Лекарство

Поезд прибыл ровно в четыре часа дня. На улице уже потихоньку начинали сгущаться сумерки, и становилось заметно прохладнее. Есенин, сойдя на железнодорожную платформу, посмотрел на небо, сощурившись и ловя носом падающие снежинки. Он вдохнул предвечерний, тяжелый от дыма и копоти воздух и незаметно улыбнулся. Дышалось в Ленинграде уже совсем по-другому. Словно в атмосфере витали тысячи изменений, которые Есенин пропустил, находясь в анабиозе. Люди, казалось, стали совершенно другими: вроде бы те же лица, та же одежда, а чувство, будто очутился в другом мире. Привычная когда-то суета, знакомые здания, маршруты от одного места до другого, названия улиц, — это все было чем-то новым, совершенно неузнаваемым и даже каким-то мистически необычным. В минуту, когда Есенин, сойдя с поезда, вернулся в свой город, он понял, что этот день стал для него переломным. — Ну, — выдохнул Сережа, — вот мы и дома. — Ты рад? — раздалось совсем рядом. — Странные ощущения. Будто в другом времени оказался. — Есенин поежился. — Но… да? Маяковский хмыкнул. — Тебя наверняка все потеряли, Володя. — Жалею только о том, что вновь пропустил обещанную Булгакову партию в бильярд. Сережа фыркнул. — Ты еще сумеешь отыграться, я в этом уверен. До дома они добрались пешком. И под словом «дом» подразумевались сразу обе квартиры, принадлежавшие поэтам. Апартаменты Есенина находились ближе, но времени на дорогу они все равно потратили больше, чем предполагалось, ведь Сергея тянуло пройти каждый закоулок, каждую улочку на пути к своей цели. И как только оба переступили порог небольшой квартирки, которую еще год назад Есенин так отчаянно ненавидел, с плеч спал невидимый груз, а сердце почувствовало хоть что-то родное в этом полном незнакомых людей городе. Сумка осталась лежать в коридоре, пальто Маяковского было заботливо размещено на вешалке. Из вскипевшего чайника медленно клубился горячий пар, а на столе стояли две кружки с насыпанной в них заваркой. За окном уже было довольно темно, слышались голоса редких прохожих, и квартирка, в которой всегда было ужасно холодно, отчего-то казалась теплой и в какой-то степени уютной. Есенин упал на кровать, раскидывая руки в стороны. Впервые за столь долгое время он почувствовал, что внутри ничего не давит. Не было никакого дискомфорта, не было тянущего, грызущего ощущения пустоты и потерянности. О плохом настроении, что было присуще ему в последнее время, и речи быть не могло. Он не чувствовал ровным счетом ничего. Была только легкость. И облегчение. Рядом раздались тяжелые, но почти бесшумные шаги. Кровать прогнулась. Запахло чем-то невероятно знакомым. Маяковский, удобно устроившись рядом с поэтом, зевнул, положил ему руку на грудь, притягивая к себе, и закрыл глаза. Он ужасно устал с дороги, да еще и сказывался утренний недосып, поэтому искренне хотелось либо раздеться и завалиться спать, либо вздремнуть хотя бы полчасика. Сережа, лежащий рядом, заменял целую грелку, хоть его конечности и были по привычке холодными. Футурист пробормотал что-то себе под нос, а затем мирно задышал, медленно проваливаясь в пучину спокойных сновидений. Сережа открыл глаза, смотря в потолок, по которому паутиной бегали различные трещины. Они были темными, кое-где даже черными, и казалось, что они вот-вот затянут, куда-то утащат, вырвут из этой жизни. Но Есенин совершенно не боялся. Внутри будто что-то щелкнуло, вливая в искореженное временем и людьми тело желание жить. Он улыбался.