Нерушимое

Когда Слепой появился в жизни Сфинкса, он, Сфинкс, был маленьким мальчиком по прозвищу Кузнечик. Он ничего не понимал в этой жизни, не знал даже, стоит ли что-нибудь в ней вообще понимать. Кузнечик был маленьким мальчиком, которому вода в морях Дома была по горло. Слепой уже тогда был в этой самой воде по пояс. Кузнечик восхищался этим – так же, как восхищался запахом и звуком его памяти. Слепой был сыном Дома – серым, как Дом, снаружи, и пёстрым, до ряби в глазах пёстрым в душе. Слепой был холоден снаружи и горяч внутри, Слепой был опасен – им можно было обжечься, он мог заморозить насмерть. Слепой пугал маленьких жителей Дома. Кузнечик был бесстрашен. Слепой был ему лучшим другом, с которым любое море запросто могло стать по колено. Даже море Дома – неосязаемое, опасное и затягивающее с головой. Кузнечик восхищался Слепым, но твёрдо решил, что никогда не станет таким, как он. *** - … а движутся они очень медленно, надо долго смотреть, только тогда увидишь. Сейчас их мало. А когда бывает много, то уже не так солнечно, а если ещё и тучи, то совсем темно, и тогда даже дождь может пойти… Слепой придвинулся ближе к Кузнечику, и Кузнечик на миг будто разучился дышать. - Не надо про то, чего нет. Рассказывай про то, что сейчас. И Кузнечик, прижавшись головой к голове Слепого, продолжил. Про то, что сейчас, конечно. *** - То есть, если бы не было тебя… - Ты бы давно стал для них своим. Кузнечику было до боли обидно, что из-за Слепого в Доме не любили и его. Но Кузнечик не мог ничего поделать. Пытался, хотел – но не мог. Потому что ладонь, сжимавшая ткань его футболки каждый раз, когда Кузнечик хотел взять и уйти, не давала ему этого сделать. Слепой не был ни сильнее, ни слабее Кузнечика – они были на равных. Но Кузнечик всегда знал, что Слепой без него не протянет, а потому решил, что раз уж не может уйти от Слепого в ту часть Дома, в какую хочется, то ему стоит самому привести эту часть к ним. Слепой не был ни сильнее, ни слабее. Кузнечик думал так, но очень скоро понял, что ошибался. *** Сфинкс ещё был Кузнечиком, но уже жил с чумными дохляками, когда Слепой впервые показал свою слабину. Море им обоим уже было до колен, и волнами щекотало их ноги. Море их было наполнено живностью – в море плавали птицы-близнецы, безумный шаман и флейтист, море было полно тайн, загадок и солнечного света. В море был Волк, который как ни старался, не мог стать между теми, кто стремился, пусть и не осознанно, подняться выше уровня воды. Слепому снились кошмары. Кузнечик не умел, конечно, их прогонять, но умел будить Слепого и нашёптывать ему хорошие сны – не так мастерски, как Македонский в будущем, но так же как он волшебно. Если не волшебнее. Слепой задыхался во сне, плакал бесшумно и никто не просыпался, кроме Кузнечика. Если точнее, Кузнечик вовсе не спал. Ложиться со Слепым сразу он не мог – это было как минимум странно, да и вряд ли ребята бы поняли – уже ведь не дети малые. Так что Кузнечик ждал. Ждал того часа, когда Слепой начнёт видеть что-то, что стало его проклятьем, и ложился рядом, прогоняя все страхи прочь. Лечь со Слепым, уткнуться головой в его тонкую-тонкую шею – это уже стало своеобразным ритуалом для Кузнечика, ритуалом, сопровождавшим каждую ночь. Когда Слепой начинал всхлипывать, Кузнечик ложился рядом с ним и шептал ему на ухо всё, что на ум приходило; Слепой просыпался и тут же сжимал Кузнечика в объятиях, прижимал его к себе так крепко, как только мог, и всё спрашивал, он ли это – Кузнечик неизменно отвечал, что да, он. Неизменно говорил, что и завтра, и послезавтра будет он. Рядом. И никогда не бросит. *** Ночные кошмары прошли быстро, превратившись в желанные сны и периодические прогулки в Лес, а вот привычка засыпать рядом со Сфинксом никуда не делась – особенно после его прыжка. Сфинкс изменился – внешне, внутренне, имя его было уже другим. И только Слепой знал, что всё это – незначительно, и что перед ним всё тот же мальчишка, что и несколько лет назад, всё тот же родной, близкий и самый верный мальчишка. Сломленный, переделанный, разрезанный и сшитый иначе – но всё тот же. Что этот мальчишка – весь его маленький мир, который раньше Слепой делил на двоих важных ему людей, а теперь отдал целиком и полностью одному. Вдвоём они стояли в домовском море, и оно едва доходило до их щиколоток. Ночами, когда четвёртая мирно спала, Сфинкс перебирался к Слепому, по привычке укладываясь рядом с ним – и шептал ему, шептал всякую несусветную ерунду, только бы тот верил, что всё будет хорошо, что всё ещё может быть хорошо. И Слепой верил. Не хотел, не мог, не нуждался – но рядом со Сфинксом он верил во всё что угодно. Даже в себя. В одну из таких ночей он даже поверил во что-то, чего быть не может вообще. В одну из таких ночей он поверил в то, о чём так боялся думать до этого, но чего не могло не быть. Это была ночь, когда Сфинкс рассказывал Слепому очередную добрую сказку – ерундовую, но такую нужную. - …и тогда принцесса поцеловала лягушку, и лягушка вмиг превратилась в прекрасного принца, - проговорил, улыбаясь, Сфинкс. - Персональная Ночь Сказок, - хмыкнул Слепой, ладонью проводя по щеке Сфинкса. В эту ночь Слепой поверил во что-то, чего быть не может вообще – и поцеловал Сфинкса в самой нелепой и самой невинной манере. - Ты единственное, что есть у меня, - сказал ему в ту ночь Слепой, - не лишай меня всего. - Я никогда тебя не брошу. Это должно было выглядеть очень романтично, и звучать как минимум пафосно. Но Сфинкс, конечно, всё испортил – засмеялся, и, тяжело вздохнув, спросил: - Ты пытался из меня принца сделать? Слепой прикусил губу – недовольный тем, что созданную им романтику вот так вот легко разрушили. - Я пытался сделать тебя лягушкой, - в конце концов буркнул он, и, отвернувшись, прошептал: - Спи. Сфинкс уткнулся носом в шею Слепого – и они вдруг почувствовали, что им больше не нужно ровным счётом ничего. В эту ночь Слепой поверил, что нет никакого «ты» и «я», нет никакого отдельного Сфинкса и отдельного Слепого. Есть только Слепой и Сфинкс. Нераздельное «мы». Неделимое и нерушимое «мы». Утром Слепой был, как обычно, холоден и безучастен ко всему на свете, а Сфинкс – по-детски счастлив, улыбчив и весел. Слепой показал ему то, чего никому больше не приходилось видеть – свою слабость. С тех пор это «мы» стало нормой, пусть и не обговаривалось между ними. *** Сфинкс не имел привычки нарушать обещаний – Слепого он не бросал. А ещё никогда не целовал его первым, потому что однажды пообещал себе этого не делать. Вожак, холодный, как миллионы льдов, редко давал слабину – и только Сфинксу выпало счастье видеть, каким может быть беззащитным и хрупким их Отец, их Главарь, их Слепой. Его Слепой. Сфинкс не хотел терять этого и всегда держался сильным, чтобы Слепой понимал – нужно открывать все окна своего серого Дома. Для Сфинкса, ставшего не частью Слепого даже, а почти что им самим, уж точно. *** Слияние душ, слияние тел, да просто желание быть друг с другом, быть друг другом, просто быть – и всё. Между ними пространство было заполнено пониманием на уровне телепатии и такой проницательностью, какой не бывает у самых закадычных друзей и самых заклятых врагов. Чувство, вшитое под тонкую белую кожу Слепого красной нитью проходило там, где он должен был видеть, там, где Сфинкс должен был трогать – Слепой кончиками пальцев очерчивал замысловатые узоры на груди и спине Сфинкса, пытался представить, какой он – его Сфинкс, родной и самый настоящий Сфинкс, и как бы ни представлял, не мог, конечно. И всегда приходил к одному только выводу – Сфинкс прекрасен, каким бы он ни был. Сфинкс был прекрасен, когда Слепой наугад целовал его, когда Слепой сжимал плечи Сфинкса, слыша его тяжёлое рваное дыхание. Сфинкс был прекрасен, когда помогал Слепому поверить, что даже незрячие могут увидеть всё, что захочется – если очень и очень постараться. *** А потом море Дома затянуло Слепого, оставив Сфинкса на горячем песке. Кто-то должен был утонуть. Дом сделал свой выбор. *** - Но ты останешься здесь, чтобы прожить свою дурацкую жизнь безруким калекой. - С этим можно жить. Диалог их был резким, ледяным и настолько острым, что по неосторожности каждый из них мог себя распороть – всё было так, как Слепой любит. Только в этот раз ему, почему-то, было дурно от их взаимного холода. В конце концов он не выдержал: - Уходи. Слышать тебя не могу. И Слепой закрыл глаза, будто держа их открытыми мог хоть что-то видеть. Слышно стало громкие, быстрые шаги, а потом у Слепого внутри начала открываться дыра размером с Бога, заделанная ранее родным ему голосом, смехом и любимыми им, пусть и незнакомыми ему, зелёными глазами. И Слепой тут же решил, что не сможет эту дыру больше ничем заполнить. Хлопнула дверь Кофейника и Слепой разбил кулак о стол. Ушёл. И ему тоже пора уходить. Сфинкс ушёл, подумал Слепой. И очень скоро понял, что неправильно подумал – буквально за пару секунд до своего ухода. Его руки коснулись знакомые на ощупь железные пальцы – поднесли его руку к родным губам, от тепла которых по телу пробежала мелкая дрожь. Слепой шумно выдохнул, когда Сфинкс поцелуями убрал кровь с его ладони – и, одёрнув руку, отвернулся, будто видел Сфинкса, будто не хотел его видеть. Будто мог этого не хотеть. - Ты мне не нужен, - проговорил Слепой, обращаясь к стене; мячиком от неё отскочил его голос. Подумав, он сжал кулаки – из разбитого побежала тоненькой струйкой кровь – и сказал, едва слышно, дрожащим, но вместе с тем уверенным голосом: - Я не люблю тебя. Сфинкс стоял над ним и улыбался уголками губ. Слепой врал. Он всегда отворачивался, когда врал ему, Сфинксу, он всегда прикусывал нижнюю губу и голос его в такие моменты настолько уверенный и настолько слабый, что и не знаешь, вожак перед тобой сидит или жалкий лог. Сфинкс опустился перед ним на колени, целуя его в лоб и затем губами касаясь его губ – так призрачно и невесомо, будто его уже нет, будто нет Слепого, будто всё вокруг – не иллюзия даже, а призрак её, фантом. Сфинкс заглянул Слепому прямо в глаза, в которых пряталась если не Вселенная, то уж пара звёзд точно – ресницами длинными Сфинкс щекотал Слепому щёки, и ресницы его стали мокрыми – чёрт его знает, от его слёз или от слёз Слепого. Парни не плачут, чёрт возьми, думалось тогда Слепому, но разве можно не плакать, когда внутри тебя разрастается огромная зияющая дыра, которую ты никогда не сможешь хотя бы завесить какой-нибудь рваной шторкой?.. Сфинкс губами коснулся губ Слепого, даже легче, чем до этого – и прошептал, едва слышно, но уверенно и твёрдо: - Мы найдём друг друга. Ты вернёшься ко мне. Слепого трясло, словно его било током каждую секунду. А Сфинкс, не прождав и пары секунд, добавил: - Я люблю тебя. И это ударило больнее, чем любое чудище с Изнанки, чем любой нож, чем всё, что только можно было в этом (и в любом другом) мире найти. Слепой вздохнул, резко отвернулся, едва сдерживаясь, чтобы не заорать, чтобы не потерять самого же себя – теперь уж точно единственное, что у него осталось. Когда он пришёл в себя, Кофейник уже был пуст – кругом совсем никого, и скоро уже в Кофейнике не было самого Слепого. *** - Он полюбит тебя, и только тебя. И ты для него станешь весь чёртов мир. Сфинкс поверил в эти слова как в самое истинное, что могли бы ему когда-либо сказать. Сфинксу стало страшно и одновременно с этим – очень тепло и спокойно. *** Этой прохладной ночью Сфинкс укладывает незрячего малыша, нашёптывая ему сказки о шамане, большой птице, сером волке и об эльфийском принце – а потом идёт на кухню, заваривает себе чай с яблоками и садится за стол, вслушиваясь в шум за окнами. Сфинкс никогда не нарушает обещаний – он никогда не бросал Слепого. Хлопнула дверь подъезда, но шагов за хлопком не последовало. Так бы подумал любой, но не Сфинкс. «Мы найдём друг друга». Он знает эти невесомые шаги как никто другой. «Ты вернёшься ко мне». Сфинкс улыбается самому себе. В дверь стучатся.