатилась, прикрывая максимальное количество уязвимых точек, и решительно посмотрела на тщательно вытирающую «запачканную» об нее туфлю Оксану. Сегодняшний вечер для Оли однозначно закончится плохо, но если не попробовать пробиться к разуму этой отмороженной — перспективы впереди открываются совсем плачевные. Она никогда не была девочкой для битья и слабачкой назвать ее бы не посмели, только против этих «королев» шансов у девушки не было никаких, попытка заболтать была призрачной, но альтернатив не предвиделось. — Я не могу отсесть, — осторожно начала она. — Не потому, что не хочу, мне до твоего Мишина дела нет, за пару лет, что мы рядом сидим даже не здоровались не разу. «Они меня не слышат, — тоскливо отмечала Оля, скользя по лицам, на которых в предвкушении драки блестели глаза. — Уже настроились, похоже претензии — только повод. Им тупо нужен повод сбросить напряжение и мне не повезло, что первая попалась на глаза. Будет больно…». — Попроси поменять нас с тобой местами. Я не против, — предприняла девушка попытку избежать незавидной участи, но по исказившемуся злобой лицу атаманши с внутренней дрожью поняла, что зря вообще открыла рот. — Да кому интересно твое мнение, тварь, — взбешенной гадюкой зашипела Оксана. — Ты похоже приняла мой приказ за просьбу? Придется нам с девочками полечить тебя от лишней самоуверенности и дерзости. Жаль портить об тебя маникюр, но таковы обязанности лидера, ничего не поделаешь, — изгалялась атаманша. Впрочем, ей быстро надоело и она, стерев искусственную сожалеющую улыбочку с лица, сухо скомандовала подругам: — Ножницы. «Нет! Только не это!», — хотела закричать Оля, но ей ловко заткнули рот самодельным кляпом: явно готовились заранее. Заломили руки, звонко щелкнули у самого уха огромные портновские ножницы, как по волшебству появившиеся в руках одной из старших девиц, и на пол упала первая прядь каштановых волос. Крепкий захват не позволял даже дернуться, а боль в груди мешала дышать. Жертве чужой жестокости оставалось только глотать злые слезы и наблюдать за растущей на грязном полу кучкой небрежно обкромсанных волос, стараясь не прислушиваться к глумливым комментариям мучительниц. — Вот и умничка. Смотри, какая красавица стала, — закончив с экзекуцией Оксана издевательски, словно псину, потрепала девушку по обзаведшейся множеством проплешин голове. — Так и быть, можешь сидеть, где хочешь, у нас все же в стране демократия. До встречи, тварюшка, надеюсь урок пойдет тебе на пользу. Давно затих хохот в глубине запутанных коридоров, закончился ужин, отзвенел общий отбой, зажглись и успели начать гаснуть уличные фонари. Только ближе к рассвету отревевшаяся и впавшая в равнодушный ступор, девушка поднялась с обшарпанной лавки в самом темном углу спортзала и поплелась в свою комнату. В предрассветный час даже самые активные поборники анархии и противники режима уже мирно спали в своих кроватях, позволив Оле добраться до цели, не привлекая лишнего внимания. В душ идти не было физических сил, посмотреть в зеркало — моральных. Соседки по комнате хоть и не признали ее подругой за долгие годы совместного проживания, приятельницами были надежными. Можно спокойно им довериться, сами с расспросами не полезут и другим не дадут. Морщась от неутихшей, становившейся с каждым часом все острее, боли в грудной клетке девушка осторожно, стараясь не совершать лишних движений, вытянулась на своей кровати. Продавленные почти до пола пружины привычно скрипнули под хозяйкой, принимая максимально неудобное положение не то гамака, не то пыточного устройства «убей позвоночник». «Ну какого, блин, черта меня угораздило привлечь внимание этих гопников в стрингах? — с отчаянием думала Оля. — Года два уже изображаю из себя девочку-колокольчик — ни разу ни дзинь-дзинь, как дошло что с обширным набором нарушений дисциплины никуда не поступлю и всю жизнь проведу в каком-нибудь пивном ларьке продавщицей. Или на панель, как начало „карьеры“, а потом уже в ларек — на пенсию. Как в удавке ходила, ни слова лишнего не скажи, воспиткам улыбайся, рожу кому наглую по асфальту прокатить — ни-ни, я ж девушка, мне нельзя репутацию портить. Если на „подвиги“ до тринадцати-четырнадцати лет администрация закрывает глаза снисходительно закатывая глаза, мол: „дети, что с них взять“ и заносит нарушения в личное дело „карандашиком“, изымая при выпуске и не учитывая в характеристиках, то более старшие идут по совершенно отдельной статье. Риск получить одну-единственную запись, закрывающую большинство возможностей в будущем, слишком велик, чтобы рисковать. Изображать из себя ледь, когда вокруг пасутся всякие ляди, совсем не так просто, как казалось. Столько времени ходить по краю, постоянно балансируя между самоуважением и здравым смыслом, слишком дорогого стоило, чтобы сегодня все бросить, но почуявшие слабину девки теперь уже не отвяжутся. Что же делать? Терпеть? Один раз позволить им прилюдно поглумиться — автоматически обозначает самолично назначить себя жертвой до самого выпуска. А это без малого — три года на положении девочки для битья, и клеймо на всю жизнь. Как бы далеко я не уехала позже из родного города, позорный факт биографии рано или поздно меня „догонит“. И по закону подлости — в самый неудачный момент, хотя для такого удачных моментов и не существует. Если же утром выхожу, хоть и почти лысая, но сразу даю им отпор, быть запинанной толпой не стремно, даже некий плюсик в глазах родного „зверинца“, что на меня один-на один не захотели выйти, обозначает объявление полномасштабной затяжной войны. „Закусившая удила“ Оксана этого просто так не оставит, а значит снова „на карандаш“ и в топку два года игры в дипломата и пай-девочку. Что ж такие хреновые перспективы-то? Эхх… Кх-хрр-кха! Кха!». С натугой откашлявшись, пытаясь выровнять внезапно сбившееся дыхание, девушка замерла, лежа максимально прямо насколько позволяла продавленная кровать, тревожно прислушиваясь к боли в грудине, сменившейся подозрительным покалыванием при каждом вздохе. Чуть притерпевшись и сделав мысленную отметку посетить утром медсестру, она изможденно провела рукой по лицу, стирая выступивший в момент слабости противный липкий пот, и зацепив по пути длинную прядь, каким-то чудом оставшуюся на своем месте. Задумчиво вытянув её перед глазами, Оля почувствовала, как из глаз потекли предательские слезы. Какими бы сильными и независимыми себя не выставляли детдомовские сироты после десяти лет, того страшного возраста, когда ты отчетливо осознаешь, что шанс на усыновление составляет сотые доли процента пусть со временем все реже, но и у них бывают минуты слабости. Когда жалость к себе накрывает с головой и до боли, до крика хочется иметь кого-то сильного, родного рядом: опору, защиту… родителя. Оля продолжала беззвучно рыдать, отчаянно, как в первый раз, когда ей объяснили старшие, чем она, отличается от тех детей за забором, у которых почему-то было так много воспитательниц, аж по одному на каждого. «Наверное, это очень непослушные дети» — по наивности думала она тогда, и даже жалела ровесников, находящихся под таким плотным присмотром. «Это ж ни на дерево не забраться, ни подкоп под сарай начать делать… Несчастные!», — рассуждала трехлетняя девочка, с любопытством рассматривающая мир сквозь прутья двухметрового забора. События того вечера навсегда остались первыми, самыми четкими воспоминаниями за всю ее недолгую жизнь, осознание потери чего-то, что тебе даже никогда не принадлежало, брошеность, ненужность, отчаяние — слишком много для маленького ребенка. Оставалось только утешаться мыслью, что в тот день она стала сильнее, и плевать, что люди по другую сторону забора назвали бы это сломленностью. Сколько позже повторялись такие моменты — Оля не помнила, а точнее — не хотела помнить: их нужно было просто пережить, а после запихать в самый дальний уголок сознания, чтобы не скатиться в пучину саможаления и иметь силы двигаться дальше. О чем мечталось тогда? Конечно о родителях. О тех, кто примет любой, поддержит, пожалеет, обнимет. Чтобы не быть двенадцатой по счету к старой ворчливой воспитательнице на заплетение косичек, а быть единственной и неповторимой, самой любимой для кого-то, кто всегда найдет время и теплые слова. Последний раз она мечтала о семье давным-давно, лет в тринадцать, когда в библиотеку завезли от спонсоров аж три новехоньких комплекта книжек о Гарри Поттере. Очередь была длиннющая, но, когда наконец пришло ее время, и она погрузилась в мир магии волшебства, оторвать от чтения Олю не смогла никакая ругань, никакие грядущие кары за прогулы учебы и злобствующие соседки, вынужденные спать под свет горящего фонарика. Закрыв наконец седьмую книгу, она долго рыдала, самым позорным образом размазывая слюни-сопли, и совсем не потому, что было жаль погибших персонажей или ставшего убийцей Мальчика-Который-Выжил. Вовсе нет. Принимать близко к сердцу беды книжных персонажей могут себе позволить только те, у кого нет своих в реальности: Оля себе такого позволить не могла. Убивалась она от зависти. Да-да, той самой, что является одним из семи смертных грехов. От Гарри Поттера не отказались родители, уже одного этого хватало чтобы не испытывать к нему жалости. Однако, главным было то, что у него был покровитель — Величайший Светлый маг, всегда находящий время для совета и поддержки, а также пусть саркастичный и недобрый, но защитник, столько лет следующий за ним тенью, вытаскивая из неприятностей, оберегая в меру сил. «Жизнь была бы совершенно иной, будь они и со мной рядом. Была бы я хоть и не Избранной, все равно сильной магичкой и родители пусть бы были живы, и ненавидеть Снейпу меня было бы не за что, и вообще…». Погрузившись в приятные мечтания, девушка шумно шмыгнула носом и привычно перевернулась на правый бок, собираясь заснуть на приятной волне грез. «Кха! Кхх…», — резкий укол в груди был последним, что она успела почувствовать. Сломанное ребро пронзило легкое, жизнь воспитанницы детдома номер шесть Ольги Михайловой оборвалась на пятнадцатом году жизни.