Помоги (ему/мне/себе)

Первое, что бросается в пытливый разум, как пища для новых размышлений и догадок, звук соприкасающихся друг о друга ключей, второе — что они были идентичны и открывали, уж показалось, любые двери. Из разряда эволюции металла, преображений, шлифовки, корректировки — Юра полагается на внутренне-интуитивный опыт, проходит вперёд, как японский камикадзе во времена второй мировой, и испытывающе косится на Виктора. Страшно это, осознавать, что у кого-то ещё, помимо тебя и твоих родителей, есть прямой доступ в квартиру, даже если этот человек чуть ли не родной тебе. К сожалению. — Умеешь же заинтриговать. Откуда у тебя ключи? — Яков дал как-то, попросил поливать цветочки Лилии и последить за вашим котом, когда вы уезжали на соревнования. Никифоров перебирает губами и языком в темноте лестничных пролётов, как само собой разумеющееся. Естественно, Юра, Земля вертится вокруг Солнца, сверхновые имеют привычку взрываться, а я имею ключи от вашей квартиры — совершенно ничего личного, но с плеч сваливается груз, по загривку обдаёт уличным холодком из приоткрытого окна между вторым и третьим этажами, и он повторяет: «отлегло». Бояться Витю — это глупости, неразумные и бесполезные. А инстинкт самосохранения вопит — «беги!». Зная об этом, Никифоров бы треснул мальчишку по затылку и выпер за импровизированные эфемерные порог из метафизического эфира и пропана. Вторые хорошо горят. — О боги! — Плисецкий раскрывает глаза, удивлённо вскидывая брови, и театрально прикрывает рот ладонью, точно испуганная загнанная жертва шестнадцати лет отроду. Ездит непойми с кем, общается с начинающим садистом, так ещё и маньяка в свой дом пускает — условно, он сам зайти при желании может, — может, ошибка всё-таки подразумевала под собой наличие «давайте доведём тётю Лилю с дядей Яшей до истерики по вине их старческого маразма». Но тридцать восемь и сорок с лишнем кажутся Юре не такими громадными числами, его матери, по крайней мере, не шестьдесят. — Кому они доверили моего кота. — Я приезжал рано утром и сыпал ему корма, твой кот без имя-фамилии ныкался в твоей комнате и никогда ко мне не выходил. Да и было не до этого. — Пф, ещё бы он к тебе вышел. Хотя, теперь я даже позволил тебе его погладить, ты должен быть счастлив от такого доверия. Витя сжимает узкое Юрино запястье, преодолевая последний пролёт. От доверия он по-прежнему готов визжать восторженной первокурсницей, к которой подошёл самый клёвый парень потока, но Барановская и Фельцман прокладывают под нагромождёнными стальными слоями бесчеловечной отчуждённости свои тайные переплетённые сети нервной системы заместо его старой, искрящей во все стороны, как перемкнувшие провода в электрощитке. Юра коротко шипит, рефлекторно вырывается, и Виктор столпотворение безучастия, олицетворение одухотворённости, — молодец, Никифоров, это тот самый главный момент, когда стоит вспоминать о наидобрейших советах дяди Якова. — Вить, ты мне сейчас руку сломаешь. — Извини, задумался немного, — он встряхивает чёлкой, говорит тише, моргает чаще, проглядывая очертания собственной ладони; расцепляет напряжённые пальцы и размеренно стучит по прохладной поверхности двери. За ней тишина непривычная, глухо отдаются три постукивания и звонкий «щёлк» дверной металлической ручкой по периметру лестничной клетки. Плисецкий внимательно смотрит на Викторову прямую спину, сжимает кулаки и думает, что если родители прямо сейчас за этой дверью окажутся, а Никифоров так просто звякнет связкой и пройдёт вперёд как ни в чём не бывало, станет глубоко в одно интимное место. — О чём? — Да там, — Виктор отпирает дверь, проглядывается через темноту и только на голубые отсветы кошачьих глаз обращает внимание, второе чудесное существо в этой квартире, и оно ждёт, когда войдёт Юра. — Мне за два дня до вашего приезда нужно было уезжать. В Японию. Не бери в голову, было и было. — Любишь же ты недоговаривать. — Про Кацуки Юри? А ты хочешь послушать? Юра быстро проходит вперёд по коридору, разуваясь, сбрасывает с плеч куртку и вешает рядом с Викторовым пальто. Хочет ли он послушать про бывшую-бывшую пассию Никифорова? Ты что, это же мечта каждой малолетней дуры, узнать, у кого, с кем и почему в постели не срослось. — Не знаю. — Тогда не говори, что я люблю, а что нет. Я не хочу тебя расстраивать, но этот аспект моего прошлого тебя расстраивает, поэтому я молчу. Плисецкий проходит на кухню. Молча. Молча включает энергосберегающие лампы с медленно разгорающимся белым светом, ставит чайник и думает, замерев перед кухонным гарнитуром, вперившись взглядом в ряд остро заточенных ножей. «Витя, ты дурак», — обидно по-детски, словно рот заткнули вонючей половой тряпкой и отправили на боковую, причитая: «Я взрослый, я лучше знаю». «Ты дегенерат и эгоист, а не взрослый. И ничерта не знаешь». Никифоров бесшумно, чуть погодя, шагает следом, подходит со спины и аккуратно и ласково, пробираясь пальцами с боков, кладя широкие ладони на плоский живот, прижимается, целует светлый затылок, водя губами и носом вдоль, извиняясь за своё отвратное поведение. «Я был неправ». — Что тебе рассказать? Юра опускает левую руку на сцепленные мужские пальцы, поводит плечами запоздало, нервно и останавливается в минуте оттого, чтобы добровольно открыто откинуться на чужую грудь, широко улыбнувшись. И развязно опустить руки Виктора ниже. — Что хочешь. Я хочу знать о тебе как можно больше. Никифоров прикрывает глаза, отирается щекой о ворохи мягких волос, замирая и подмечая — это адекватно всё, по-настоящему. Без единого всполоха дыма и гари, никто никуда не торопится. И Юра не уйдёт. — Мы расстались, потому что я не вынес всех его вопросов, — «ещё потому что людей, завлекающих даже на год, в моём окружении — единицы через пятерых». — У него был податливый характер, японцы же уважительные люди, но когда вы живете вместе, невольно темы иссякают, а ему хотелось знать, почему я не приглашаю его к себе, — Виктор ещё раз убеждает себя — «не убежит», — но крепче прижимается к Юрке, мелкому, забитому существу, которому свой угол под стеклянным куполом кажется могилой, но там, глубоко, он прячется от иррациональных постановлений судьбы и его собственных нападок. Всё ещё что-то оберегает и вырываться не думает, как самый искренний гордый дракон. — А я не мог. Ни рассказать, ни пустить в дом своего детства. Возможно это и глупо, но трудно открыться человеку, который не видел жестокости судьбы, у которого никогда не было проблем с родителями и разъедающего желания сдохнуть тихо в уголочке. В том же самом, безмолвно поясняет Витя. Рядом с твоей любовью ко мне. Плисецкий пальцами забирается под Викторову ладонь, доверительно сжимает руку, пока закипающий на плите чайник не начинает клокотать вместе с железной неустойчиво поставленной крышкой. Никифоров кусает губу, истерично улыбаясь и говоря тихо-тихо, чтобы даже до стен не доносились обрывками отголоски перебитого эха; мальчишке на ухо, уверенней переплетая длинные пальцы. — Вот так и проживаешь почти год, а потом бежишь, наивно улыбаясь и говоря, мол, прости, не срослось. И рукава пониже натягиваешь, как маленький ребёнок. А в начале казалось, раз характер такой, то и вопросов не будет. Что как в сказке все — долго и счастливо, с доверием и без прошлого. Словно оно белый лист. Может быть я и рассказал когда-нибудь, когда бы увидел то понимание. Вот так и остаешься в тридцать с собакой, которой уже почти восемь лет, с осознанием, что этот лучший друг тебя вскоре покинет, с работой, которая изматывает нервы, и без представлений о будущем. «На самом деле не всё так драматично», — бесшумно хмыкает Юра, отпускает руки по швам и поворачивается к мужчине лицом, опираясь о край стола, меж делом быстро выключая плиту. Опасно и горячо. В глаза хищникам нельзя смотреть, это он знает, а в глаза Никифорова хочется. — У тебя есть я. Он и зубами вопьётся под кожу, и сожрёт, и косточки обглодает, но Юра замирает на месте, переносит с замиранием дыхания касания прохладных пальцев по щеке и Викторову грустную усмешку запоминает, как будто сожалеющую. Как будто это всё ненадолго. — Моя маленькая фея. — Как название шампуня звучит, — Плисецкий нервно улыбается краем губ, перед ним что-то проскальзывает, искрится и взрывается. Витя тихо смеётся под нос, целует подростка в высокий лоб и понимает, не страшно говорить о чём-то — эдаком, таком. Не в убийстве же признаваться, в конце концов, а лишних вопросов взбалмошный эмоциональный мальчишка и без того не задаёт. — Юр. — Что? — Юра просовывает руки Виктору за спину, кладёт тяжёлую замученную голову на надёжное крепкое плечо, что тот понимает — обнимает. — Откуда ты такой хороший явился? — Я? Хороший? — Да, — Никифоров кивает. — Ещё какой. — Если я хороший, то боюсь представить, как выглядят плохие. — Плохие издеваются над животными и устраивают террористические акты. — Да уж, до такого мне далековато. — До терроризма? — И до терроризма, и до издевательства над животными. Я только над собой издеваться могу. — Ох, не надо, — мужчина кладёт руку на тонкую шею подростка пониже загривка, большим пальцем описывая осторожные узоры вокруг дрогнувшего кадыка, а от этого как-то интимнее становится, воздух разряжённый, удушливым ощущается, в голове бардак, кто с кем когда трахался. Сейчас Витя трахается разве что с двумя своими ладонями в холодные одинокие вечера, когда совсем невмоготу, и работой это не перебивается. И сюда по проведённому времени вместе — никак. — Зачем такую хорошую кожу портить? — Тебе не нравятся шрамы? — Почему? Это красиво. Мне не нравятся воспалённые порезы. Выглядит как что-то… уродующее. — У меня сейчас только шрамы, — Юра пожимает плечами, морщит аккуратный нос, остро ощущая прокатившиеся по коже ласковые всполохи чужого дыхания. Сейчас бы кому-нибудь по морде заехать. Виктор становится ближе, нежничает, любуется в открытую без страха и риска. Плисецкий шумно выдыхает — не может даже по ноге проехаться, большой палец с кадыка съезжает на сонную артерию, и это, может быть, страшно, когда твоя жизнь в чужих руках. — Я бы не стал к тебе относиться по-другому, даже если бы были свежие порезы. Мне всего лишь не нравится, а не ненавижу. — Однако, из-за каких-то нескольких порезов на пальцах ты сорвался ко мне чуть ли не посреди ночи. — Да. И сорвусь снова, если ты дашь намёк на это. Ведь не в ранах дело, а в том, что побуждает нас резать себя. — Я уже отдал тебе лезвие. Можешь быть уверен, что ещё одно не куплю. — Конечно. Зови, когда я нужен тебе, я всегда приеду. Рука скользит по шее вниз, будоража до чёртиков, разрывая тонкие грани между пространствами, Вселенными, преодолевая притяжение чёрных дыр, что неопровержимо невозможно. Доказательно и наказуемо. Юра подхватывают за подбородок тонкими пальцами, побуждают взглянуть в глаза и убедиться на себе, как велика и чудотворна сила притяжения, говорят, смотри, от неё не убраться. В невесомость разве что проведут самостоятельно, подхватят на руки и унесут в Зазеркалье, и Виктор к этому, что бы ни говорил, стремится. — Не слишком ли много заботы обо мне? — он чуть улыбается, открывает зелёные глаза и щурится от бьющего в зрачки света и неожиданной приятной детали, что Никифоров вот-вот в губы начнёт шептать баснословно, и лучше этого вправду не делать — не смотреть. — А ты хочешь меньше? Мне нравится о тебе заботиться. Ты в ответ заботишься обо мне, всё честно, золото. Юрий быстро встаёт на носочки, встряхнув головой, коротко целует полуразомкнутые тонкие губы, на секунду вглядываясь в разливающиеся тёплым течением голубые глаза морского океана и разворачиваясь, проглатывает комок в горле. Сладко. Томно и сладко. — Чайник вскипел. Чувствует затылком широкую улыбку и короткий подавленный смешок, вместе с поцелуем в загривок. Несправедливо, думает Плисецкий, что колени подгибаются только у него одного. — Хочу фруктовый. Есть такой? — Вот же чайный гурман нашёлся, — кивает на шкаф. — Что найдёшь — всё твоё. — Ты моё, — Виктор обхватывает его одной рукой за бок, другой тянется открыть дверцу шкафчика, пробегаясь глазами по обширному выбору чая. В меру обширного, но недешёвого. Мальчишка удивлённо косится сбоку, тыльной стороной пальцев проверяет на ощупь температуру воды в чайнике и крышку сильнее вдавливает в разъём. — Я тебя нашёл. — Я, вообще-то, только чай имел ввиду, но ладно. Мне достань зелёный заодно. Юра не улавливает, отчего Никифорову так важно знать, что он принадлежит ему. Уже все поняли, что ни как вещь, и он ни на мгновение не заикается, а внутри переворачивается вверх дном структура бытия. Любовь и всё такое, глупости какие-то. Любить без секса — это не про Витю, Витя не асексуал и встаёт у него, как надо и когда надо, но если он самый наглый в мире врун, высказывая сейчас такие вещи, то грош цена его подаркам и всем делам когда-то. — Хорошо, — мужчина тянется за чаем, ворошит картонные расписные коробочки и в три движения всё приводит в равновесие, захлопывая светлую дверцу. Юра со стороны кажется маленьким солнечным лучиком, встряхивая головой вбок и доставая из выдвижного шкафа алюминиевые чайные ложки, во всю округу светящимся и чуть-чуть тёплым, если его коснуться — а такого хочется коснуться. Виктор цепляется за его плечо, пока роговицу не выжгло от внутреннего света, думает, вот-вот взорвётся его маленькое солнышко к чертям и его пошлет на край Вселенной, но разворачивает к себе лицом и вжимает в кухонный гарнитур поясницей, ухмыляясь заманчиво, смотря из-под полуприкрытых век, пока не взорвалось что-нибудь в ближайшем Магеллановом облаке и не отбросило к Млечному Пути. — Не могу же я упустить такой момент? — потому что там уже неважно, насколько сильно Плисецкий будет хрипеть от бессильного возмущения, всё равно хватается за Виктора и упирается другой рукой за столешницу позади. Никифоров мокрыми беглыми поцелуями очерчивает острые линии челюсти, медлит, кончиком языка выписывает синие засосы на шее, радуется, что родители вовремя исчезли и не вернуться бы им не вовремя, потому что будет неудобно объяснять Барановской, отчего на его сына у него так ширинка трещит. А штаны точно придётся менять. — Вить, чай как-то по-другому пьют, не находишь? — Нет, — Виктор плавно зарывается пальцами в белокурые волосы на затылке, наклоняется ближе и будет рад сделать вид, что не замечает, как мальчишка на носочках удерживается, готовый в сию же секунду запрыгнуть на него или на стол, или сразу в постель. «Рано и плохо». Очень плохо, он едва касается ртом тонких зацелованных губ, растягивая момент, желательно, на три таких же параллельных Вселенных, пока в какой-нибудь из них не перестанут действовать на сознание его дурацкие предрассудки. — Покажешь, как? «А ты покажи мне, как люди трахаются», но такое нельзя, нет, даже с языка не должно срываться. Пошло, броско и вульгарно. По-блядски притягательно в самых изумительных сюжетах, что Юра чувствует, как сильнее напрягаются плечи Никифорова и также быстро расслабляются. Когда нужно обвить руками длинную шею с россыпью полу-отпечатавшихся засосов, проникнуть языком в тёплый рот, под кромку зубов, углубляя поцелуй до резко скаканувшего пульса. Он отрывается, упирается и скользит локтем по полированной гладкой поверхности, отрезвлёно смотря на Витю. А Витя на него нет, усмехается, да так, что ноги почти-почти раздвигаются и колени подло подгибаются. — Нормальные люди для начала берут чашки. — Вот, значит, что делать надо, — Виктор чуть склоняет голову набок, смахивает, как нечто дорогое, каждую прядку чёлки с Юриного лица и думает, что может делать так бесконечно. — Я запомню. Если сейчас придут твои родители, не хочу чтобы возникали вопросы, почему у тебя губы как у, — задумывается, — ну, как будто ты в них гиалуронку колол. — А вдруг реально вколол? За внешностью слежу и всё такое, — тихо смеётся. — Этого тебе еще не хватало, конечно, — они долго смотрят друг другу в глаза понимающе, выжидающе отмечают перевалившую за три секундную стрелку и тихо покато смеются. Никифоров замолкает, замирает на месте, целомудренно целуя вслед. — Ты и без лоска красив. — Сейчас комплиментами засыплешь, не выберусь из-под них. Кружки доставай давай. — Конечно-конечно, — он отмирает, убирает отогревшиеся на чужой коже руки и тянется к другому шкафу в противоположном углу. — Кружка с котятами твоя? Юра совершенно не собирается взрываться сверхновой, зло косится и садится на стул, подальше, щурясь в ответ Витиной расплывающейся по лицу улыбке. Язык показывать было бы уж слишком по-детски. — Вот поиздевайся ещё. — Да ладно. Куплю такую же, будет у тебя личная кружка у меня дома. — Я в тебя этой же кружкой и кину. — Какая злая киса, — Никифоров разливает кипяток по керамическим кружкам с разноцветными причудливыми принтами и делает вид, что это вполне само собой разумеющееся — иметь пару рядов личных, в некотором роде интимных вещей. Всё по эталонам вкуса Юры. «Целая полка». Такой же сумасшедший. — Пошипи ещё на дядю Витю. — Могу ещё лицо расцарапать. — Лучше спину. Незаметней будет, — он ставит перед подростком заваривающийся зелёный чай, отражающий по поверхности люминесцентные лампы на фоне ровного белого потолка, и садится рядом. — Ты понимаешь, что это даже звучит неприлично? — Скажу, что ты делал мне массаж. — Кому это ты говорить собрался, раз там не видно? — Ну, Якову? Лиле? — Ты перед ними раздеваться будешь, что ли? — Котёнок, — Витя представил. Как минимум его проклянут уже на полуслове, начни он стягивать рубашку, а с Якова станется загреметь на весь дом по-пролетарски, какие грядущие репродуктивные функции организма побудили его прийти покаяться именно ему и его семье. Вслух он смеётся и получает слабый удар тонкой ладошкой по голове, Юра тоже не особо впечатлён, чтобы подписывать договор на осквернение своей аморфной задницы. — Вот это точно звучит неприлично. Я даже представлять это не хочу. — Чёртов извращенец. — Да, — Виктор ухватывается за его узенькое запястье, смыкая пальцы на внутренней чувствительной стороне и осторожно пробует погладить ниже. Там не должно быть царапин, и, возможно, даже следов детских случайностей, но непривычно — и немного лично для такого. — И ты пьёшь с извращенцем чай, и он сидит у тебя дома, — Юра стискивает зубы, вздрагивая, замирая и сходя с ума за доли секунды, а Никифоров останавливается в одно мгновение до микро-ментального оргазма в голове. Маленькие слабости уже всё, недоступны, противоестественны и лимит исчерпан? Мужчина перетягивает юное дарование Вселенной к себе на колени, осторожно усаживает на одно бедро, думая, что если где-то есть справедливость, так она не в сопротивлении томно вздыхающего Плисецкого, удобнее усаживающегося и с разгорающимся запалом в ярчайших зелёных глазах пристально всматривающегося, словно точно сейчас где-то там горит водород в ядре звезды-цефеиды при её максимальной температуре. — И ты сидишь у извращенца на коленях. Где ж твой инстинкт самосохранения? — Он отключился ещё тогда, когда я к тебе подошёл. — Ты жалеешь об этом? — Ни разу. — Я тоже. Юра подхватывает со стола кружку, как ни в чём не бывало, гордо выпрямляет спину и делает быстрый глоток зелёного чая, чуть менее тусклого по оттенку, и это немного стопорит — в мире чрезвычайно много отголосков натурального зелёного, и Виктор не любил каждый из них. А теперь что-то треснуло и надломилось в моральном аспекте вопроса. Не бытие, жить не помешает, это определённо. — Расскажи что-нибудь. Витя легко тянет уголки рта в улыбке, обхватывая подростка за пояс для пущей надёжности и совсем немного по собственной прихоти. Но может наоборот. — Что тебе рассказать? — Тебе текст составить, что ли? Я не знаю. Ещё что-нибудь о себе. Что хочешь, — Плисецкий пожимает плечами и пьёт чай. Виктор тоже тянется к своему красно-сладко-кислому, фруктовому, призадумываясь — что можно рассказать человеку спустя двадцать восемь лет? Всё и чуточку больше, это всего лишь вопрос доверия. Каждый сам знает что. — Честно, без понятия. Но можно вопрос? — В общем-то можно, но ты всё-таки не забывай, что я с кипятком в руках сижу. — Конечно, — Никифоров кивает, делает глоток, смачивая пересохшее саднящее горло, и не утруждаясь в том, чтобы делать настороженный испуганный вид. «Была не была». — Если бы у меня были длинные волосы, тебе бы пришло в голову меня за них по полу таскать? Юра тянет сомкнутыми губами глухую «эм» по помещение и коридору, бегло окидывая взглядом длинную шею и широкие плечи мужчины, и, если бы это было возможным, даже заглянул за спину, чтобы упереться в затылок. Он считает, что и в шестнадцать, и двадцать шесть, и ещё через лет десять Виктору кропотливо наращиваемые год от года волосы пойдут. Идеал из прошлого, живая картинка девичьего аниме, очарование в истинном роде, ещё бы сговорчивости побольше и блядства поменьше. Сам Никифоров бы развёл руками — что выросло, увы. — Вряд ли. Если бы ты только очень-очень сильно меня выбесил. И всё равно сомневаюсь, я скорее бы тебя заплетал. Изнутри выпадает нечто нечленораздельное — за-пле-тал. Покато на языке по слогам, разложено на тянущие, губные и межзубные звуки, что потеряло весь смысл на корню в зародыше. Это что-то из параллельного, запретного, личного; чтобы подойти и, резво замахнувшись, загрести в пальцы прядь длиннющих, спадающих серебристо отсвечивающим дождём с неба, и сердце в пятки, душа из тела, глаза зажмурены. А Юра начнёт вплетать пальцы по незнанию, как дёрнуть вправо, влево, в сторону, чтоб понять принцип действия и всё равно останется при своём, и вместо бегущего извилистого колоска из-под его рук выйдет хило держащаяся коса, с вытащенными наружу локонами тут и там, обломанными, сухими концами касающаяся поясницы. Виктор отводит глаза — далеко оно, нереально, на то и параллельно, что не здесь, — и притягивает кружку к дрогнувшим губам, тихо откашливаясь, будто завороженный. — Господи, принцесса, что ты со мной делаешь? — Во-первых, как ты меня назвал? А во-вторых, что я сделал? — Ты сказал очень милую вещь, — он обводит исподлобья мальчишку ласковым взглядом, делая глоток и смачивая губы, как те концы в последний год. Сейчас уже не то, легче и естественно. — Моя принцесса. Юра ставит кружку на стол предупреждающе, разверзается в зрачках пламенем адовым и звонко возмущается: — С какого перепуга я принцесса?! Безнадёжно, конечно, Никифоров и бровью не повёл, и хуже — успокаивающе кладёт горячую согревающую ладонь на открытую светлую шею, сплошь в россыпи засосов, заботливо их прикрывая собой. «И от бед так тоже можно». — Потому что мне так нравится? — Ничего, что я как бы парень и на роль принцессы ну вообще не подхожу? — Это тебе не мешает быть моей принцессой. Юра вымученно опускает тонкие острые плечи, нахмуривая брови до той проявляющейся мимической складки, на которую смотря в упор с улыбкой Витя безнадёжно и безбожно грешит — за доверие бьётся. — Как всё запущено-то. Вить, ты точно обычный чай пьёшь? — Точно, — Виктор кивает, отпивает и ещё раз кивает, гладит чувствительную кожу под крепкими пальцами, пробегается вдоль корней волос на загривке и задевает большим пальцем побледневшую не отогревшуюся ещё в тепле щёку. — Чем тебе это не нравится? — Я же не говорю, что не нравится. Просто всё мило. Слишком мило. — Чувствуется подвох? — Есть немного. — Любая жизненная ситуация приводит либо к лучшему, либо к худшему. И каждый из нас делает ошибки. Никто не исключает возможности, что уже завтра я попаду в автокатастрофу, а в твоей школе террористы устроят взрыв. И мы с тобой можем поссориться на ровном месте, принцесса, — у Плисецкого сводит дыхание, словно рябит в груди, сжимая в металлических тисках до скачущих в раздирающем перепонки крике частот. Ещё чуть-чуть он ждёт, пока не теряет звёздные ориентиры, путаясь в руках, ногах и окружающем мире, а Витя уже его целует, целомудренно томно, застывая в поцелуе, как гениальные люди с дождливых реалистичных картинок. Юра обвивает руками его за шею, наваливается на грудь грудью и хрипит на выдохе в приоткрытый рот. Пауза. Перезагрузка. Викторов чёртов голос в ухо — не заткнуть, не вырваться, и только-только — открывая душу, улыбаться. — А мы можем. Давай ловить радость прямо сейчас, от каждой секунды, а там уже разбираться на месте. Нас никто не гонит, и никто не требует спасти мир в сию же минуту, навсегда расставшись. Как думаешь? Верно говорю? — Ты говоришь так, что непонятно, идти вешаться или же радоваться. — Плыть по течению, Юр. Сейчас — плыть. А дальше опираться на чувства и возможности. Просто живи, и этого будет достаточно. — Мы, кажется, поменялись местами. Сначала ты всё усложнял, и это ужасно бесило, а теперь с твоих слов всё так легко и просто, а я так не могу. — Да? А я и не заметил, — Никифоров мягко проводит кончиками ногтей по щеке раз, затем второй, третий, пятый, со счёта сбились. А Юра устало утыкается в чужое — наверно, уже совсем не чужое, — плечо и крепко сжимает руки. — Просто смирись. Прими и смирись. А выяснится всё по истечению определённого времени. Или тебя что-то волнует именно сейчас? — Просто я уже ничерта не понимаю. — И не нужно. Не забивай голову. Принцессе незачем грустить. — Легко сказать «не забивай голову», но сделать это куда сложнее, потому что она сама по себе забивается. Нужно быть слишком наивным и глупым, чтобы принимать всё происходящее, не думая и не анализируя. Я бы сам хотел, чтобы всё было легко и радостно, только вот на периферии сознания всё равно крутятся мысли, не дающие спокойно жить. — Конечно, — Витя трепетно выдыхает, крепко обнимает в ответ, перебирая чисто-светлые корни волос. Наедине против мира, против людей в нём и общественного мнения, с маленьким солнышком и ядерной бомбой под боком не страшно вдруг показаться и жить дальше, может быть, чуть-чуть меняться. — Но ведь об этом можно подумать и позже? Сейчас ты накручиваешь себя, придумывая повод и выдвигая, заметь, не слишком лестный вывод в мою сторону. Я спокойный, потому что исправить сделанное не могу и, честно, не хочу. Конечно, вечером, приехав домой, я обниму Маккачина, и буду думать о нерадужных вещах, задавая вопросом, а верно ли я поступил и стоило ли мне задвинуть свои хотелки куда подальше? — а мимолётные неприкасаемые «хотелки» экзистенциального происхождения едко посмеются в лицо и вопьются когтями в загривок, ставя на колени. — Но сейчас это бессмысленно настолько, что и желания обсуждать дальше не вызывает. Пойми — так всегда было, есть и будет. И каждую проблему ты перекрутишь в своей голове, но не стоит на этом акцентировать внимание. Проблемы — это наша жизнь. Под гнётом проблем, собственно, и возникла эволюция. Расслабься, котёнок. Я от тебя не денусь. И не скажу шаблонное «давай прекратим общаться». Просто, — Виктор поджимает губы и морщит лоб, пока Юра не видит. Сомневается, ощущает прущее изнутри стремление прозвать себя идиотом, а какая-то шестнадцатилетка смелее его в эквивалент своего возраста. — У нас странные отношения на непонятном уровне. Это тоже решится. Когда-нибудь. Когда-нибудь, считает Плисецкий, значит в теории и последующей практике. Когда-нибудь — это через месяц, год, пять и десять лет, а Виктор прижимает и говорит щемяще-трепетно, что ему, гаду, хочется верить, крепко обнимать, целовать шею и за немаловажные вещи благодарить; чтобы он тоже тепло улыбался. — Спасибо тебе. — За что? Я всего лишь высказал свою позицию. — Мне стало спокойнее. И с тобой просто хорошо. — Ну, хорошее из меня успокоительное, — Виктор отирается щекой о мягкую Юрину щёку и тихо хмыкает. Мальчишка первый отстраняется, беря кружку чуть остывшего чая и быстро его допивает, стуча керамическим дном о поверхность кухонного стола, и Витя подхватывает свою, смыкая губы аккуратно, чтобы не обжечься. — Обращайся. И никогда не бойся. — Пока я с тобой, ты — единственное, чего можно бояться, — Плисецкий с наглой напористостью во взгляде улыбается, скользит плывущими полусонными глазами по чужой усмешке и теряется — совсем забыл, что на чужих коленях сидит, день тяжёлый, Виктор тёплый. — Тем более. А то свяжу, заткну кляпом и лишу свою принцессу невинности. Ох и больно мне будет от Короля с Королевой, зато у Дракона будет своя давно желанная леди. — У тебя всё на одну тему, что ли? — Это первый вариант развития отношений. Просто он самый оптимистичный, — Виктор некрасиво хмурит лоб, сглатывает, делает следующий глоток. Юра понимает, он чрезмерно внимательно изучает его, выглядывает и поддевает те крошечные детали во внешности, когда фетешист фетешистом, а эти морщинки в уголках глаз — личное сумасшедшее двухчасовое порно. — Второй наивный, но психологически тяжелый. Не хочу его. — А конкретнее? Витя оглядывается вбок и допивает особо кислые остатки фруктового чая, косо и криво усмехаясь, до отвратного нагло, вымученически. Галактики уже не сталкиваются — они растворились во тьме расширяющейся Вселенной, всё стремящейся к своей неоспоримой неизмеримой безграничности. — Конкретнее — мы ссоримся и больше никогда не встречаемся. Зато солнечные лучики на руках и пальчиках Юры треплют, зарываются, заражают через прикосновения к волосам и растворяют внутри его корней счастье. — Не дождёшься. — И слава богу. Родителей дождёмся? — Как хочешь. — Лишние часы, — Виктор тянется за телефоном в карман штанов, подушечкой большого пальца проводит линию вверх и, блокируя, выкладывает на стол экраном вниз. Десять часов вечера — это опасное время, люди настороженнее, родители бдительнее, сотрудники бравой гвардии всё больше педофилов ловят по дворам. — Они, вероятно, в ресторан какой поехали. Давай я тебя уложу спать, а сам поеду, когда ты заснёшь? — Я же не маленький! — Юра оглядывается на закруглённый гладкий край стола, путеводной нитью уводящей его взгляд от Вити, и даёт себе минуту. Никифоров уговаривает его соглашаться кроткими, вслед друг другу идущими поцелуями по щекам, перехватывая руками крепче. Это, кажется, сражает его наповал. — Давай. — Принцесса моя, — тянет Виктор и, не давая очнуться, подхватывает мальчишку на руки, оправдывая звание бессмертного. Не только бессмертный, ещё и наглый. Он толкает ногой приоткрытую дверь в спальню, укладывает замершее, вцепившееся в него тело на кровать, в полутьме очерчивает взглядом проступающий силуэт с горящими ополоумевшими глазами. — Вить, — Плисецкий внимательно снизу-вверх смотрит на нависшего мужчину и краем глаза замечает его локти по обе стороны, и это уже доселе ужасно привычно, — ты мне можешь не поверить, но я должен тебе сказать одну важную вещь. — Да? Какую же? — Я сам ходить умею! Никифоров глухо смеётся под нос, задевает зубами сухие губы, чтобы тихий смех не перешёл в некультурный ржач. — Дай за собой поухаживать, куколка. Когда ещё выдастся возможность? — Жизнь длинная, возможностей много. — А ближайшие пару дней мы с тобой и не увидимся, — Юра фыркает и медлит, едва соприкасаясь пальцами со светлой щекой мужчины, кончиками ногтей скользя по коже при замершем, полутрепетном дыхании. Никифоров находит тёплую его ладонь на своём лице, переплетает пальцы и улыбается немного шире. — Так что заткнись и получай удовольствие. — Сейчас я тебя, пожалуй, послушаюсь. — Правильно. Принцесса же не хочет злить Дракона. — Какой из тебя дракон? Ты вообще не страшный и огнём, вроде как, не дышишь. — Но почему-то Чудовище из сказки из нас двоих я. Так что буду и Драконом. — А вдруг чудовище от слова чудо? Виктор залезает на Юру и кровать Юры с ногами, бросая мельком ласковое и тёплое «котёнок», и подаётся вперёд, останавливаясь почти нос к носу и едва ли стукаясь отогревшимися лбами. — Тебя нигде не переклинило, нет? Я по пути вроде нигде тебя не стукал. Бедный. — Да пошёл ты, — Плисецкий обидчиво пинает мужчину по коленке, вроде бы хорошо пытаешься, а получается — «как с родителями». — К тебе — припеваючи. — Идиот. Вот говори что-то милое после этого. Витя всматривается в его лице преданным, покровительственным взглядом без усмешек, сжимает под ладонями твёрдую ткань одеяла, а Юра отворачивается в сторону открытой нараспашку двери, видя лишь падающие комки теней по полу коридора. — Простите, Принцесса. Я виноват. — Ну не получается у меня быть милым, понял. Буду тебя вечно слать и хамить. — У тебя это получается, — выдыхает Виктор на ухо хрипловато, шёпотом, чтобы не обидеть. — Но это настолько неожиданно, даже не верится. — А я предупредить должен был? — Прости меня за издёвку, — он крепче сжимает пальцы в другой руке, садится сверху, перенося вес на колени — иначе раздавит своими килограммами сверкающую золотую медаль российского фигурного катания, этого ему не простят. — Всё, что захочешь сделаю, за твою милость. Ты достоин и не такого. — Да мне как-то не надо ничего. — Прости меня, — Никифоров подводит черту, смотрит исподлобья скромно, нервную усмешку, как тик, тянет, и успокаивается в тишине, когда чувствует ответное в руке «я всё ещё здесь». Пару раз Юра сжимает его переплетённые пальцы, косо, зазорно, зло оглядываясь. — Ну хоть что-нибудь. Я сейчас переигрывать начну, и жертвой будешь ты. — Что ты от меня хочешь? — Юра резво оборачивается, щурится и впивается ногтями в мягкую чужую ладонь со злобы. Виктора изнутри передёргивает, вывихнуть и сломать мальчишке запястье не будет стоить ничего, кроме его доверия, а посвящать в подробности получения расходящегося по телу кайфа от асфиксии не время — синие пятна засосов светить будут с неделю, а в случае неудачи и отсутствия контроля вывихнутые позвонки в три молниеносные секунды мальчишке не вправят. — Мне ничего не нужно, придумать не получается. «Дыши, Витя». — Ничего. «Дыши». По позвоночнику вдоль течёт страх переломиться в самом удачном этапе, сигануть с окна и спиться к ёбанному чёрту. Где-то это проступает сквозь взбухшие вены на шее, где-то — в напряжённом выдержанном взгляде в зеленеющих вихрящихся кругоцветных радужках. Юра слабо тянет за руку со стороны своего положения мужчину на себя, но крепко держит его руки и тихо выдыхает, скользнув носом по гладкой щеке, обхватив судорожно-щемяще за широкие любимые плечи. — Мне сложно быть таким, понимаешь? — А меня коробит постоянно брать над тобой управление, — Никифоров тычется носом в Юрину шею, невесомо, останавливаясь, проводит по гладкой коже, и это кажется таким правильным, надёжным, трепетным до одурения, что можно не-ло-мать. — Как будто заставляю. Просто совсем никаких желаний? Котёнок, у тебя есть фантазия. Это не трудно, всего-то, от души. Я не прошу строить из себя непонятно кого, просто попробуй. Я же тебя бешу иногда. Почему бы не использовать эту злость? Юра криво усмехается уголком губ — ну да, как же, иногда. — Точнее сказать, иногда ты меня не бесишь, — Плисецкий замолкает, размерено гладит ребром тонкой ладошки по Викторовой прямо спине и раз на раз тяжело вслух вздыхает. — И у меня есть всего одно желание, которое очень сложно исполнить. Если только по мелочи что-то просить. Мужчина кивает, ещё раз мельком целует — точно целует — в изгиб плеча, норовя забраться до ключиц быстрее под одежду, только времени всё не остаётся. — Для начала можно начать и с мелочи, — он погодя отстраняется, перекидывает ногу через распластанное по матрасу тело и осторожно ступает пятками по полу. Спокойно; страшно, но спокойно. — Потому что таким покорным я не буду еще долго. Вот тут точно лови момент, котёнок. Юра задумывается на пару секунд, молниеносным рывком поднимаясь с постели. Никифоровская задница определённо оставила свой след на его ногах, а такими темпами и на кровати пару царапин заставит прочертить. Он, конечно, надеется. Нельзя целоваться без подтекстов, когда-нибудь — сдастся. — Пойдём на крышу. Витя, поджимая губы, коротко кивает. — Пойдём. Довольствуется плывущей, томной улыбкой ребёнка, который легко его толкает и живо вскакивает, уносясь из комнаты мигом в коридор, натягивая на себя всё, от обуви до куртки, за неполную спешащую своим чередом мучительную замершую минуту. Он наблюдает за мальчишкой, как за тлеющим пылающим в ночи огоньком свечи, улыбается, чувствует кожей и телом рвущий шаблоны о лени энтузиазм. Сейчас он — счастливый-счастливый, безгранично растекающийся в своей атмосфере по миру, заставляющий неотрывно продолжать следовать за собой и неумолимо наблюдать. — Одевайся быстрее. Юра попутно звенит ключами из тумбочки, поправляя вороты демисезонной куртки, хотя бы заставить его сейчас шубу под пуховик пихнуть, чтоб под сквозящими во все свободные дырки буранами не слёг головой на асфальт. Но не сейчас, не хочется портить мальчишке настроение, хрупкое и прозрачное, едва в руку ложащееся растворимой звёздной пылью. Никифоров кивает, накидывает пальто — сам не лучше, чтобы по крышам исторических строений ползать, — и поправляет ботинки. — Веди. Плисецкий выходит из квартиры, встаёт на место Вити с его позволения, и закрывает за последним дверь, ступает на ведущую к выходу на крышу лестницу. Там перед дверью с минуту в собственной связке ищет нужный ключ и со скрипом створок пропускает морозный воздух на лестничную клетку. — Проходи, пока соседи не увидели, как мы тут «Малыш и Карлсон» разыгрываем. — Часто сюда ходишь? — Витя делает шаг через высокий порог, оглядывается на подростка через плечо и легко подхватывает его за маленькую ладошку, чтоб не потерялся. Или чтобы не потеряться, а если падать, то с песней. Юра бросает быстрое «погоди», дёргает рукой и закрывает за собой дверь от посторонних глаз, убирая ключи надёжно в карман, и берёт мужчину за тёплую ладонь. — Иногда долго здесь не появляюсь, иногда чуть ли не каждый день хожу. — Тут холодновато. — Иногда это и помогает проверить голову от лишних мыслей, — говорит Плисецкий, а Никифоровским порывам не препятствует: позволяет задёрнуть куртку на груди, за плечи приобнять покрепче, и себе расслабиться, выглядывая из-за плеча на родной, горячо любимый противоположно промозглый Петербург. — Хотя, не могу отрицать, что здесь намного лучше, когда тепло. И сентиментально — фотки, фотки, фотки в Инстаграм скорее заливать, смотрите, крыша. Юрка морщит нос, встаёт на отоптанные носочки, обвивает длинными руками Виктора за шею и едва тычется губами в его губы. — Летом бы ночной пикник устроить, — тот ему улыбается легонько уголками, носом поводит вперёд, щекоча, ладонями проводит по лопаткам и прижимается грудью, закрывая от заполошных, продувающих с щелчка пальцев ветров. — Кстати, неплохая идея, я это запомню. Витя представляет — как крысы-переростки пробираются на крышу под вопли соседей о шумных и взбалмошных подрастающих дармоедов, грозятся полицию набрать, «вот прям щас», а они вваливаются на закате с пакетами и устраивают дебоширство, как лютые и отбитые дети, чуть ли с парапетов не наворачиваясь. — Если ты хочешь, чтобы я что-то сделал, говори. Мне не хочется дёргаться, прикрываясь эгоизмом и ставя на то, что тебе тоже понравится. Мне понравится, если ты меня сейчас трахнешь, думает Юра. Мне понравится, если мы уедем обратно. Стоять на носочках становиться тяжелее из-за дрожащих коленок и сводящих стоп, из-за млеющего ощущения прекрасного где-то глубоко внутри, когда Никифоров перехватывает за пояс намертво. Плисецкий бросает взгляд на неплотно сомкнутые губы, высокие скулы, кончик носа и скользит по ресницам — кра-си-вый. По глубокому голубому. — Целуй меня так, как будто я через миг исчезну. Как будто я самое дорогое, что у тебя есть в этом мире. Виктор цепляется — «исчезну». Растворюсь, рассыплюсь, разложусь на атомы. Фокусируется на Юриных губах, удерживает страх в глотке потерять пушистое, разнежевшееся счастье, исподлобья взирающее, как послание дьявола всемогущего; как наказание за всё то хорошее, что было в жизни. Губы его мягкие, мельком шероховатые, соприкасаются ласково, до трепетной дрожи на кончиках пальцев. Никифоров подаётся вперёд, делает вздох и приоткрывает кончиком языка покусанные губы; во рту тепло, влажно, он скользит языком по чувствительному нёбу и гладким щекам изнутри, удерживает Юрин порыв на месте — моё. Не трогай. Единственное сокровище. Плисецкий свято прижимается к мужчине, сжимая в пальцах вигоневый воротник, и под конец — тает в этих руках, смотрит через полуоткрытые веки и думает, что со стороны это, наверно, очень красиво. Он чуть ли не забывает дышать, но с каждым новым порывом ветра быстро вдыхает освежающий разум воздух и тут же медленно выдыхает, опаляя Викторовы щёки; позволяет сознанию в поволоку удовольствия, счастья окунуться, скользнуть кончиком языка вдоль языка Никифорова и тихо, жалостливо проскулить в рот. Это должно было бы — вау. Юре казалось, что так в фильмах целуются — губу цепляют, не дольше десяти секунд и контакт глаз не прерывают. Неестественно. Виктор отстраняется, вскользь взглядывая с молящей нежностью в чужие глаза, проводя языком вдоль Юриных тонких холодных губ, и кусает треснувший уголок, гладко заливая мелкую ранку. — Ты не исчезнешь. Никогда, ясно? Ты всегда будешь тут. Для того, чтобы показать, что ты самое дорогое, поцелуя будет мало. А не поцелуй — это пошло, принцесса. Я не смею просить у тебя времени, но в полной мере я не смогу исполнить твою просьбу. Плисецкий в восхищении из-под светлых ресниц всматривается в силуэт мужчины, улыбается чисто-чисто. — Я сейчас счастлив. Настолько, насколько это возможно. И знаешь, — он давит короткий смешок, опуская голову и тут же поднимая, — даже «принцесса» не портит этот вечер. Никифоров выдыхает тяжело, скользя вниз, по уголку Юриных губ, и кончиком носа по щеке, находя в ворохе белокурых волос аккуратное ухо, покрасневшее от холода. — Мне дышать трудно, — с заминкой выговаривает и дышит тепло-горячо-взбудоражено. — Эмоции давят. Кажется, эти минуты спокойствия нам за что-то воздаются. — Кажется, по нам сейчас мелодраму снимать можно. — Либо так. Тот же самый Ла-Ла-Лэнд, Дом у озера. Что у нас ещё такое милое до щемящего сердца? Гордость и Предубеждение смотрел? — Я же говорил, что ничего не смотрю обычно. А ты у нас знаток душераздирающих фильмов? — От нечего делать почему бы и классику не посмотреть. Последний фильм в оригинале — шесть часов светской жизни. По сути фильм о том, как мать старается выдать замуж пять своих дочерей, но саундтреки отменные. Ты ведь совсем не против это исправить, да? — Предлагаешь убивать время за просмотром душераздирающих фильмов, сидя с тобой и кружкой чая? — Мм, да. Именно так. — А почему бы и да? Никифоров зовёт его «принцесса», утыкается подбородком в макушку и, глядя вокруг перемигивающихся огней, с предчувствием властителя ценного, безмолвно замирает и смешно фыркает, когда Юра льнёт к нему обниматься, только чтобы подставкой не работать. — С тобой так хорошо, когда ты милый. Когда ты искренний, настоящий. — Но хорошего понемножку, вот как превращусь в полночь в стерву, чтоб не расслаблялся. — А я тебя спать уложу до полуночи. И ты навечно останешься таким. — А я уже подумал, что усну навечно. — Я тебя разбужу. Помнишь, как принцесс в сказках будили? — О да, я уже представляю, как ты приходишь с утра пораньше и будишь меня, родители оценят, — подросток нервно усмехается, отирается щекой о мужское плечо, а Витя запрокидывается голову к распростёртому поволокой тучных облаков затянутому небу. Там ядерные силы идут на горение необъятных светил, бросавших блеск во все края Вселенной до самого последнего мига. — Конечно оценят, — бросает Виктор, чувствует тонкие мальчишечьи губы, соприкасающиеся с его ухом и слышит быстрый, резвый шёпот почти воедино со своими словами. — Когда-нибудь и весь мир примет. — К чёрту весь мир. Плисецкий бросает взгляд на бескрайнее небо, глубоко вдыхая в объёмные лёгкие прохладный ночной воздух. — Это так легко сказать. На самом деле всё труднее. — Где ты учился портить лучшие моменты жизни? — Может где-нибудь и учился. Я также могу их создавать. — И сразу же портить, да? — Не утрируй. Если ты сейчас улыбнешься и поцелуешь меня, это будет очень неплохой момент. — Сначала портишь настроение своей философией, а потом ждёшь улыбку и поцелуи? — А что плохого в философии? — Никифоров быстро усмехается, подбирается ближе и перехватывает замёрзшие сухие пальцы, едва-едва продрогшие до основания, и их так хочется отогреть. — Меня она угнетает. Тебе так мало меня в плохом настроении, что ты его портишь целенаправленно? — Я не специально, Юр. Честно. Мальчишка пожимает плечами. Хоть нарочно, суть не меняется. Он слышит тяжёлый вздох, тихое «красиво» вдоль линии горизонта. Скоро май, скоро белые ночи, спать с запахнутыми шторами и не высыпаться до самого утра. Можно не высыпаться рядом с Витей, через телефон, на прогулке, сидя в машине, у которого обязательно сядет аккумулятор под утро, и они станут ловить соседей, чтобы по-взаимному «прикурить». Они смогут гулять, не опасаясь простыть, нарядившись в утеплённые свитера и пить дерьмовый кофе в круглосуточной закусочной неподалёку и встречать рассвет над Невой в пять утра, и, может быть, целоваться при этих рассветах в полупустом городе, на каменной площади, стоя посреди Невского. Юра молча сжимает широкую руку Виктора. Они могут сделать столько всего уже завтра. — В августе период падающих звёзд. Я никогда не видел падающей звезды. Он оборачивается и смотрит на мужчину с полуулыбкой, подавляя смешок глубоко, прикрывая рот кулаком. — Мне упасть? — Сейчас не август, — Никифоров тихо смеётся, чтобы людей снизу громким нелицеприятным ржачем не испугать. — Но ты лучше всякой звезды, так что не падай, нет. Свети, Юр. — Засветить бы тебе в глаз. Но это потом. — Злой ты. Плисецкий тает, млеет и прогибается под обвившими его руками Вити, прижимается как можно ближе, вдавливается, закономерно норовя доказать основные правила механики Ньютона — его ориентир и центр притяжения беспросветный идеал. И он улыбается, губы в губы, переходя на сокровенный только-между-нами шёпот. — Сейчас я совсем не злой. — Я впервые рад, что ошибся. — Это волшебная крыша, — Юра прикрывает глаза и неловкой цепляет зубами нижнюю губу. — На ней я не умею злиться. — Тогда, чтобы не утратилось волшебство, мы здесь оставим хорошие воспоминания, — Виктор поддается наитию — и целует нежно, приоткрывая чужой рот кончиком языка, проходится по губам, ласково перебирает под пальцами мягкие белокурые волосы. Долго, мучительно, перехватывает инициативу языком. Юра отрывается первый, мажет губами вбок по скулам Никифоров, сжимает его ладонь в своей, эфемерно ментально связывая. — Хорошие воспоминания не в месте, а в голове, и они всегда со мной. Виктор протяжно тянет, что Плисецкий романтик, неисправимый, как Есенин, которого по школьной программе проходят. — Могу тебя послать, если что-то не устраивает. — Тебе дома надо быть. — Вот и проводи. — Ради тебя хоть Луну с неба, — Юра коротко целует его в губы — никакой Луны не стоит воровать и дарить только ему одному, пускай принадлежит всем оставшимся и станет нейтральной территорией. — Оставь луну на месте, она красиво смотрится. Никифоров с заискивающей интуицией опасно оглядывается, осматривается — Плисецкий остаётся Плисецким. Он сжимает руку по-подростковому неловко, сплетает их пальцы вместе и не желает Луны с неба — сам как чьё-то небо по спиральным хвостам Млечного Пути, даже не догадываясь об этом. — Как скажешь, — соглашается Виктор. Заглядывается. И хочет сюда вернуться ещё раз.