Юрочка

Яков кричит, истерит и нервно рукоплещет — возмущается, говорит Лиля, одаривая мужа подзатыльником, — а на двух нерадивых подростков смотрит взглядом рассерженной львицы, мол, продолжайте. Эта первая их встреча — и Виктор растерян, потому что Плисецкий — это солянка повадок местной гопоты, только семечек в руках не хватает и сигареты в зубах, и в его представлении не такими должны быть фигуристы; но внешность у Юры до пляшущих спермотоксикозных чертиков на дне угольных зрачков, заполняющих льдистую светлую радужку. И кожа у Юры — что прикоснуться и прилипнуть. И движения Юры — что вечности мало любоваться. И губы у Юры — целовать, пока позволяют. Целовать не позволяют, «тебе не позволят, Никифоров», остается лишь отводить с лица отращенные волосы, которые уже ни в одно место, а обрезать жалко. Виктор думает, что с первым же золотом на Гран-при во взрослой категории сразу же чикнет ножницами. Первый раз — страшно. Потом — выбора не остается. Аналогия в подсознании всплывает так быстро, что пальцы ног поджимаются. Шея у Юры до дрожащих коленок наивной девственницы, ее бы расцеловать и вылизать шершавым языком, кусая под самой линией челюсти, чтобы неповадно было зариться посторонним. Виктор — посторонний, но сейчас конкретно — кого это ебет? Они оба прорвавшиеся во взрослые соревнования, подающие надежды фигуристы, ученики Якова Фельцмана. Ни разу не пересекались в обычное время тренировок и жизни до этого самого момента. Яков сказал — пора заводить дружбу, мальчики. Яков имел ввиду — да начнутся Голодные Игры. Лилия его бьет, гневно посылает в тартарары и мучает указкой в равной степени обоих. У Плисецкого прогиб как целые вселенные, до поволоки в глазах и судорожных пальцев, не разжимающих станок, — еще чуть-чуть, и Виктору будет плевать, что возможная диффузия между твердыми телами не позволяет слиться, — так бы он давно врос в железобетонную стену, избавляя себя же от дикого желания нагнуть, как ивовая ветвь сгибаемая, совершенство. Губы отдаются жжением слишком поздно — когда Лиля бьет по голеням, щиколоткам, Юра хмуро косится своими феерично-феечными глазами цвета весеннего луга. Барановская громогласно оповещает: «Следи за спиной и ногами, Никифоров, а то тебе не золото — тебе шестое место будет радостью». Юру это веселит до нескрываемой удовлетворенной ухмылки, а Виктор трясется осиновым листом на носочках и тянет ногу — будь проклята эта женщина. Будь проклят балет. Будь посланы в бездны Тартара ее обещания запихнуть их обоих в балетные пачки и прыгать в Большом Театре «Лебединое озеро». На последнем не до ухмылок становится Плисецкому, и он вопрошает «чо?», передергивая острыми плечами — Виктор проклинает зеркала. В них сплошная зелень двух ясно сверкающих не выплеснутой агрессией глаз. У Никифорова выбивает дух, совесть, стыд и гордость вместе с терпением — ведь его и так мизер, а у Плисецкого даже не существовало, — а тягучее, горячее, разъедающее похуже серной кислоты вожделение обладать чужим идеальным телом обостряется до невъебенных масштабов — как бы выразился Юра. Все заканчивается хлопком Лилии, ее констатацией факта с отметкой — «отвратительно», и быстрым побегом Вити из хореографического зала — быстрее в душ, быстрее подрочить, быстрее кончить от максимум десяти движений, отмечая, как бы было до охуенности сногшибательно вбиваться между упругими накаченным половинками Юрочки, шептать в мандраже его имя с опошленным придыханием, оттягивая неплохой длины волосы до проступающего четко кадыка на шее и громкого стона мазохистского наслаждения. Весь мир сузился до одного подростка, до его длинных ног и неразработанной дырки, до сумасводящих глаз-губ-шеи-ключиц-плеч-рук-пальцев. Список в своем оптимистическом направлении являлся бесконечным, и даже когда все внешние и внутренние качества закончились бы, а эпитетов у Виктора бы не осталось, можно было б сказать «охуенный» и штамповать это до края вселенной, потому что так оно и было. *** На улице солнце радует людей горячим вредным ультрафиолетом, что портил кожу, легкие, сердце, мозг в конце концов — и ничерта не радовал. Виктору даже солнце осточертело, когда в Питере это аномальное явление, сопровождающееся резким помутнением рассудка каждого (нет) петербуржца. Но что будет помутняться, когда этого вообще нет? Виктор аналогично понятия не имел во всех известных позах комсомола, выводил, сидя на льду, спиной прислонившись к бортику — и если посмотреть со стороны входа, его, считай, нет, — члены и многозначительное «хуй», приписывая сердечко с дрожащим… спермотоксикозом, которого не должно быть, когда дрочишь по три раза на дню. Даже мозоли появляются в изгибе между большим и указательным пальцем, и объясняй, как хочешь, отчего. Не признаваться же, что стоит каменно на ровесника и фею со шпагатом, как восьмое чудо света. Хоть зареви от отчаяния, но мальчики не плачут, мальчики стойко терпят боль, эмоции, чувства, людской похуизм и жесткие взгляды дрочибельной фантазии. — Будешь продолжать сидеть — отморозишь яйца, — голос с задиркой, веселый и усмехающийся, а взгляд, который прожигает сквозную дыру отчаянного всего, направлен в льдистые глаза сверху вниз. Юрочка смотрит на него почти издевательски, тянет уголки губ и скрещивает руки, упираясь ими в темный резиновый бортик. Юрочка вообще бог появляться в самые хуевые моменты жизни Никифорова, сводить с ума и вгонять в депрессию. — Мое дело; где хочу — там и сижу, — он стирает рисунки и надписи по крошеву льда, превращая арт-хаус в подобие подобия некоего абстракционизма, подбирая колени к груди и скрываясь под ворохом распущенных волос, как под пологом чернильной ночи. Только сейчас не ночь, рядом подсаживаются — а послать, как это делает Плисецкий, заковыристо изгибая языком увертюры, сил да и желания нет; такого — не пошлешь, он уйдет со статью в каждом взмахе ресниц, нагло вернется и расскажет во всех подробностях, как было здорово скакать. — Холодно же, — тянет Юра, подкладывая под себя спортивную кофту Никифорова, скучающе свисающей с бортика. Колени он не подгибает, вытягивая ноги, но в чужое пространство врывается, как мартовский гулящий кот — заправляя за ухо платиновую прядь и пылко, и тяжело, и горячо шепча: — А ты мне еще нужен. От такого ломающегося голоса у Виктора лопается натяжная струна с гулким треском, как поваленный Плисецкий на лед. Юрочка смеется — это в сверкающем взгляде заметно; У Юрочки пубертат взыграл — это чувствуется вместе с его ногой на бедре Никифорова. У Юрочки — н е д о т р а х, пока он самый отчаянный девственник. — Что. Ты. Мать твою. Делаешь? — шумное дыхание сводится на нет с тонкими, как сам Юра, пальцами в длинных волосах — Плисецкий часто и много проводит по одному и тому же маршруту, пока Виктор пытается вдохнуть. У Юрочки, оказывается, улыбка влюблённого кота. Он отвечает так медленно, кладя на жертвенный ледяной алтарь свою спину, тянуче и сладко, словно патоку в уши заливает, но Виктору все равно нравится: — Меня заебали твои взгляды. В прямом смысле. Сколько еще времени ты будешь ебать меня только взглядом? — губы, сухие, светлые, приоткрыты, дышать через нос труднее, потому что не так эффективно, а вентиляция легких успокаивает разбушевавшееся сердце. Три месяца! Юра три месяца изгибался, выворачивался, делал возможное и невозможное, мысленно орал «да блять возьми меня!» и чуть ли не ноги расставлял перед Никифоровым, лишь бы тот понял, что Юрочка влюблен. Еще, вообще-то, до знакомства. Лет так с четырнадцати. А Никифоров, однако, беспросветный мудак, который один хуй, что обратит внимание на чужие намеки. Но взгляды исподтишка кидал такие, что в узел сводило все кишки и член вставал, а мысли исчезали — какая, нахуй, Лиля, о чет ты там, дядя Яша, кричишь? Я тут наслаждаюсь порнухой в глазах Ледяного Бога с моим непосредственным участием, так что приподниму-ка я ножку выше и, может быть, сегодня он ко мне снизойдёт с пьедестала? Виктор растерянно хлопает глазами, чуть ли не капая слюной на все, что под ним, что в радиусе меньше половины метра, что даже можно почувствовать, чье дыхание щекочет лицо. Виктор так много думает, что Юркино колено проводит до озлобленного шипения по напряженной ширинке, прямыми действия показывая, как он заебался. Заебался трахаться в руку. Никифоров как будто издевается, еле ощутимо проводя большими пальцами по ровным линиям челюсти Плисецкого, по изгибу шеи, не спускаясь ниже и любуясь только этим. Хочется крикнуть — да налюбуешься еще! Или — не налюбовался что ли?! Но Юра терпит, терпит, ерзает и ни слова не говорит, взволнованно всматриваясь куда-то глубже тела — куда-то в избитую, зашуганную душу в самым темном уголочке. В конце концов, это даже приятно. До чёртиков нежно, ласково. Как только Виктор и умеет, как только с ним делает, хотя стояк его разорвет штаны по швам и мимо швов к ебеням. «Вот это выдержка», — выдыхает Плисецкий, дергая Никифорова за волосы и крепко-крепко-сильно обнимая, втянув носом аромат лаванды и мороза, может быть сирени и васильков. Юра пахнет полевыми цветами, кофе и травами, Виктору до трепета облюбовался новый аромат, и теплое тело, ребра которого сосчитать труда не стоит, зарывается своим милым носиком чуть выше его уха, и потирается щекой, как котёнок. Из Юрочки котёнок самый-самый. *** Никифорову вообще-то похуй, что лопатки Юры соударяются со стеной его квартиры, как и плевать, что соседи — престарелая пара с отменным слухом. Ему настолько глубоко, что подхватывать тело котенка, вбивая резкими иммитируемыми толчками его в коридор, становится даже забавно, потому что Юрочка стонет. Стонет пошло, протяжно, гулко, пока Виктор кусает-кусает-кусает, вылизывает и чуть ли не кончает на россыпь засосов на чужое бледной шее. Ножки Юры, сведённые до ощутимой ломоты на пояснице Никифорова, не дают этого сделать одним своим присутствием. — Ты трахнешь меня, или мы пришли постоять в коридоре? — стерва. Виктор бросает стройное тело на ковер в гостиной, и то только потому, что тот на все пространство. Махровый ворс смягчает падение, и Юра в предвкушении закусывает губу, маня Виктора легким изгибом и покачивающими движениями. Движения отработанные, взгляд отрепетирован — но Плисецкий вспоминает об этом в самый последний момент, потому что, блять, кроме ебливых глаз Виктора ничего не видно. Мир сузился в непосильных воображению масштабах, а Юра не заметил, и это его ни одним концом не имеет. От ухмылки Никифорова — холодок по позвоночнику, тихое, аккуратное дыхание короткими вздохам, а от его пальцев в штанах и трусах — немое восхищение и благодарность, потому что нельзя так отдрачивать, языком забираясь во влажный рот нагло и собственнически, кусая припухшие губы с волнующими звуками. Юре даже не больно — Юре даже не стыдно — с Юры сдирают все, что ниже блядской вылизанной дорожки, целуя и там. На поцелуй это похоже мало — но Плисецкий боится дернуться, жмурясь, что блики стоят перед глазами, плюя, что длинные пальцы, как и волосы, Виктора, наспех смоченные слюной, приятно ласкают нежные чистые стенки, расслабляют, возбуждают, а язык, теребящий дырочку уретры — это пытка удовольствием. Никифорову п л е в а т ь. Никифоров готовит под себя очень-очень-очень ласкового послушного Юрочку с прокушенными губами и засосами по всем плечам и шее, сменяет пальцами ритм, темп, напор — заходит до упора внутрь, перебирая в стороны, словно играет на клавишных — но Виктор играет на нервах Юры. Такому Виктору, с животной яростью в глазах, опасно слово сказать — Плисецкий раздвигает ноги еще шире, выстанывая одно и то же имя в различных вариациях — но только, блять, его не слышат, и Юра сам себя не слышит. Виктор гладит второй ладонью красивые бедра — шедеврально-волшебные, — проводит медленно по теплой мягкой коже, давит, любуется, сам себя не понимает, но видит — его маленький Юрочка мечется под ним от удовольствия до закатывания глаз. Хрипит так, что у самого Никифорова отпечатываются эти стоны вместе с теплотой желанной дырки на пальцах. «Все хуево» понимает Виктор, когда толкается в Юрочку, котеночка, членом, за три минуты вылизанным блядливым ртом, смоченным, чтобы комфортно было им обоим. Хуево — потому что искры из глаз градом сыпятся, и это искры, а не слезы, и льются водопадом они у обоих. Юра царапает плечи и предплечья Виктора — у него длинные коготки, что даже страшно, — подмахивая бедрами слишком хорошо для девственника. Это бесит до скрежета зубов, но заводит, стоит ебливому течному котёночку впервые заорать, выгибаясь шлюхой на ковре под Виктором. Хуево — потому что Виктор не щадит мальчишку, срываясь бешено и властно, успевая целовать до асфиксии, а Плисецкому дышать все равно нечем. Глаза сейчас — зеленые, ярчайшие, наркоманские, — член в заднице — желанный до дрожи в пятках, и скулеж на ломоту в лопатках, в пояснице, каждом позвонке — это заводит, распаляет. Юрочка кричит без остановки, то тихо-тихо, то громко-громко, напрягается телом и сжимается внутренне, отмечая блаженную улыбку на лице сосредоточенно трахающего его Никифорова. «Ох ты ж блять» — выдыхает в промежутке Плисецкий, скованно и щемяще-ласково улыбаясь Виктору; тянет руки вверх, обвивает сильную шею, замечая утихающий темп, но резкую, почти насильственную амплитуду, водя кончиком языка по линии меж сомкнутых губ. Язык мокрый, смачивает пересохшие Викторовы губы, и с каждым движением уверенней ведет слева направо одним движением, словно Юрочка лижет сладкое мороженое. Долго, упоенно лижет, не врывается в блядский рот Никифорова, не смешивает их ядовитую слюну — банально, со вкусом, с наслаждением, с полной отдачей, и Виктор на удивление успокаивается — ведет рукой по груди, по изгибу талии, поддерживает своего котёнка, жмурится от колких иголочек чужого тепла в кончиках пальцев. Они стонут в голос, в унисон, создавая удивительный музыкальный симбиоз, где вперемешку со сбивчивым шепотом шли шлепки двух тел друг о друга, где все было желанно до дрожи так долго и волнительно. Виктор спускается ладонью до подрагивающего, истекающего члена Юрочки, чувствует нетерпеливое желание кончить, почти что видит… И вбивается в последние разы до упора и любовно — потому что целует, чуть ли не плача от взаимного оргазма, потому что белесую жидкость на собственной ладони хочется слизать. Потому что Юра — такой открытый, раскрепощенный, раскрасневшийся, довольный — его мартовский кот, ждущий нестерпимо долго. — Юрочка, — шепчет Виктор в аккуратное ушко, игриво прикусывая хрящик. Юрочку тошнит от ебанного ласкательного обращения. Но Юрочка терпит — и ему даже приятно, что режет меж ребер, — но мычит с прикрытыми глазами. Это хуево, но Виктор ничего не может сделать — он лениво целует выведенную скулу, смыкая губы так долго, насколько позволял Плисецкий, но Плисецкий позволял все. Это хуево. Потому что не должно так трогать, не должно сердце мучиться бешеной аритмией. — Я люблю тебя. Это хуево, и Виктор готов душу продать, лишь бы Юра, его Юра, был рядом всю оставшуюся вечность. *** — Юра? — Никифоров удивленно изгибает бровь, потирая сонные голубые глаза сухой ладонью, но лучшей альтернативы не было. Время восемь утра, воскресенье, и Виктор слишком влюблен, чтобы не волноваться, пропуская Плисецкого внутрь. Тот мнется, держит руки позади и исследует каждый сантиметр пола под ногами. А Виктору до нервного срыва уже страшно, что случилось с Юрочкой. — Помнишь ты говорил, что любишь меня? — и тихий всхлип в ворот накинутой кофты. Никифоров ступает, вжимает Юру в стену и тяжело дышит на ухо. То ли зло, то ли обреченно. — Я… Я не ответил. Чужое дыхание щекочет щеку, участок белой шеи и немного висок. Виктору готов треснуть (и трахнуть) Юру — котёнок забивает голову вещами, которых от него не требуют. — Тебе очень идут синие цветы, — шепчет в изгиб открытого плеча Плисецкий, вытаскивая вместе с руками венок васильков и «где только достал», водружая его на светлую голову Виктора. — Я не отдам тебе первое место, — цепкие пальцы вплетаются в распущенные пряди на спине, теребят их и оттягивают. — Но я!.. И тишина. Виктору почти смешно. Юре ужасно стыдно: он взгляда не может поднять, тычась носом в тело шикарного любовника. Трус. Никифоров проводит пальцами нежно, медлительно, оттягивая момент до последнего вздоха, по груди и шеи Плисецкого, хватается за его острый подбородок и кладет два больших пальца поперек приоткрытых любимых губ. — Тш, — глаза его как будто темнеют, оттеняются живым венком на голове и эмоциями в каждом движении. — Я знаю, — улыбается искренне, как еще только может. Юре даже обидно, что Никифоров для него — незыблемая мечта, которую хочется застолбить у всего мира на виду. — Я люблю тебя, — и в глазах обреченность, и в голосе вина, а губы податливые и покорно раскрываются для родного языка. Спасибо — в промежутках шепчет Виктор. Идиот — вторит Юра, пока они пытаются не разгромить каждый предмет на пути в комнату Никифорова, но рук с шеи не расцепляет и целует до умопомрачения; до утреннего стояка под одеждой и мыслей о взаимном минете. *** На Гран-при они желают друг другу искренней удачи долгим поцелуем в подсобке здания.