Лекарство

За окном стояла глубокая осенняя ночь. Улицу освещали сразу несколько фонарей, но темнота все равно была кромешная. Тяжелый туман, опустившийся на город около часа назад, создавал какую-то мистическую атмосферу, коей могли насладиться лишь полуночники, Булгаков и просто те, кому в столь поздний час не спалось. Таким был и молодой имажинист, Сергей Есенин. В этот раз его рука была лишена плавности — она скользила по листу бумаги резко, выводя некрасивые пляшущие загогулины, которые с трудом можно было бы прочесть другому человеку. Несколько зарифмованных строчек, перечеркнутых предложений и чернильных пятен — вот все, что украшало старый, пожелтевший от времени лист бумаги. На столе стоял стакан с холодной водой — для бодрости, а на углу расположился незажженный подсвечник. Небольшую мрачную комнату освещала лишь лампочка, остервенело мигающая последние полчаса, и луна, изредка пробивавшаяся из-под тяжелых дождевых туч. Сергей недовольно вздохнул, когда окончательно погрузился в ночную тьму. Сам не зная зачем, он дотянулся до коробкá спичек, достал оттуда одну и чиркнул, затем поднес ее к фитилю свечи и задул спичку, огонь от которой чуть не обжег ему пальцы. Есенин крепко взял подсвечник в одну руку, поднялся со стула и подвинул его аккурат над перегоревшей лампочкой. Достав из нагрудного кармана платок и поднявшись на стул, Сережа вывернул раскаленное стекло из патрона и вновь спрыгнул на пол, положив бесполезный предмет на стол. Он поставил подсвечник на стопку книг и нечаянно задел стакан с холодной водой, который опрокинулся прямо на горячую лампочку. Послышался приглушенный взрыв, и стекла от лопнувшей лампы полетели в разные стороны. Сергей даже не успел среагировать — почувствовал, как по подбородку стремительно скатываются несколько струек теплой крови. Он провел рукой по коже и посмотрел на свои окрасившиеся в алый цвет пальцы. На пробу коснувшись языком нижней губы, Есенин зашипел, как змея, от неприятных ощущений, которые острыми иглами закололи ровно в том месте, где секунду назад находился кончик языка. — Черт, — выругался он и вздохнул. Пришлось вновь схватить свечу и отправиться в ванную — там, на дне небольшой склянки, что стояла на полке, находились перекись водорода и кусок ваты, осиротело лежавший рядом. Эта ночь, как и все предыдущие, что насылали на имажиниста неудачу, вновь не задалась. На полу в комнате валялись смятые бумажки — несостоявшиеся попытки написать стихи или попробовать что-нибудь в прозе. Есенин в последнее время сильно злился на себя, поэтому подходил к собственному же творчеству очень критично и не написал ровным счетом ничего. Он хватался за возможность творить, как за спасательный круг: его апатия и лавиной обрушившаяся депрессия с каждым днем посылали все больше и больше мыслей о том, что он бездарность, ничто не способен поменять в своей жизни, никак не может помочь погибающей в агонии России и что единственный выход из всей сложившейся ситуации — веревка и мыло, все так же лежавшие на дне старого пыльного шкафа. Сергей порой и сам не понимал, почему все еще пытается ухватиться за жизнь, ведь умирать-то ему было не страшно. Наверное, в этом был виноват Маяковский, который с того дня, который Сергей окрестил «Роковым», стал появляться на пороге его отвратительно неправильной и тошнотворной квартирки чаще. Иногда он приходил, вытаскивал Есенина из холодной комнаты и вел на кухню, где в абсолютной тишине поил чаем и сладкими конфетами (любимыми у Сережи, между прочим), которые всегда приносил с собой. Он не доставал имажиниста вопросами, не начинал рассказывать что-то сам (хотя попробуй дождись от этой серьезной мощной глыбы хоть чего-нибудь) и не передавал писем, кои так отчаянно пытался подсунуть Мариенгоф, видя, что только Маяковскому удается пробираться в квартиру к его другу. Анатолий ему не нравился, его лукавая и слащавая улыбка вызывала у Володи необъяснимые приступы отвращения, а уж брать что-то из его рук — это последнее, что футурист хотел бы сделать. Маяковский просто приходил к Есенину и проводил свою «чайную терапию» примерно пару раз в неделю. Но бывали и такие моменты, когда Сергей настойчиво запирался и уходил в себя, и тогда порог его дома был закрыт абсолютно для всех. Есенин не понимал, зачем это нужно Маяковскому, а попробуй он спроси напрямую — тот бы точно вспылил и не дай бог сломал бы что-нибудь, ведь «это просто, как день, Сережа». Посему он не спрашивал, а Володя не говорил. В конце концов, в последнее время имажинист терял интерес ко всему в считанные минуты, и странное отношение Маяковского к нему — это не то, что его по-настоящему волновало в самый отвратительный и мерзкий период его жизни. Приходы Маяковского — единственное, что еще хоть как-то возвращало Сергея в реальность, но на самом-то деле он все четче и четче стал понимать, что день, когда он, наконец, решится — как никогда близок. Склянка с перекисью опустела, вата пропиталась кровью. Есенин плюнул на это дело, смахнув бутылочку вниз. Она разбилась, ударившись о холодный пол. Сергей не вздрогнул, услышав громкий звук. Развернулся. И отправился спать.