Days gone bye

Лес сырой, роняет листья, оголяет ветки деревьев. До темноты часа два, а тропа всё не кончается. Тут и там виднеются следы. Нечеловечьи уже. Ходячих Мертвецов. Зомбаков с блеклыми глазами и кожей цвета протухшей капусты. От них и вонь та же. Тошнотворная и отвратительная. Мишонн знает, что трава примята ботинками неживых, что лоскуты одежды и гниющей плоти на кривых сучьях вполне реальны, что стоит только ускорить шаг, как она увидит двуногих, передвигающихся медленно, но не теряющих силы, как, например, она. Можно, конечно, передохнуть несколько минут, сжевать последнюю корку хлеба и просто перевести дух. Но темнокожая женщина продолжает двигаться вперед, вглядываясь в пространство меж тонких и толстых стволов деревьев да вслушиваясь в редкие вскрики лесных обитателей. Она дойдет. Животные тоже остерегаются, прячутся, будто вызнали, понимают. Им тоже грозит опасность. В виде высшего творения матери-природы, человека разумного, превращающегося в состояние точки невозврата, деформации. Этого никто не ждал, конечно. Никто не ведал, что фильмы ужасов про восставшие трупы могут принять реальные очертания, стать новым миром, который вот-вот да развалится на части. Губы Мишонн изгибаются. А она всегда любила подобные кинокартины, обожала адреналин, чувства спонтанного страха, правдоподобность выдуманной действительности. И получила. Бери — не хочу. Только вот понарошку ей нравилось больше, а так, выбора уже нет. Мертвые жрут живых, клацают зубами, разрывают на куски, выпускают рдяную тягучую кровь. Их становится все больше, кучнее. Они собираются в стаи, поддаваясь примитивным инстинктам ходить толпой и искать кого бы превратить в себе подобного, прежде выпотрошив кишки да набив ими собственные животы. Уничтожение одних другими. На деле уничтожение самих же себя. Это ничуть не забавно, не поучительно, не верно. Мишонн что-то слышала, что эпидемия была вызвана неосмотрительно, по чьей-то нелепой ошибке и глупой случайности. Злой рок. Утраченная человечность, как насмешка откуда-то сверху. Наверное, они заслужили. Поделом им. Пессимистично всё это. Без намека на надежду. Но жизнь какая есть, без шуршащей яркой обертки, что слепит глаза, и патетичной лжи, под маской которой все любили скрываться. Ныне же никому не скрыться. Больше никто не преувеличивает значение слова смерть. Никто не преуменьшает. За это можно поплатиться и стать ни живым, ни мертвым. Разлагающейся ходячей биомассой. Это страшнее смерти. Это хуже жизни. Мишонн знает наверняка. Распробовала, варясь в этой каше. Еще Мишонн устала терять, зализывать раны всякий раз, когда список живых имен мельчает, друзья стираются. Она не плачет. Почти. Слезы — соленая вода, но иногда их просто нет. Наверное, так и надо. Время рубцует даже душу. А, может, это она огрубела, покрылась непроницаемой коростой с ног до головы, засунула чувства в дальний ящик, от которого потеряла ключ. Заскорузла, но не зачерствела. Циничность же многих спасает. Тот же эгоизм играет свою роль. Все цели и качества направлены на выживание, а приоритеты, нравственность и гуманность — в топку. Ей знакомы такие люди. Она их встречала. Странно, но все они на данный момент либо Ходячие, либо кормят их. Такая вот простая арифметика. Женщина идет еще с час. Лямки рюкзака трут плечи. И чего только он такой тяжелый? Полупустой же. Она оста вливается, снимает рюкзак, опускает у ног, берется за нагретую ее телом рукоять катаны, выставляет перед собой. Сталь чистая, поблескивает. До сих пор еще не понадобилась. Понадобится, надо думать. Мишонн водворяет самурайское оружие за спину, а лямки своей поклажи хватает пальцами. Перестановка мест слагаемых. Хмыкает, продавливает ботинком рыхлую землю. Движется дальше. Ей не мерещится ручей. Это абсолютно точно. Его журчание, такое мерное, даже убаюкивающее ласкает натравленный слух. Пресная вода как раз вовремя. Хорошо. У нее есть две пустых пластиковых бутыли, их-то и надо наполнить. Шелест листвы, как шепот чужого рта, вынуждает замереть, притихнуть, оглянуться. Не надо быть слишком умной, чтобы понять, что кто-то за ней следит. Живой. Человек с бьющимся сердцем и разумным сознанием. Рука по наитию хватается за меч, выставляет в защитном жесте. Мишонн чувствует, как дреды липнут к коже — она не любит случайные встречи с людьми, избегает их. Она вообще не любит чужаков, отвыкла от живых. Месяцы одиночества сделали из нее дикарку, пугливую кошку со взъерошенной шерстью. Она, возможно, уставшая, подавленная и разбитая, но точно не слабая. Дать отпор сможет. Ни хрена не страшно, даже в этой подступающей полутьме. Шаги приближаются, крадутся. Мельтешение силуэтов и треск подсохшего хвороста. Преследователи уже не скрываются, идут в открытую, пружинят ноги. Всего их двое. Повыше и пониже. Мужчины. Она замечает отсвет от металла — плохой знак. Ее катана против пистолетов, если незнакомцы настроены враждебно, — жалкая зубочистка, которой махать бесполезно. Вообще, у нее есть револьвер. И ни одного патрона. Но как-то поздно она спохватилась, шарить в рюкзаке сейчас неуместно. Если уж начистоту, то Мишонн специально. Осточертело ей. Спать на деревьях, есть подножный корм, говорить с самой собой. Чего она хотела? Общения, человеческого голоса, а не хрипящих рыков Ходячих? Чего, а? Понимает же, что может остаться ни с чем, хотя терять-то особо и нечего. Всё и так давно либо потеряно, либо зарыто в глубоких могилах. Одна. Стоит, ждет, поднимает глаза. Хлопает ими неверяще. Ей хочется закричать, броситься навстречу, сбить с ног, но она, кажется, врастает ими в землю, замирает безгласой статуей. Правда? Не обман зрения? Не чертовы глюки? Рик и Карл. Карл и Рик. Твою же мать! Рик, кажется, поражается ничуть не меньше. И может только, как она, улыбаться во всю ширь белозубого рта и копить в глазах-обсидианах слезы. Из мужской руки выпадает пистолет, из женской — японский меч. Он добирается до нее в считанные мгновения, загребает в свои объятия, душит в них, сжимает по-мужски крепко. Мишонн задыхается, ощущая жжение соленой влаги на щеках — не удержалась. Не чаялась встретить, найти, обнять. Долбанных полгода. Полгода, мать вашу. Их разделили Ходячие еще в Атланте. В городе, некогда кишащем зомби. Мир стал еще более безжалостен, кусач и несправедлив. Она убедились в этом, когда стая в сотни голов сумела отрезать ее от группы, от Рика, от всего. Она отбивалась, убегала, кромсала мертвяков направо и налево, потеряв ориентиры, а потом провалилась в какую-то яму, ударилась головой, отключилась. Повезло, что там было пусто. Пусто и безысходно. Рик ее искал, она уверена в этом. Просто что-то не срослось у него, у нее. Когда ей все-таки удалось выбраться, вырваться, то прежнего лагеря уже не было. Пустырь и лежалая трава от палаток. Отчаяние. Страх. Смятение. С этим она жила долго. Искала, шла, истирала до мяса ноги, до твердых мозолей руки, прокладывала себе путь мелкими шажками ко дню сегодняшней встречи. Всё не зря. — Я не верю, я просто не верю, — шепчет Рик, стискивая ее сильнее, прижимая к себе, пропахшему потом, лесом и металлом. — Заткнись, — смеется она. Смеется то тихо, то громко. Она чувствует счастье, чувствует, что всё было не зря. Ради этой минуты стоило бороться. Мужчина ее целует, находит губами губы, нежно, жадно, как целовал всегда. И, кажется, они совсем забыли о Карле. Мальчишка-то вон фыркает, смешно качает головой. Она дома.