Лекарство

Есенин медленно открыл глаза. За окном стояло раннее ноябрьское утро, отчего в комнате, которая совсем никак не протапливалась, чувствовался холод. Тонкое летнее одеяло было совершенно не приспособлено к тому, чтобы укрываться им долгими морозными ночами, поэтому, если в ближайшее время ничего не предпринять, с легкостью можно заработать себе простуду или воспаление легких, что было бы еще хуже. Сережа чувствовал, что не выспался, но сонливость как рукой сняло, когда сквозняк, забредший в квартиру сквозь приоткрытую на кухне форточку, пронесся по коридору и забрался под одеяло, вызвав по телу волну неконтролируемых мурашек. Есенин поежился, вздрогнул и попытался укутаться в более плотный кокон, но краем глаза заметил красное пятно, отпечатавшееся некрасивой кляксой на хлопковой ткани подушки. Он приподнялся на локтях и внимательнее рассмотрел появившийся узор, отчетливо пропитавшийся вглубь до гусиных перьев, а затем коснулся рукой своей щеки и сковырнул тонкую пленочку запекшейся крови. Видимо, рана на губе и подбородке была все-таки глубокой, раз она открылась ночью, и Сережа даже удивился, как не почувствовал этого и не проснулся от неприятных ощущений. Он помнил, что перекись закончилась, а ничего другого обеззараживающего у него не было, поэтому придется либо идти в аптеку, либо стучаться к соседям — не будет же он заносить заразу и промывать рану проточной водой с куском старого мыла. Как оказалось, вчерашние осколки, пронесшиеся со скоростью, наверное, света, порезали не только его лицо: поздно ночью Есенин этого не заметил, потому что был достаточно сонным, но теперь он разглядел на своей шее еще три пореза, которые пощипывали, если к ним притронуться немытыми руками, и слегка кровоточили, испачкав воротник белой рубашки, в которой Сережа ходил уже дня два. Что порадовало имажиниста — идти к врачу и просить сшивать ему губу определенно не придется, стоит лишь правильно обработать порез и заклеить его кусочком пластыря, дабы туда не попала инфекция. Может, даже останется шрам — раньше бы это неимоверно огорчило, а сейчас было все равно. Сережа прикусил губу — этот жест уже около двух лет как вошел в его привычку — и тут же осекся, потому что совершенно забыл о причине, по которой он, собственно, и зашел в ванную комнату. Он открыл кран, набрал в ладони немного воды и осторожно омыл лицо. Далее схватил кусочек ваты, смочил его и стал оттирать кровавое пятно с лица и небольшие кровоподтеки с шеи. Закончив с этим делом минут через пять, он кое-как привел себя в порядок и отправился к соседке, попросить одолжить ему немного заживляющей мази и, конечно же, постараться обворожительно улыбнуться, дабы получить ее расположение к себе. Поход в аптеку откладывался на неопределенное время. Когда же со всеми нужными процедурами было покончено, Есенин завернулся в свое одеяло с головой и уселся на стул, схватил первую попавшуюся книгу, — кажется, что-то из Толстого — и принялся читать. Писать не хотелось категорически. Как и ожидалось, в середине дня на порог квартиры Сережи заявился Маяковский, и первое, что хозяин услышал, был отчетливый смешок, не лишенный саркастических ноток. Имажинист сдержал себя от порыва закатить глаза, закутался в одеяло сильнее, спрятавшись, как в панцирь, и пошлепал босыми ногами на кухню (ведь именно туда Володя тащил Есенина каждый раз). — Пей свой чай и уходи скорее, — проговорил Сергей и снял с плиты вскипевший чайник, который он поставил буквально минут за пятнадцать до прибытия гостя. — Собирайся. — Маяковский откровенно проигнорировал чужую реплику. — Я не выйду на улицу, если ты об этом. Владимир ожидал подобной реакции, поэтому, сделав вперед два шага и сорвав с Есенина одеяло, в грубой манере развернул его к себе лицом и голосом, не терпящим возражений, произнес: — Я сказал тебе... Но он тут же осекся, когда увидел свежую рану на губе Есенина. Маяковский пару раз стиснул зубы, нахмурился и схватил Сергея за подбородок, поворачивая его лицо к окну, дабы лучше разглядеть порез. Имажинист зашипел от столь яркого проявления грубости и ударил мужчину по руке, но тот и не подумал его отпустить, лишь слегка ослабил хватку сильных пальцев. — Откуда это? — Порезался. — Сережа недовольно поморщился и толкнул футуриста в грудь. — Да отпусти же ты! — Чем обрабатывал? — Володя, наконец, разжал пальцы, и Есенин отступил от него на шаг. — Перекисью, затем мазью, — зачем-то честно ответил Сережа и дотронулся до своей челюсти, потерев рукой здоровую половину лица. Маяковский устало вздохнул. — Собирайся. — Да не пойду я никуда! — Есенин! — повысил голос Володя. — Сейчас же! Для тебя кое-что есть, — добавил он чуть тише. — Не заставляй меня злиться на тебя. Сережа цыкнул, поднял с пола одеяло и отправился в комнату, переодеваться. Он бы не пошел на поводу у Володи, скорее бы выгнал его из дома за несдерживаемую грубость и вспыльчивость, но какая разница — ему все равно нужно идти в аптеку, да и подышать свежим воздухом было бы не лишним. Все равно, что этот чертов футурист там задумал, лишь бы не тащил его по душным кабакам и на всякие литературные вечера — Сережу мутило только от одной мысли об этих петроградских местах. Во всяком случае, даже если их непонятное путешествие затянется, Есенин просто развернется и отправится домой, вновь погружаться в атмосферу безысходности. — Там холодно, — как бы невзначай бросил вслед Маяковский, завуалированно предупреждая, чтобы Есенин одевался теплее, и сделал несколько глотков горячей воды прямо из носика чайника, чувствуя, как жидкость приятно обжигает разболевшееся горло. Сережа открыл шкаф и оценивающе оглядел его содержимое. Надевать чистую рубашку не было смысла — он бы замерз если не сразу, то минуты через три точно. Осень выдалась холодная, поэтому одеваться следовало теплее. На глаза ему попалась коричневая кофта, у которой были слегка растянуты рукава. Сережа, недолго думая, скинул с себя старую рубашку, чувствуя, как холодок неприятно пробегается по замерзшей коже, и натянул на себя теплую вязаную вещь. Штаны, которые Есенин выбрал, висели на бедрах свободно, поэтому пришлось доставать из ящика ремень, дабы при ходьбе они не съехали к коленям. Поправив рукой свои кудри, под зиму всегда отливавшие медным оттенком, и рассмотрев рану на губе, которая, слава богу, больше не собиралась кровоточить, Сережа поглядел на себя в зеркало, висевшее на внутренней стороне дверцы шкафа. Не сказать, что он выглядел обескураживающим (так, как, например, раньше), но вид его был приемлемым и довольно симпатичным. Есенин вышел в коридор, где его уже ждал Маяковский, быстро обулся, обмотал шею шарфом и накинул пальто. Он даже не стал ничего говорить Володе, хотя чувствовал на себе его ненавязчивый изучающий взгляд. Квартиру они покинули ровно через минуту.