О Неве, соулмейтах и глупой влюбленности

Вся наша жизнь — это череда случайностей и совпадений, встреч и разлук, пронизанные насквозь тонкими нитями. Говорят, эти нити не рвутся. Говорят, их не порвать, и от лезвия бритвы им ничего не будет. Лезвие режет ровно, только если у тебя рука не дрожит. У Юры рука не дрожит. У него давно руки — целенаправленно скользят поперек запястий, где тонкая нить витиевато начинает рисунок и не заканчивает. Говорят, продолжение на руках вашего соулмейта. Юра до боли меж ребер издевательски хрипит и лезвием режет ровно. Кожа стягивается в местах переплетения рисунка, словно рану только что зашили искусные медики, а багровая кровь стекает на посеревший со временем кафель, глухими каплями скатывается с локтей; и честно, Юре плевать, что его стопы скользят, колени подгибаются, а рисунок на запястье, выведенный жизнью, не удается испортить. Говорят, соулмейт чувствует эту боль. Юра ничего не чувствует. Юра режет ровно, яро, зло; в бессилии хрипит и, возможно, даже плачет, растирая тонкую кожу запястья. Так он пытается сказать — прости меня. Ты вовсе не должен страдать из-за меня. Я такой идиот. Прости меня.

***

Если жизнь поставить в один ряд с понятием эксперимент, то доживать ее становится интереснее. Плисецкий думает, что именно поэтому он не вскрылся пару лет назад, а сейчас уже вроде как студент. Он честно полагает, что в мире с населением в семь миллиардов до него никому нет дела, а горящее ежесекундно запястье подтверждает, словно в насмешку — он тебя ненавидит. Юра его тоже ненавидит, заочно, будто родился с отчаянно бурлящей ненавистью в сердце, и она пропитала и кровь, и мозг, и легкие, и сердце; впилась поцелуем дементора и высосала радость как само понятие, оставляя дотлевать угольком на пепелище потерянной души. У Юры жизнь с рождения не складывалась, окей? Какая к черту разница, сколько раз кожу холодила бритва (порядка шестисот), если он жалкое отрепье мира, доживающее срок на жалкие гроши государства. Юра всерьез задумывается, что одиночество — довольно неплохой статус в обществе. Быть одним из тех, презирающих выбор родственной души (даже если это только вам на руку — во всех смыслах), и целеустремленно скатываться в состояние, при котором ни одна коллапсируемая реальность не изменит будущего. Юра говорит — прекрасно. Юра выжидающе скучает на парах, моментами поджидает восемнадцатилетие и как бы невзначай поглаживает руку, где чернильный узор натянут на белую ровную линию — хотя как не ему знать, что линию от вскрытия сдерживает сам узор. Резать себя не хочется не из соображений моральных ценностей, как из предрассудков и жалости — ведь та же побуждает его скидывать последние деньги на еду бездомным кошкам. А кошки, порой, скрашивают холодную ночь, дают себя гладить и так же своевольны, как Юра в своем желании доживать короткий век, ведь до совершеннолетия чуть-чуть осталось, а являться приёмным ребёнком в патронатной семье почти как учиться в вузе, пока за тебя платят. Юра к месту вспоминает интернетное «отдаю кота в хорошие руки, если руки хорошие, то и меня заберите», безнадежно усмехается, почёсывая мадам Мурлен, сидя на обшарпанных ступенях Витебского вокзала и мечтая куда-нибудь уехать — от проблем, от «семьи», от себя, — прихватив лишь закорючки, пронизанные полосой, на запястье, потому что от них не уйти, и кота. Или кошку. Кто первый попадется на глаза. Доживать жизнь, пока у тебя есть эфемерное «все» в границах государственной важности, становится весело — в России можно купить тонкие сигареты без паспорта, бутылку полусладкого в полночь и сидеть на ступенях, с кофтой под задницей, чтоб та не мёрзла, и кошкой на коленях, добро прикормленной самым дешёвым жидким кормом, тем самым показывая местным туристам, как культурна молодежь в интеллигентной столице, образце добропорядочности и уважения друг к другу. Юре хочется смеяться и читать стихи, в преимуществе матные, потому что других не знает, в преимуществе Есенина, потому что тот тоже умер молодым. Юра же не знает, доживет ли грядущие полгода после совершеннолетия, но вариантов существования, в принципе, не много — то ли спиться с местными бомжами, то ли сдохнуть от потери крови. В идеале — все и сразу, заливая внутренние и внешние раны литрами этилового спирта, но в горло не лезет оставшаяся кисло-сладкая половина белого, и Юра думает, что с его гурманскими вкусами получится разве что заработать язву желудка, гастрит или сердечную недостаточность; рассматривается возможность булимии и даже анорексии, а Юре, по-прежнему, чуть-чуть весело, чуть-чуть больно, чуть-чуть стыдно, и горят связывающие его с некоторым человеком нити красным, как его кровь, разве что узор только не расплывается в стороны и стойко мозолит зеленые глаза, пока трепещущие пальцы пробегаются по мерно мурчащей кошке с головы до кончика хвоста. В идеале — должно успокаивать. По факту — что-то неспокойное разъедает изнутри. На вокзале ночью — шум толпы вдали, яркие фонари и приятная прохлада. Чуть выше — звезды за сизыми тучами, падающие, трещавшие по швам мечты и избитые надежды. Вот так просто, и все падает, падает, и закрываются зеленые глаза, и тихо мурчит под руками кошка, и бутылка рядом чуть звякает, когда чужой садится и хватается за тонкое горлышко. Чужой — феноменальный красоты человек, такой, словно созданный для этого города, с глубокими глазами, искрящими хрусталем, и редким исключением для всего мира оттенком волос. Высок, статен, по определению богат и сидит рядом, делая глоток белого и морщась с видом — сойдет. — Вино можно было купить и получше. У незнакомца хриплый голос, мнимый оптимизм и сквозящее одиночество. Уж Юра знает. Оно прошивает каждую клеточку, заполняет изнутри, прозрачнее воды, по плотности меньше, легче, потому больше, и может литься будто бы в ведро без дна, а пустота не исчезнет. И наоборот кажется, что прежде нужно выскоблить имеющееся, сгнившее, чтобы почувствовать себя сосудом, а потом заполнять чем-то чертовски важным; Юра думает, не каждый способен сделать это незаметно. Чтобы без боли. Без криков. Без стонов. — Деньги есть, вот и покупай, — Плисецкий приоткрывает глаза, опуская голову, напоследок созерцая падение еще одного дня, как шага к несущественному — все ничто, пока мы не придаём ему смысл. Юра не придает смысл будущему, и настоящее его всяк мало волнует. Мужчина, парень, русский, белый — в любом порядке человек, — тихо и вроде как хмыкает, глуша смешок за тыльной стороной пальцев. Все просто, когда безразлично. Когда равнодушие холодными пальцами сдавливает шею — и ты не дышишь, ты вообще давно перестал дышать, — и даже не больно, наверно, что у того человека рядом есть все — а у тебя кошка под боком, да бутылка вина. И возможно ты сам, а может — только метка на запястье, которая жжётся — да так, что горячит всю руку и потрескавшиеся губы. — Так поздно уже. И магазины закрыты, — он тянет рот в усмешке и вытягивает ноги, и осеннее пальто уже не кажется таким опрятным — оно воровато накинуто, впопыхах, шарф криво повязан, а на лице — безмятежность и неудержимая жажда бежать. Хоть куда-нибудь. — Русских это не останавливает. Юра хватается из ебанных принципов за горлышко вина и делает один глоток — все внутри разливается теплом, но в горле — скорый позыв выблевать гадость в ближайшие кусты. Юра думает, что через часик он этим займется. — Да, но… Как тебя зовут? — парень спрашивает из необходимости театрально дополнить обращение, учение, порыв дать дельный совет, как старший младшему. Может быть, он неплохой актер; может быть, разбил немало девичьих сердец; может быть Юре никогда таким не быть только из соображений жалостливости к чувствам других, но это лицемерие, и Юре вообще-то похуй. — Юра. — Виктор, приятно познакомиться, — Виктор тянет руку, а Плисецкий не настроен жать чужие ладони в третьем часу ночи, на ступеньках вокзала, под аккомпанемент гуляющего по родным закоулкам ветра. Тот это понимает, хотя светлые брови взлетают вверх и недоверие на лице открытое; убирает руку, тянется за вином и делает большой глоток, не зная от чего хуже — от низкосортного напитка или от положения, в котором оказался. — Знаешь, Юр, иногда лучше побыть культурным человеком. Сделать доброе дело, поддержать Палату#6, флэш-моб какой-никакой; ну и ЗОЖ, естественно. Оправданий можно придумать много, но иногда нужно понять — если проснуться ночью по уши в дерьме и первым делом подумать, где бы бухнуть, ни к чему хорошему это не приведет. — Ты из общества анонимных алкашей что ли? — Юра ухмыляется, а Виктор глухо смеётся; мотает головой, проводит челку меж длинных пальцев, умудряясь сидеть при этом ни разу не сгорбившись. Интеллигент, мать его. У Юры получается так раз через десять, и сегодня точно не этот одиннадцатый раз; настроения строить из себя идеал тонкости и изящества, показывая чудеса осанки и давая знать окружающим — хей, у меня есть позвоночник! — не было, и оно шло к черту, пускаясь в аидовы владения. — Я из общества знаменитых фигуристов. Но иногда мы пьем, да, с размахом, что просыпаемся на окраине некогда родного города, без телефона, денег, памяти, как сюда добрались. Так что вот такие дела, — Виктор тупо вглядывается в щель между зданиями, мало воодушевленный, кисло кривляющийся, но естественный. Отчасти. Пока снова не улыбается. Юра усмехается шире — есть же люди, которым жизнь не сахар; у него она с рождения пропитана горьким ядом, так почему же не посмеяться над чужим горем; ведь то временно, а жизнь заканчивается. Плохо — когда в муках и без искорок наслаждения. — А твоя история? Почему здесь сидишь, да еще в таком заманчивом обществе? — у Виктора есть обезоруживающий взгляд, у Юры — кошка и длинные ногти, которыми он бы выцарапал отдающие хрусталем (и льдом) глаза. Плисецкий бы списал это на разъяренную кошку; Виктор в мыслях думает, что Юра и есть потерявшийся котёнок. Плисецкий искоса глядит на Виктора и противно кривится — ведь какого черта вообще, правда? — переводит взгляд на Мурлен, которой хорошо под чужими ладонями и пальцами правой руки потирает левое запястье; может быть, он пытается привычно сказать все хорошо. Не злись. Может быть он по-прежнему говорит прости меня, ведь тонкая белая линия может гореть хуже раскаленного прута. Это в любом случае неудобно. Это заставляет морщиться и раскаиваться, осознавать, что тебя все еще ждут — а может и нет, — что-то кто-то у тебя есть — пусть и насильно связанный. — Болит? У меня тоже. — Заткнись, — Плисецкий шипит, стискивая челюсть; черт бы побрал от силы двадцать минут знакомого Виктора, который со своим сожалением пошел бы глубоко под тяжестью толстых обстоятельств. — Хей, — и взгляд у него почти что не недовольный; как будто Виктор по идее не может злиться. Юре кажется, что может быть и так, проверять не стремится, и от вина в пустом желудке действительно тошно. — Всего лишь констатация факта. Не нужно рычать, котёнок. Большой палец на запястье давит и в какой-то момент соскальзывает, проводя ногтем ровную линию. Юра тяжело дышит, и ноги, согнутые в коленях, напрягаются, удерживаемые лишь кошкой на бедрах, а так ведь хочется развернуться вбок и податься вперед; залепить пощечину и нос сломать, глаза выцарапать и отпинать на этих чёртовых ступенях. Юра закрывает глаза, почти жмурится, и ногтем проходится по переплетению нитей раз за разом. Метке ничего не будет, а для него — успокаивающая сознание боль. Плисецкий повторяет себе, что нельзя, нельзя кидаться на людей. Они не виноваты, что такие идиоты. Он повторяет слова психолога, что если что-то не устраивает, для начала нужно поговорить. — Не называй меня так. А потом, впрочем, может порыв взбрыкнуться угаснет, как желание хвататься за жизнь, и может быть под чужими пальцами, холодными и мягкими, не захочется разодрать метку до мяса. Только чем это поможет? — Не надо, — Виктор старается заглянуть в глаза, которые Юра прячет под накинутым капюшоном, а кошка на коленях опасливо ерепенится в сторону чужака. Плисецкий тоже хочет шипеть и возмущаться, не смотреть в глаза, что как отражение отскакивает где-то на задворках, показывая такого маленького и слабого «себя». Не хочет, но мнимо против воли смотрит, надеясь, угрожающе. Не пугливо. — Вам обоим больно, — и говорит, будто знает. Виктор знает, потому что у самого жжется последние пару лет нещадно, и это какое-то мазохистское удовольствие, потому что ему не хочется, чтобы это прекращалось. Ему — совсем не ощутимо, а горящие нервы, пульсация во всей конечности как доказательство принадлежности. Юра поджимает губы, перекатывая сладковатое послевкусие во рту. Чужая рука скрывает плетение воспаленных нитей, давая полюбоваться на природную бледность кисти, отметить некоторую элегантность впадинок меж костяшками; у Юры ладони меньше, и костлявее, он сам маленький и костлявый, скрывается под слоями одежды и массивными шарфами, ибо быть таким худым просто позор. Либо зависть анорексичек. Но Юра не девушка с предрассудками в голове, у него в голове вообще никаких предрассудков — жестокие реалии и резкие стойкие порывы, не больше. В течении Невы его тело могут никогда и не найти, пробивается идея, когда Виктор садится напротив и смотрит. Смотрит так глубоко, как цвет Невы в рассветных лучах солнца, что они углядели с дедушкой десять лет назад. — Может тебе чем-нибудь помочь? Давай так, — Виктор поднимается с корточек, вытягивая ладонь и видно, что ему приходится сгибаться в три погибели, лишь бы быть на одном уровне с Плисецким. Пальцев с чужого запястья он не убирает, сжимая его сильнее, с натиском. Как если бы его сжимал сам Юра, в частые моменты пытаясь представить, что ничего там нет. — Ты мне телефон на пару минут, а я исполняю любое твое желание, — и улыбается, черт, что скулы сводит у самого Юры. Когда ему в последний раз так улыбались? Год, три, семь назад? Наверно, когда дедушка еще был жив. Когда они навещали могилы родителей и бабушки; катались в парке на детских каруселях, ели мороженое в кафе или читали сказки на ночь. Юра не помнит, но ему больно на другом уровне понимания от этой улыбки. Потому что никто ему уже так не улыбнётся. Не в этой жизни. — Клянусь. Любое. Ну, в пределах законов физики и моих материальных средств, — короткий смешок, и хрусталь в глазах отсвечивает бликами. А Юре нечего терять, правда. У него узор на запястье, дворовые коты да и только. Не более. Правая ладонь тянется за смартфоном, которому подходит второй год. Украдет и ладно — не велика потеря, Юре не жалко электронной безделушки. Сдержит слово, но это почти нереально, и Плисецкий не верит в такие совпадения, а он не чертова золушка, жизнь, честно, мало похожа на сказку. — Держи, — короткое «спасибо» и «никуда не уходи» отпечатываются в памяти вместе с ласковым «котёнок», и пальцами, убирающими светлую челку с глаз. Как будто ему есть куда. Как будто он вообще уйдет, пока на расстоянии маячит Виктор, и Юра почти понимает почему — крикливый мужской тембр из динамика он слышит даже на ступенях, лениво закидывая голову и делая глоток вина. Виктор морщится, быстро объясняет ситуацию, и вообще, он феноменальной красоты, и у него определенно с тысячи поклонниц. Каждая — как сияние алмаза, и ему бы стоило просто попросить, а не загонять себя в рамки обещаний — Юра, честно, не отказал бы. Он добрый парень, кошек, по крайней мере, любит. Виктор возвращается, театрально кривляясь, одергивая подолы пальто. Хотя взгляд теплеет вместе со льдом. Юра в ответ опускает веки, вновь принимаясь методично переглаживать кошку, но маленькое волнение, да, оно было — и ноги в кедах привычно отбивают ритм по поверхности. — Придумал желание? Виктор садится рядом и почти касается плечом, глядя на тихую задумчивость и искусанные губы; и хочется вновь сжать тонкое запястье с приятным согревающим теплом от вживленных нитей, вросших, что не разрезать и не сжечь; еще немного поговорить, понаблюдать, притянуть к себе и успокоить; разделить бутылку вина и ночь. От Юры приятно пахнет апельсинами и немного виноградом; чернилами и бумагой — Виктору кажется, что Юра студент. А от запястья тянет кровью, аж скулы сводит. Плисецкому нечего терять, совсем нечего. Ну разве что кошку и кота, и их потомство, а в другом районе еще парочку знакомых животных, и может быть только себя. Ему, в целях эксперимента, все же интересно, как изменится его тело, внешность, образ жизни. Конечно, не в лучшую сторону, и все это такая несправедливость, что жалостью можно захлебнуться, и утопиться, маринуясь в переплетениях непробиваемой тоски. Не жизнь, а антиутопия как олицетворение жанра. — Ну, знаешь, — Виктор упирается подбородком в его плечо, и многозначительно мычит; Плисецкий глушит возмутительность, но стискивает в пальцах длинную шерсть Мурлен, глубоко и резко выдыхая. Ни шанса на личное пространство. — У тебя есть дом, счет в банке, может быть семья… Хотя, стой, нет. У тебя нет семьи, ты из той группы, когда о ней ноют в сорок, трахая проституток. Я прав? Не перебивай. Виктор и не думал. — Знаешь, у тебя в жизни, вероятно, все настолько хорошо, что для плохого спонтанно места не остается. И многие тебе завидуют. Да что многие, и полпланеты не живет так, как ты, — Юра очень понадеялся, что за вынюхиванием его волос Виктор не услышал болезненного подтекста, — так что с твоей стороны, честно, было бы очень благородно, если ты приютишь её, — кошка под руками мурлычет и нежится — почти что спит, подогнув под себя лапы. И вот у кого точно нет проблем, и Юра надеется, что и в будущем не будет — Мурлен от силы два года, молодая. — Ведь у тебя хорошие руки. Хорошие же? И Юра старается внести толику смеха, щуря зеленые глаза и сшивая сухими нитками проржавевшими иголками нечто между ребер. Юра думает, что где-то там обитает душа, но может это надежды при инфаркте? Он чуть оборачивается, и хотя это чересчур слишком для него, старается улыбнуться — он отдает ему Мурлен. Совершенно незнакомому человеку с совершенно светло-голубыми глазами. — Хорошие, — шепотом подтверждает Виктор, на пробу перебирая шерсть между темными ушами. — Тебя тоже забрать? Юра молчит в некотором неверии, соображении, а следом глаза распахиваются шире в немом шоке, в совсем не оцененной шутке. Скепсис из них плывет под толстым слоем обреченности. — Серьёзно? — Предельно. — Издеваешься? — Ни разу, — Виктор соскальзывает пальцами против шерсти с Мурлен и касается чужой щеки, чтобы можно было невесомо соприкоснуться носами, или заглянуть в глубину глаз, или разделить воздух на двоих. Кожа у Юры холодная и чуть сухая, под впавшими красными глазами недосып и бесконечная усталость; это в любом случае прекрасно — естественно, и без красок, а губы все же искусаны до крови. Виктор на них только смотрит и только частично касается большим пальцем уголка. — Тебе ведь некуда идти, — жалкая констатация факта, от которой у Юры мороз по коже; пальцы поджимаются, и руки болят нещадно — оттого, насколько сильно они избиты о стальную стену жизненных реалий. — И что? Возьмешь меня к себе, наиграешься и выбросишь, — усмешка и салатовый огонек разочарования; Виктор с замиранием смотрел, как искривляются тонкие губы и на секунду закрываются глаза побитого котёнка. — А мне что потом делать? — Я, — голос Виктора еле заметно дрогнул, и может быть Юра прав — пробежавшая неуверенная мысль в голове. — Мне с тобой спокойно. Такого никогда не было. Странно, наверно, слышать это от едва знакомого человека, но… Если я скажу, что влюбился с первого взгляда, ты уедешь со мной? — Влюбился? — Нельзя, по-твоему? — Да нет, почему… — Может мы соулмейты, — Виктор резко вскидывает руки, обнимая Юру за плечи, но не скашивая глаз на прикрытое запястье — во-первых, потому что неприлично; во-вторых, смотреть хотелось вовсе не на чужую выжигающую кожу метку. Своя теплилась где-то под правой ключицей, и в кой-то веки не жгла до состояния, когда вместе с кожей хотелось выдрать все сухожилия и мышцы. — Почему нет, м, котёнок? Юра также резко дёргается, расцепляя руки на левом плече и тыча правым в Викторов острый подбородок. — Не называй меня так. — Но ты же словно котёнок, Юр. Я готов тебя взять под свою ответственность; я хочу, — выделяет он последнее слово, — взять тебя под свою ответственность. Когда ты рядом, — Виктор дрожаще глотает холодного воздуха, соприкасаясь пальцами с тонкой кофтой, где узором вились нити, по плечу и по всей руке, выходя на край ладони отдельными ровными полосами. — Это болит не так сильно. — И это дает тебе повод считать нас связанными? — Плисецкий малозаметно дергается и замирает, выглядывая из-под нависшей челки с четким сомнением и крепко сжатыми губами. — Это дает мне повод помочь тебе, занимаясь рефлексией. Юра хмуро морщится, тихо вздыхая под нос, но возможности (и как такового желания) глотнуть вина не предоставлялось в обороте чужих рук, а лицезреть тянущуюся в стороны улыбку и взгляд глаза в глаза сил моральных и эмоциональных оставалось никаких. — С чего ты решил, что мне нужна помощь? — Ты бы тут не сидел, — живо, как по принципу рикошета; Виктор стаскивает капюшон с чужой головы и минуту безвольно любуется ворохом светлых волос. — Я все равно не понимаю. А длинные пальцы перебирают светлые, белеющие кончики. — И не надо. Виктор ладонью вновь проходится по теплому запястью с узором на мальчишечьих руках, обхватывая его пальцами с другой стороны, притягивая к губам. Смотреть действительно не хотелось. Знания — да когда к хорошему они вообще приводили? — Соглашайся, ну; кошка — это всего лишь просьба. Я уверен, твое желание уйти вместе с ней, — «это твоё желание, Никифоров. Когда это ты подался в альтруисты?» Он почти не врет. Ни разу бы не подумал лгать, смотря в зеленеющую глубину этих глаз. — Тебе так сильно хочется возиться с подростком? Серьёзно? — и даже мурчащая Мурлен не радовала Плисецкого так сильно, как аффективная радость на лице Виктора. — Предельно. — Ты идиот, ты в курсе? Юра тянет усмешку на губах, и руку от чужого рта подальше, но смахивая пепельную челку Виктора. Тот был даже не против, но губы по-детски возмущенно вытянул, подаваясь вперед, соприкасаясь лбами. — В какой-то мере умный человек не стал бы напиваться до чертиков, срываться в другой город и завязывать разговор с мальчиком под бутылку вина на ступенях вокзала, даже если тот чересчур милый. — Врешь, — шипит Юра, а у самого скулы пунцовеют в темноте, и ладонь вертикально стоит между ним и Виктором, у которого выражение обидчивого кота. — Ни разу, — Никифоров зарывается ладонью Юре под загривок и ласково перебирает пальцами, а Плисецкому стоит невероятных усилий не расслабится и не откинуться под прикосновениями его кисти. Нечестный, противный приём, и все же Юра жмурится, тяжело выдыхая и прожигая Виктора исподлобья. — Убью. — Это значит «да»? — Это значит берегись, глаза выцарапаю и твою руку в твою же задницу засуну. Виктор улыбается счастливо и широко, подаваясь вперед всем корпусом, разворачивая и Юру к себе. — Это значит да. Целоваться через ладонь тоже в какой-то мере мило. По крайней мере, все внутри, и интуиция, и шестое чувство, молчат, а Юре действительно нечего терять.