Помоги (ему/мне/себе)

      Юра очень плохо спит – Лилия говорит «отвратительно», но с волнением качает головой, когда замечает сына в пятом часу на кухне, с прижатыми к груди коленями, и только проводит пальцами меж светлых волос, силясь помочь хотя бы душевной поддержкой. К сожалению, этих моментов Плисецкий не видит. Будто стирает из памяти. Яков не знает, что делать, сочувственно качает головой, но с каждой бессонной ночью Юры уменьшает нагрузки на его юное тело, вызывая неодобрение и явный возмущённый вопрос в выражении лиц присутствующих на ежедневной тренировке. Этого Юра тоже не замечает. Юра слеп к проявлениям любви. Юре пока в лоб не скажешь – он не поймёт. Мила – подруга, у которой ключицы в ярких засосах (Плисецкий догадывается, что это скорее всего они), – иррационально побуждает в груди прожжённое сигаретным дымом отвратное чувство гнева; и Юра не курит, но никто не запрещает ему сидеть в курилке, потому что не знает, вдыхать приевшийся едкий дым, которым стены пропитались и только на нём и держатся, а потом блевать. Юра смотреть на неё не желает, потому что девушек не бьют, но Мила сама выпрыгивает из-за спины – как всегда неожиданно, резко и раздражая накалённые остатки аксонов и дендритов. Обнимает тепло, почти горячо, коротко целует в щёку и не видит, как чужие глаза полыхают. Для Юры она – шлюха. Для Юра она – жертва. Для Юры она – человек, который его невольно бесит до сжатых кулаков и туго затянутых коньков на лодыжках. Новые порезы жгут, разъедают, выедают душу – как странно, она же вроде при смерти, задыхается от нехватки кислорода и раздробленного эфемерного нечто. Юра падает с тулупа. Двойного. Рано вошел в поворот. Юра теряет равновесие в «ласточке» – локти раздирает, но это не видно под длинными рукавами хлопковой кофты, и он продолжает. Тщетно бытие, вот ты и бесишься. Но тщетны часы тренировки, они бесполезны, он никчёмен, и ему до горячих щёк, до позорно-стыдливо опущенных глаз неловко перед отчимом. Его отправляют отдохнуть, Яков словно мысли читает – и не смотрит на Юру, не роняет ни слова, не старается коснуться; только бы надавил на больное – тело. Плисецкий собирает мысли в кучу: перебирает по кусочкам — перечитывает, — ищет ошибки — стремится раскрошить себе зубы, — нервно посмеивается в глушащую тишину — сжимает телефон до тяжести в ладони. «Это бред!» — кричит подсознание. Душу реанимируют чужие слова о важности. Они, как дефибриллятором, бьют током под дых, выбивают саднящий воздух из легких, оставляя хрипеть беспомощной зверушкой. Дал же чёрт собеседника. Юра пролистывает переписку четыре дня, пока не понимает, что, кажется, зазубрил её лучше формул приведения в тригонометрии. На изображение шестнадцатилетнего Виктора, которое в бессознательном бреду встало на заставку iPhone, смотреть было тошно, но важно, жизненно необходимо и до прилипающего к позвоночнику желудка волнительно. Если там и есть бабочки, они давно переварились за неимением лучшей пищи. Когда ты последний раз нормально ел? Лилия беспокоится открыто – но не говорит ничего, – в ужин подсыпает снотворного, и всю ночь не отходит от своего проблемного ребенка, пока Фельцман мучается кошмарами прошлого. Барановская это осознаёт, не трогает мужа, она вообще чересчур понимающая женщина, её психологический фон располагает к всеобъемлющей безмолвной поддержке  –вообще-то, она сама проходила через что-то подобное. Лилия лежит на боку, и ей чуть-чуть неудобно, но она не хочет рушить с трудом (и борьбой с совестью и материнским инстинктом) доставшийся Юре сон, и нежно перебирает его чёлку, блондинистые пряди, лишь изредка обращая внимание на стиснутый в тонких, холодных пальцах телефон. Этот вопрос не оставляет её до утра, пока солнце не взошло над туманным, заснеженным Петербургом, а там – только пара часов на себя и короткий звонок учителям о «нездоровом состоянии сына».

***

Юра просыпается сквозь размытую, тянущую ко дну поволоку, сводящую всё его превосходное ясное зрение на нет; запрокидывает голову и тянуче-медленно переворачивается на живот, автоматически снимая блокировку с телефона: 13:32 «Превосходно». А в теле давно позабытая легкость, хоть голову мучают неразрешенными вопросами, а сонливость не хочет уходить весь последующий час, Плисецкий благоговейно выдыхает – он выспался. И пропустил тренировку. И никто его не разбудил. «Это заговор». Но заговор тепло и играючи кусает за сердце и грудь и выбивает улыбку на покусанных губах. Камнем, конечно, на плечах лежат взращённая ответственность и боязнь разочарования в глазах близких, но когда мама оставляет в холодильнике не самый полезный, но самый вкусный завтрак с запиской: «Покушай, сынок», а отчим присылает смс о внеочередном отдыхе, становится чуточку (большую) ярче. И мир, оказывается, имеет не только белые и багровые краски. Мила следом звонит и очень обеспокоено расспрашивает о его самочувствии, ничего не говоря о себе, – как будто ей есть до этого дело. Юра ей почти не верит, но само «почти» невзрачное, бледное, как его кожа и полугодовые шрамы; от чужой заботы Плисецкий только залихватски посылает Милу в пешее эротическое гомосексуальное, а та смеётся громче самолета и обещает пригласить на свадьбу. Юра невовремя вспоминает про Виктора, сжимает крепче губы, открывая один единственный диалог. 05:49 «Доброе утро, Маккачин опять вытащил гулять. Надеюсь, ты спал». 10:04 «Еду на репетицию. Не хочу. Как школа?» 14:45 «У тебя же тренировка, да? Не сломай себе ничего.» 15:25 «Чувствую себя брошенным тобой. Ты читаешь – и даже слова не напишешь.» Глухой стук ногтя по сенсору отдаётся по кухне; Плисецкий плавно закидывает ногу на ногу и по буквам отбивает: «П о т о м у ч т о т ы м у д а к». И долго задерживает палец на иконке с крестиком, стирая сообщение. Больше Юра ничего не пишет. Ибо Виктор мудак. А мудаков нужно наказывать. Даже если их не за что наказывать.

***

      Следующим днём Яков просит заглянуть во Дворец, и Юра достойно откатывает короткую программу, несильно затягивая коньки, чтобы не так раздирало во время прыжков и дорожки шагов. — Это было великолепно! — восторженно кричит Мила, а Фельцман хмурится и зачитывает свод недочётов, отчего Плисецкий ощущает себя низом туалетного слива и никакое ЧСВ не помогает возмутиться – Юра знает. Он знает свои недостатки, он выкладывается на полную, он пытается. У Юры получается. Но у Юры почти что нет стимула: тот маячит перед глазами, уплывая далеко, переливаясь на горизонте незримым пятном. Плисецкий хмурится, скребя зубами. — Спасибо, Мила, — он отцепляет её хваткие пальцы от ворота джемпера, смерив отца взглядом, тяжело дыша – почти не дыша. — Завтра час с Лилией, — с ухмылкой говорит Яков и коротко кивает головой. Юра кивает в ответ, отводя чёлку с глаз, но накидывая по пути капюшон зимней куртки пониже. В чужом кивке: забота, понимание, желание сделать из Юры настоящего чемпиона. И он старается, правда. «Было бы ещё для чего». Телефон вновь пиликнул о пришедшем сообщении – лучше бы не приходило. Плисецкий лениво вытаскивает iPhone из заднего кармана чёрных штанов, проходится глазами по шаблонным строчкам. Потом ещё раз. И ещё. Сверху вниз, снизу вверх; справа налево и обратно. Даже по диагонали, чтобы наверняка, и вчитываясь между строчек. Усмешку так трудно скрыть, но голову опустить – боже упаси, Юра отрывается от светящегося экрана, водит взглядом из-под тёмного меха. Он идёт гордо. Статно. Недостижимо. Это бесит. Накалившимся искрящим холодом пробирало до костей, до пробегающихся мурашек. Такого детям на ночь вместо страшилок показывай. Юра не ребёнок, вот ни разу, что бы Виктор не писал. Юра слишком здравомыслящий, но всё равно замедляет шаг – хотя всё разумное внутри него кричит: «Беги, блядь, пока не поздно!» Но поздно и, вообще-то, уже давно. У Юры дыхание прерывает от зимы в глазах, словно иней застыл давно позабытыми детворой рисунками мороза на стёклах; рисунки, отсвечивающие в лучах заходящего негреющего солнца, вкрапления манят, зовут посмотреть поближе. Такому грех отказать. И дело не только (вовсе) в глазах – фигура, образ, черты лица. Будто фотомодель из журнала, Аполлон сошёл с небес, обратил свой взор на живущих, хотя такая мразь внутри. Принц не без изъяна. Юра усмехается себе под нос, только когда Виктор ступает первый шаг у него за спиной. Окликнуть бы, удивить и фак показать, на хуй послать, убежать, сломя голову, но ноги каменные, коленки дрожат, ладони, заправляющие волосы за уши, холодные и дрожащие – Юра отмечает для самого себя с замиранием, что он боится. Кусает губы, ведёт линию внутри, по слизистой, сдирая тонкий слой кожи, и глубоко-глубоко дышит. Вечером он методично прожигает открытое окно диалога, и они оба молчат. В третьем часу ночи Виктор желает спокойной ночи. Юра уже три часа как спит.

***

Victory-N: «Иду в Ледовый дворец. Надеюсь, тебя там нет».