***
Просыпаться в шесть утра стало привычным в двадцать два, хотя бессонные ночи или трёхчасовой сон на организме сказывался периодическими сбоями. В конце концов, Виктор научился с ними жить – только правильное питание, два обязательных дня гимнастики и ежедневные прогулки с Макком. С заставки Samsung A7 улыбалась Мила светлой, той самой дружественной улыбкой, хоть и фотографировалась она тогда для Вити полуголая. Сменить подругу на что-то более подходящее не даёт совесть, жалко подначиваемая правильностью мировой общественности. А где-то в папке светит своими ярчайшими малахитами Юра и его до жути улыбчивый котяра. Зарядка почему-то пиликает критическим уровнем, хотя смартфон заряжался всю ночь, и это вызывает недоумение. Брать новый телефон станет накладно в ворохе и бардаке запланированно-незапланированных дел, у Виктора банально нет свободного часа. Он быстро поводит плечами, задумчиво поджимая сухие губы, и пока окошко заряда бегает справа-налево, от красного до зелёного, Виктор успевает принять в ванну, позавтракать, собрать исписанные вдоль и поперёк нотные листы. Зайти в полюбившейся диалог мешает звонок от Якова. Виктор радушно усмехается, прижимая трубку телефона ближе к уху. — Доброе утро, дядь, у меня чертовские проблемы с зарядкой, так что говори быстрее, пока я не отключился, — параллельно вторая рука запихивает в черную папку макулатуру, прихватывает сверху другую папку, ещё одну, и ещё. Виктор кивает себе под нос и мысленно говорит, что нужно. Если нет, оставит у руководителя в кабинете, пускай пылится там. — Ага, я вообще-то, посоветоваться: Лиля ничего не говорила про четырнадцатое февраля? — Фельцман на той стороне отпивает глоток зелёного чая (так как кофе в его возрасте противопоказано, и Виктор отчётливо слышит низкий голос Барановской, который по часу может лить в уши не самую существенную информацию. Это Виктор пропускает мимо). Никифоров задумчиво ведёт плечами и вспоминает: — Нет, как-то не до этого. Но ты закажи столик в её любимом ресторане, подаришь ей что-нибудь из ювелирного, она будет в восторге, — когда-то давным-давно Фельцмана было Виктору не обнять – руки не сходились, но эмоции выходили забавными до бушующих игривых чёртиков: ощущение духовного родства. Сейчас Никифоров почти не обнимает его (только если в шутку), но, как пародия на древность, у него в альбоме хранится распечатанная матовая фотка – и там он, Виктор, даже выше Фельцмана. Дети ведь растут, да. «И Юра вырастет». И будешь ты ему не нужен. Виктор глушит голос разума, хотя давно пора прислушаться, тот также подсказывает выбросить флагманскую железяку в ближайшую мусорку и купить новую, но он этого не делает – в итоге, когда репетиция заканчивается (и это приблизительно два часа дня), смартфон прощально мигает, а он обречённо выдыхает. По пути домой, пытаясь понять, почему ни разу не битый Samsung стал выдавать фокусы и как так случилось, что сорок процентов исчезли в никуда, Никифоров обмазывался мёдом для судьбы и кармы, и при первом попавшемся камушке сам чуть ли не полетел, а телефон выскользнул из рук, пролетел дугу и приземлился, царапаясь об асфальт по тормозному пути в два метра. Экран пошел трещинами, как тот самый лист (кажется, кленовый, потому что красиво). Смотреть на сделанный самому себе подарок на день рождения было до колючих отсвечивающих блики иголочек жгуче обидно, только деньги по ветру пустил, и на этом всё закончилось. Вечер (как и грядущие) прошёл за роялем и синтезатором, наедине с клавишами и натирающими, крепко обхватывающими запястья манжетами парадно-выходной (рабочей) рубашки. Будь оно всё проклято. Виктор упорно не ругался матом, но хотелось. В этом он всячески завидовал молодежи. Приходя домой, в первую очередь, тело желало завалиться на паркет – он чистый, зря он, что ли, домработнице платит? Сознание оценивало скудность повседневных будней и тащило разнузданными аргументами в ванну, подсознание твердило поговорить с определённым человеком. Виктор отгонял каждую мысль о Юре, его улыбку, его глаза, его губы и улыбку его кота – на последнюю хотя бы не вставало, ведь вставало у Виктора на многие вещи. Без телефона стала чётче проглядываться явь реальности, отчего руки резались искуснее – и сильнее. Сами тряслись, вены прожигало изнутри, и истина, заложенная в подкорку сознания, титановым молоточком била, била и била. Виктор сжимал кулаки крепче, запястья кровоточили сильнее, а дно раковины напоминало сцену из триллера; он смотрел на себя в отражении – от природы бледного, потерянного, с потухшими глазами, как те слова на языке, которые он так и не выговорил однажды даже себе. Проклинать бы Юру, да только в чем он виноват, если когда-то Никифоров сам дал обещание, что сможет рассказать всё. Сам. Постоянно волноваться, выедать мыслями голову. Раздражало, бесило, выводило из себя. Боль в районе предплечий отвлекала. Гулять по утрам, гнуть пальцы в карманах и кисло усмехаться было испытанием, которое из раза в раз (минуты в минуту) стремилось быть проваленным. А кнопочный телефон постоянно оповещал о делах, которые исполнять ни капли не хотелось. Так Виктор Никифоров понял, что стал зависим от самой страшной вещи – он скучал по человеку, скучать по которому противоестественно и незаконно. «В Японии возраст согласия с тринадцати лет». Но мы в России, сказочный ты долбоёб! Юра бы ещё отметил, что у него прослеживаются явные черты извращенца-педофила. Но педофилы трахают маленьких мальчиков и девочек, а Юра – не маленький. У Юры такие глаза, в которых тонуть – удовольствие, за взгляд которых убить – мало, за улыбку в которых Родину продать – не жалко. Не бывает таких глаз у маленьких мальчиков, не смотрят так маленькие мальчики. У Юры подкачал возраст – неполные шестнадцать давят своим числом по забитому здравому смыслу. Виктору нравится общаться с Юрой. Виктору только не нравится, когда тот истеричная стерва. Потому что истеричные стервы – они не режутся. У них мозгов нет. Они смотрят на мир картинно, как порою хотелось бы смотреть и Виктору, но у Юры глаза чересчур мыслящей куклы, даже цвет волос словно издевательство. И это, немножко, – но тонкая алая нитка на сантиметры в пространстве жжётся. – это немножко (множко) топит; тянет Виктора на дно, ниже Марианской впадины.***
Не спать всю ночь становится (не)желательной необходимостью, когда веки слипаются, волосы – бесят, блядь, – разбросаны по подушке в фееричном беспорядке (потому что пытаться вырвать их уже сил нет), когда руки ватные, кусок безвольного мяса – только на человеческий шашлык сгодятся, – хватаются за телефон, чуть дрожа. Кто придумал выделять значок онлайн зеленым ободком вокруг аватарки, того Юра проклял, убил, воздал Сатане как честь и признание веры. А от изобилия голубого перед глазами в темноте, на противоположной стене, пляшут круги – чёртов силуэт за белоснежным роялем. Юра всё-таки подозревает, что это реальная часть интерьера Викторова дома (ведь те расправленные плечи и прямая спина, и длинные руки – вылитый Виктор), хоть спрашивать не стремится. И будет счастьем, если он уснёт на час-три между прогуливанием тренировок, или художественной школы, или же после ужина (который даже не лез, и Юра, морщась, скрывая синяки и красные глаза, бесшумно брёл обратно, затыкая уши наушниками, ведь Яков умел и любил возмущаться громко; Лилия не трогала сына, предпочитая наблюдать издалека, отчитывая ребёнка в свой положенный час балета), а потом как повторение кругов ада по Данте – методичное нажатие клавиш в заученном до автоматизма направлении: т ы м у д а к. Это становилось убийственным делом – отчаянно высматривать, не сметь написать, подохнуть от кровопускания – но Юра не напишет, пока бледный ободок не загорится блядским зелёным, – с ухмылкой на белых шероховатых губах. Это была чёртова мания, Юра даже пару раз в том же промежутке, что и пятью днями ранее, сидел в парке около Дворцовой площади и Собора, но так никого и не выследил – вообще-то, он даже не знал, что делать, если бы Виктор преспокойно гулял со своей собакой. Мания прогрессировала до вариации – я сдохну от голода; чай, кофе, кофе, кофе, чай, вода, сок, кофе, вода – и минус три килограмма на весах, что совсем не обрадовало обоих родителей. Юре приходилось заталкивать в себя еду – вынужденный завтрак, перекус, обед, ужин – все ради и из-за килограммов, а Яков строго пригрозил пальцем, что в таком состоянии он Юру на лёд не пустит. Плисецкий и не стремился. По утрам он лениво вглядывался, как отращенная чёлка косила глаза, но вряд ли Юра желал смотреть каждую минуту своей жизни на блядский мир. Ему впору было умолять о помощи. Маму, отца, несуществующих друзей. Ему бы самому себе признаться, что он увяз в болоте, связан по рукам и ногам, и сознанию, но гордость (лишь бы не гордыня) ощетинивается, стоит коснуться вопроса нравственности и признания ошибок по жизни (но не на льду). Это вольный зверь, воспитанный примером родителей, Юра не хочет пренебрегать им. Ему давно стоило научиться разделять гордость и ЧСВ. Всё рушится, обрушивается, как башни-близнецы Нью-Йорка, когда аккаунт призывно загорается; вместе с тем разгораются подпитываемые упёртостью (и преданностью) гнев и ярость. Ибо — «ну с хуя ли, блядь?!» И больше слов не находится, чтобы выразить полное психическое помешательство, сидя на кухне и лениво заталкивая в больной желудок красное яблоко маленькими кусочками.Не делай так больше.