Days gone bye

Когда мир прогнивает почти до основания, до фундаментной крошки, они находят лекарство. Мутноватую жидкость, болотный цвет раствора, впрыскиваемый в напряженную вену. Так странно, и бьет по нервам. То ли реальность, то ли очередная массовая галлюцинация. Рик отстраненно видит, как задирает рукав поношенной рубашки, как протягивает локоть, как игла кусает кожу, как горят сосуды во всем теле. Он очищается под чесоточные позывы по позвоночнику, под озвученные учеными симптомы, когда серое вещество под лобной костью начинает шевелиться, перекраиваться на нужный лад. Болезненно, но необходимо. Чтобы жить. Жить и выживать по обыкновению разные процессы. Все начинается одним обычным вечером. Шум лопастей вертолетов с флагом Штатов на хвостах, четкий поставленный голос в динамике громкоговорителя, бронетехника и солдаты пехоты. Им велят оставаться на местах, не высовываться, пока зачищается местность от Ходячих. И Рик ждет терпеливо, сжимает крепкую ладонь Мишонн, утыкается в ее выпрямленную от напряжения шею с каплями пота и слушает подбадривающие шутки Карла. Все будет нормально. Ему говорят, он улыбается и верит. В этот раз верить хочется, потому что они просто заслуживают мало-мальски настоящего чуда. Оно же может с ними произойти? На это Граймс решает поставить все, что имеет, чтобы войти в иной мир. В лучший из тех, что он ожидал, что мог произойти в близком будущем. В двух словах им после пояснили о лекарстве. Секретная лаборатория при правительстве в Вашингтоне сотворила-таки это гребанное чудо. То самое, о котором все мысленно взывали к богам, к высшим силам, к вселенной, смотря кто во что верил. И лихорадочный мир в конце концов поддался, соизволил смилостивиться, кинул подачкой этот редкий шанс все вернуть. Рик оглядывается, смотрит вокруг. Люди в форме снуют туда-сюда, преподносят желанную помощь на блюдечке с голубой каемочкой. И его тянет расхохотаться при кислой мине лица. Будто сейчас он ловит мощный глюк, будто в его голове вдруг щелкнет выключатель, и всё и все исчезнут, растают предрассветной дымкой. Но военные не уходят, спустя час, второй и третий, они без устали копошатся меж выжившими, колют спасительные уколы, раздают небольшие пакеты с продовольствием, чтобы было чем перекусить в течение этого великого дня. И Рик чешет затылок, обводя глазами суматоху перед собой. Где правительство было все то время, что они могли успеть отойти на тот свет раз двести? Занимались разработкой, конечно, искали методы лечения напасти. Они же объяснили. Какие к ним вопросы? И наехать-то получается, что не за что. Вроде для них же старались, пришли с помощью. И Рик благодарит. За Мишонн, за Карла, за Мегги и остальных. А потом садится в автобус и смотрит в окно на хижины, которые покидает, на прошлое, что теперь кажется сущим кошмаром и адом наяву. Все прекращается внезапно, останавливается и размазывается блеклым пятном в памяти. Будто пустое ничего концентрируется сгустком травм и боли в закоулках сознания. Их везут после картежа военных по знакомой трассе, по обочинам которой стоит проржавевшая рухлядь на четырех колесах. Эти машины остаются за их спинами, как и могилы друзей, знакомых и близких, что похоронены в этой местности. Рик не оборачивается. Он знает — при возможности можно вернуться хотя бы для того, чтобы навестить усопших, облагородить их последние пристанища. Знает, но не уверен, хочет ли. Потому что это слишком даже для него. Сил поминать прошлое не остается. А вот желания вырезать себе часть мозга, отвечающего за события прожитых лет, хоть отбавляй. И он ощущает разрозненную пустоту внутри, которую точно ничем никогда не заполнить. Она будет за грудью, тянуть и ныть, иногда испытывать его психику на прочность. И такое светит не одному ему. Всем, кто сидит в мягких креслах автобусов, кто направляет взгляд вперед и ни за что на свете не повернется на сто восемьдесят градусов назад. Мишонн кладет голову на его плечо, жесткие дреды давят на кожу. Женщина прикрывает глаза, сжимает его запястье пальцами, будто проверяет пульс. А тот, наверняка, почти не прощупывается. Рик уже давно не слышит, как звучит его сердце, живо ли оно вообще или просто тупо выполняет функцию кровяного насоса. Да без разницы. Не все ли равно? Они все — продукт апокалипсиса, а таким людям лучше вообще перестать что-либо ощущать. Хотя бы временно, пока идет адаптация, иначе можно слететь с катушек легко и просто, невообразимо быстро. — Мы едем в Вашингтон? — тихо спрашивает Мишонн, едва ворочается у него под боком. — Да, — отзывается Рик. — Так они сказали. — Хм… А я никогда не была в столице. — Теперь побываешь. Но не думаю, что надолго, — заключает он. — Почему? — Ну, если вылечат всех людей, избавятся от Ходячих, то нужно будет налаживать экономику страны, возвращать города и земли, восстанавливать промышленность, понимаешь? — А! Понимаю. — Нас могут поселить в любое место, где потребуются рабочие руки. — Согласна, — кивает женщина. — Я с тобой поеду, куда угодно, — и на мгновение замолкает, а потом снова подает голос. — Рик, что ты чувствуешь от всего происходящего? — Не знаю. Мне сложно ответить. Граймс в действительности не знает, что конкретно чувствует в этот момент. Рад? Потрясен? Спокоен? Он находится в прострации и глотает неразбавленную реальность большими порциями, от которых его немного качает, как от плохого пойла. Но это первое впечатление совершенно запутанно. Ему сложно в нем разобраться, найти рычаги, на которые стоит надавить, чтобы осознать, что завтра их жизни ничего не будет угрожать. У него щиплет глаза. Мокрая соль. Пожалуй, он все же рад. Как этому не радоваться? Немного шумит в ушах, в желудке ворочается сухой паек, и губы желают дернуться в неадекватной улыбке. Мужчина откидывается на спинку сидения, рукой обнимает притихшую и, наверное, уснувшую Мишонн. Они настолько привыкли, что все плохо, что все швах, что не могут с истинной благодарностью принять событие, которое впоследствии назовут великим. Их же снимали на камеру, брали в объектив недоумевающие лица, просили что-то сказать для хроник. Рик не смог. Никто не смог сказать ничего дельного. И военные журналисты от них отстали. Пока что. Потом они еще захотят поговорить, узнать больше. У Рика столько же встречных вопросов, сколько и у журналистов к нему. Пообщаются, подискутируют. Им скажут, как жить дальше, может быть, даже научат, как это делать правильно. Потому что они разучились жить, выживать только умеют. Как дикари. Как в начале всех эпох. Граймс щерится. Этому миру придется начинать заново свой путь. И тогда его хаотичные мысли выстраиваются в линию. Нужна привычка. Во всем нужна привычка. Однажды они привыкнут к тому, что их никто не захочет убить, а они не захотят убить в ответ, защищаясь. Сложно, конечно, но ведь можно?