Лекарство

Вечером, лежа на теплой печи, сон одолевает практически сразу. Разморенный свежим воздухом организм быстро насыщается кислородом, а уставшее после физических нагрузок тело так и тянет к горизонтальной поверхности. В Константиново всегда находилось много дел, где требовалась сила, поэтому неудивительно, что некоторые спокойно засыпали уже в девять часов вечера. Для всех обитателей дома Есениных день был продуктивный. Младшие сестры ужасно устали, ведь с утра были заняты уборкой, Татьяна Федоровна орудовала на кухне и на чердаке, а Есенин и Маяковский то и дело рубили дрова да воду таскали, между делом украдкой целуясь, пока была возможность. Только к вечеру дом стих, все, наконец, угомонились и отправились по кроватям. Заснули мгновенно. Но только не они. Маяковский медленно и осторожно коснулся пухловатых губ, не смея углубить поцелуй. Его не оттолкнули, напротив, притянули ближе и крепко-крепко обняли, одновременно запуская руку в отросшие каштановые волосы. Есенин сбросил ногой одеяло, что и так уже начало сползать вниз, и выдохнул, когда ощутил, как кожу на его шее больно прикусывают чужие зубы. Ему хотелось. Хотелось не потому, что так желало его тело, а потому, что к этому тянулась душа. Есенин отдавался с мыслью, что эта ночь для них первая и последняя. Для него не существовало прошлого, не было будущего — только здесь и сейчас. Ни секундой раньше, ни минутой позже. Каждое прикосновение Маяковского запоминалось, отпечатывалось в сознании и горело на коже. Никаких лишних слов, только язык тела и теплых губ, с которых иногда срывались рваные, резкие выдохи. Тонкие, как у пианиста, пальцы сжимали матрац, набитый соломой, а чужие грубые ладони мягко скользили по разгоряченному от печи телу. Сережа схватил Володю за скулы, впиваясь пальцами в кожу, и с нажимом раскрыл чужие губы, глубоко и требовательно целуя. Рука сама забралась под рубашку и огладила подтянутый живот, скользя вверх и добираясь до пульсирующей, быстро бьющейся вены. Есенину хотелось в голос ругнуться, но он понимал, что нельзя. Его выгнуло, когда чужая ладонь накрыла его пах, начала массировать, а затем медленно забралась под резинку трусов и на пробу скользнула по наполовину эрегированному члену. Он прикусил чужую губу и что-то сдавленно промычал, а затем развел ноги в стороны, как по негласному приказу, давая больший доступ к своему телу. Вторая рука Володи плавно скользнула по новым изгибам, стала изучать, словно искала что-то важное, а затем неожиданно впилась в кожу, оставляя на ней красочные синяки, за которые потом определенно получит нагоняй от Есенина. Он спустился еще ниже, нашел пальцами сжатое колечко мышц и чертыхнулся, когда понял, что насухую у него ничего не получится. — Мы кое-что не продумали, да? — спросил Есенин, выдыхая. — Справимся, — заверил Маяковский и, обильно смочив свои пальцы слюной, предпринял еще одну попытку вторгнуться в чужое тело. Свободной рукой он раздвинул две половинки, а второй протолкнулся внутрь, касаясь пальцами нужного места. Есенин поморщился, чуть съехал вниз, давая больше площади для нужного маневра, коснулся губами чужого уха, мягко его целуя, и почувствовал настолько необходимое сейчас вторжение. Было неприятно. Даже слишком. Ощущения были странными, необычными и пугающими. Боли не было, чувствовался лишь тянущий дискомфорт, который отрезвлял и частично снимал накатившее доселе возбуждение. Но Маяковский, взгляд которого ощущался и прожигал даже сквозь непроглядную ночную темень, успокаивал своими поцелуями и какими-то словами, которые Есенину было трудно разобрать. Сережа понял лишь то, что это были какие-то стихи, быть может, даже его самого. Футурист вытащил пальцы, когда понял, что партнер достаточно растянут, прижал поэта плотнее к матрацу и схватил его за бедра, чувствуя, как стройные ноги тут же окольцовывают его талию, а две руки цепляются за плечи. Он оставил на губах Есенина продолжительный поцелуй, от которого тот только несдержанно простонал, и, обильно смазав вытащенный член слюной, вошел, чувствуя небольшое и сводящее с ума сопротивление. — Дыши, — шепнул он, когда понял, что пронзенный болью Сережа перестал вдыхать такой нужный ему кислород. — Только дыши. Есенин жалобно чертыхнулся и сильно зажмурился, чтобы слезы, скопившиеся в уголках глаз, не бежали по его щекам. Он провел языком по пересохшим губам и сдержал болезненный стон, когда Маяковский, успокаивая, что вскоре будет хорошо, сделал первый толчок, что было в разы хуже и больнее. И только когда он задал темп, слегка поменяв угол проникновения, Сережа понял, о чем шла речь. Наслаждение пробежало по его телу, как электрический ток. Есенин подавил неожиданный довольный стон и уткнулся лбом в чужое плечо, раскрываясь все больше и больше. Маяковский задвигался медленно, в сводящем с ума ритме, распаляя сильнее, вкладывая в процесс всего себя и показывая бурю эмоций и чувств через поцелуи. Сергей тянулся к нему, вторил его желанию, глухо стонал вместе с ним и чувствовал непередаваемую невесомость в груди, от которой становилось неимоверно хорошо и спокойно на душе. Он продолжал жить одним моментом, мгновением, шептал на ухо свои стихотворные признания в любви и ронял порой слишком громкие стоны, когда Маяковский вдруг резко ускорялся или кусал его нижнюю губу. Они оба почувствовали себя самыми счастливыми людьми на земле, которых перестали заботить проблемы внешнего порочного мира. Они оба почувствовали себя самыми счастливыми людьми на земле, которых перестало волновать чужое мнение. Они оба почувствовали себя самыми счастливыми людьми на земле, которые, наконец, нашли друг друга.