heart b-b-b-beat

Он зовётся Ким Сокджином. У него что-то вроде загородного дома в Кувейте, Астон Мартин в одном из многочисленных гаражей, куда же без ролексов, и в этот же пакет костюмы от Бриони. Юнги зовёт его Ким-Пафосный-Индюк. Сокджин — богатенький сын богатеньких родителей, дружащих с не богатенькой семьей Дженни. — У него на тебя какие-то планы, — говорит Юнги и не позволяет её руке прекращать гладить его волосы. Возвращает руку на место, когда та одергивает, не очень обрадовавшись сказанному. Ей надоело каждый день повторять одно и то же на протяжении недели. Вторая весна с приездом этого человека будит в нём какой-то смерч. В её комнате по-прежнему зашторено окно, постель смята под весом Юнги, а его куртка неаккуратно уложена на её рабочем кресле. — Перестань, мы это уже обсуждали. Юнги не сдаётся, поднимая голову с глазами-стекляшками. Выходит почти так холодно, когда он спрашивает: — Когда он уедет отсюда? — Когда захочет. Почему-то у них не получается без ссор, когда речь заходит о нём. Юнги не самый ревнивый человек на планете, но на Сокджина без скрежета смотреть не может: на его руки, нагло трогающих выше её запястья, на его мерзко поблескивающие красивые глаза, на его деньги, которых у самого почти нет. Всё, что имеет и зарабатывает спускает на подарки для своей девочки и врёт, что всегда хватает на поесть (благо, есть Хосок и Чимин, и их забота). Юнги смотреть на него не может. Сокджин не внушает доверия. И это только ему — родителям он нравится. Деньги его, наверняка, нравятся, думает Юнги. Что им её счастье? Они измеряют его в размерах чужого кошелька. Он не ходит на семейные обеды, но в этот раз не отказывается. Садится там, где и должен, и держит показательно за маленькую милую кисть. Сокджин прямо напротив, с салфеткой на строгих дорогих брюках, и на губах противная красивая улыбка. Юнги говорит о футболе и подработках, об игре на фортепиано и немножко об искусстве. Это неинтересно. Сокджин говорит об инвестициях своего банка, спросах на рынке факторов производства, естественном приросте, корреляциях, экстенсивном росте и прочих вещах, непонятных для Юнги. Как же ужасно величественно дёргается его кадык, когда он разговаривает с этой своей вежливой манерой, а голос шёлковый: — Вот в Канаде, — объясняет он, мнёт в руках салфетку, почти нетронутую доселе, — стационарная помощь оплачивается до 80% из страховых взносов и бюджета, остальное – пациент. Мама Джен только ахает и кивает головой, будто что-то в этом понимает. Отец будто вот-вот заискрится и разлетится на звёздочки фейерверком. Несколько заумных терминов, лаконично построенных предложений и фальшивой заинтересованности в какой-нибудь системе здравоохранения, и ты безупречный царь любой горы. — Тебе бы поучиться у Сокджина, сынок, — обращается гордый отец, отчего Дженни сжимает пальцы чужой руки сильнее. — Знаешь, как говорят? С любимым и в шалаше рай, да... Юнги обожает эти разговоры. Их взгляды встречаются. Оба ведут зрительную войну. Отец договаривает: — До первой зимы. По столу хрустит: внезапная ухмылка Сокджина, багет в тарелке матери, шея Юнги и терпение Дженни. — Папа! — Ничего, — прерывает Юнги и складывает локти на стол, будто бы перетягиваясь поближе к чужим морщинам. — Это ведь простая отцовская забота. Лицо Сокджина меняет жемчужный цвет на что-то нездоровое и менее красивое в ожидании. Юнги оглядывает его с таким жалеющим отвращением. — Набеги красоты и посягательство свободы на мир собственников, — только и говорит он, вставая из-за стола и аккуратно двигая стул обратно. — Объяснись, — злится отец. Громадная люстра, купленная Сокджином в подарок в этой гостиной, напоминает огромный золотистый сталактит. — Ну, знаете, как говорят? — усмехается Юнги в ответ, а не объясняется. — Как в древнем Египте мумии окружали предметами, необходимыми умершим в загробной жизни, так и вы дочь забальзамировать решили, стараясь обеспечить ей вот этим вот сыном Рокфеллера хоть малую толику жизни "будущего века". Северная война горит синим пламенем. Отец вскакивает. — Да много ты знаешь? Заведи ребёнка, и я посмотрю отдашь ли ты своё единственное дитя за кого-то, подобного себе? Мать добивает: — Юнги, мы не желаем зла тебе, но и дочери тоже. Юнги только кривит губы и вымученно улыбается. Безнадега в глазах обретает способность говорить в открытую и не скрываться в потёмках. Отец остывает только, когда льдинки в чужом взгляде «бедного пацанёнка» отплывают туда, где их не будет видно. Сокджин — этот идеально вылизанный принц Чарминг — лишь водит плечами, стараясь не лезть не свои дела. Он знает, что лучший; что в приоритете. Полагает, что Дженни достойна большего: его, например. Не Юнги уж точно, совсем он ей не к лицу и не по статусу. В ожидании солнца забыли, что есть холода. Дженни холодно не из-за отсутствия куртки, а из-за курящего уже на улице за калиткой её дома Юнги. Теперь ей кажется, что это всё она: не доведи она тогда до точки кипения его ревность, он бы не согласился обедать именно в тот день, когда заявился Сокджин. Отец бы промолчал, мать бы притворилась, что её всё устраивает: всё, как обычно, и безоблачное счастье хотя бы на несколько часов на лице её любимого пианиста. Юнги так нервничает, пока надевает на неё свою куртку и докуривает одну сигарету за другой. Они оба бросили не так давно, всё было замечательно до этой минуты. Он знает, что это не спасение и на рецепторы не действует так, как отзываются. Седативный эффект сигареты обусловлен лишь фактом того, что эта сигарета находится во рту. Человек в принципе испытывает чувство покоя и комфорта под действием сосательного рефлекса. Приложи младенца к маминой груди, и он непременно успокоится. Дженни не брезгует терпким запахом, но и не тянется разделить. Тянется обнимать: щекой в жесткую грудь, руками по лопаткам и долго-долго проливать слёзы, но не плакать. Обида и разочарование, жалость и раскаяние, вся эта любовь со всеми её придатками — как ей этот груз вообще выносить? Юнги, сгорбившийся и готовый сам расплакаться, губами в её тёмную макушку и жмурит глаза. На все бессловесные вопросы даёт бессловесные ответы. Её отец говорит что-то вроде за всем этим: «Разве может человек обладать чем-нибудь более прекрасным, чем этот обеденный стол глубоких, сочных тонов, эти нежные лепестки роз, мерцающих, точно звезды; бокалы, отливающие рубином, и изысканное серебро сервировки?». Юнги ему отвечает что-то вроде: «Разве может человек обладать чем-нибудь более прекрасным, чем эта девушка, которая сидит рядом и сжимает мне ладонь своими маленькими нежными пальчиками?». Пускай у него нет сейчас ролексов, зато есть что-то более стоящее. Он уверен на все сто — заработает ей на виллу заграницей. Сокджину же... Все, что принадлежало ему – машины, картины, дома, деньги, – все это было свое, близкое; но ее близости он не чувствовал. И знал, что не получит, пока есть этот беспризорный Юнги. Сокджин лишь элегантен и горд, но ему хватает смелости на упрёк: — Зачем ты так изводишь себя? Валил бы себе на свой стадиончик мячик с друзьями гонять. Дженни отлучилась всего-то на несколько минут переговорить с родителями, а он уже умудрился зацепить. Хлопает Юнги по плечу, нахально приглаживая дешевую косуху: фу, беспризорник ещё и низкий. — Ты извини, шейх почтенный, но я не собираюсь идти на поводу ни у тебя, ни у её бати, — отрезает Юнги, поднимает не менее гордые маленькие смеющиеся глаза. — Мы поженимся, и иди ты нахуй со своими золотыми коврами. Чертов Сокджин так ясно ощущал необходимость быть победоносным, что решил сменить тактику. — Она такая же «никто», как и ты. Я бы мог дать ей хотя бы громкое имя, если бы ты не ме... Сокджин не знает, отчего горчит больше: от привкуса ли собственной крови, стекающей из носа на губы, или от того, как практикуемая с ним всегда молчаливость, пассивность и грациозная сдержанность Дженни сменяется лаской, волнением и ненормальной любовью от одного лишь присутствия Юнги. Как она смотрит на него, как разжимает его тяжелый кулак, сколько утешительного и, наверняка, приятного шепчет. Эта пьеса заканчивается трагично. Но не для него, Ким Сокджина. Жизнь у таких несчастненьких малина лишь в сказках, в реальности счастливый конец — звон монет и шелест купюр. А вот Юнги верил, что время может сгладить всё, и он готов бороться столько, сколько потребуется для того, чтобы она улыбалась и светились розовенькие дёсна. Прямо, как у него самого. За прохладной весной всегда наступает лето. Предела терзаниям человека нет.