Арт-сборник

      «Оставь надежду, всяк сюда входящий», – гласит надпись на вратах Ада.       «Надежда – то, что должно быть у всех», – когда-то сказала мама, и Эмме пришлось перекроить все жизненные устои, чтобы суметь ей поверить.       Она поверила. Поверила настолько искренне, с такой безудержной силой, что надпись на вратах не остановила, а лишь заставила сильнее стиснуть зубы, заранее предвкушая, как она будет счастлива её опровергнуть.       И Эмма счастлива.       Безмерно, безгранично, до самого донышка счастлива.       Будет. Ровно через пару мгновений, отделяющих её от объятий того, кого она найдёт где угодно и вытащит откуда угодно, лишь бы быть рядом с ним. Ближе, чем рядом.       Она так хотела встретить Киллиана спокойно-безмятежной улыбкой, убеждающей в том, что всё позади. И ещё, возможно, немного самодовольной: «Я даже не сомневалась, что найду тебя». Но вместо этого Эмма дрожит в ожидании и на пределе напряжённости вглядывается в пустоту: ждёт, когда она покроется зыбкой рябью и выпустит наружу Киллиана.       Пустота становится гуще, собираясь в туман. Эмма переступает с ноги на ногу, внезапно почувствовав, как тяжело стало дышать, и с трудом делает шаг вперёд, вглядываясь до слезящихся глаз.       Первое, что видит Эмма, – усеянная перстнями рука, которая осторожно, будто бы неуверенно проходит сквозь зыбь, – и шагает навстречу так порывисто, что ладонь почти больно упирается в грудь. Только Эмме становится всё равно в тот момент, когда сердце мощным ударом бьёт о грудную клетку – ровно туда, где лежит ладонь, – а её пальцы сжимают руку Киллиана.       Эмме плевать – плевать, ПЛЕВАТЬ! – на всё, когда глаза Киллиана, появившиеся ровно там, где она ждала их увидеть, наполненные неверием и жгучей болью, вдруг – она усмехается: вдруг? – опутывают сетями той всепоглощающей любви, которую ничто и никогда не сможет заменить.       Эмма пытается растянуть дрожащие губы хотя бы в подобие улыбки, смаргивает предательские слёзы, потому что они мешают ей видеть Киллиана, но не сдерживается, когда он широким шагом выходит из зыби и с безумной силой прижимает её к себе. А Эмма цепляется за плечи, шепчет что-то своё, что ужасно болело на протяжении всего этого времени, ему в куртку и судорожно кивает, когда слышит сбившееся: «Свон, я...» – и рваный вздох в волосы.       Эмма счастлива. И счастье воет в груди, заставляя плакать так, как раньше не плакала, и обнимать так, как раньше не обнимала. Потому что всё, что было раньше, было «недо-». И потому что больше так не будет никогда.

* * *

      «Оставь надежду, всяк сюда входящий», – гласит надпись на вратах Ада.       «Мы не должны переставать надеяться!» – яростно убеждала Свон, а Крюк лишь грустно усмехался её горячности.       Он сломал все стены, которыми она себя оградила, пробился к её сердцу и всегда был готов поверить во всё, что она говорит, особенно если она была уверена в своих словах. И он был бы рад сделать всё, чтобы ей не приходилось снова ломать себя, но... но не смог.       Он умирал не для того, чтобы вернуться. Он умирал, чтобы спасти, но всем сердцем ненавидел себя в тот момент: за то, что глаза Свон, ещё секунду назад светящиеся надеждой на счастливый конец, теперь засасывали в чёрную воронку безнадёжности. А Киллиан извинялся: взглядом, впитывая каждую чёрточку такого любимого лица, и руками, запоминая Эмму на ощупь.       Но Эмма оказалась права, когда говорила о надежде. Права, сотню раз права, как и всегда. Что он заставил её пережить, чтобы снова по крупицам собрать надежду и ринуться в Преисподнюю, чтобы найти его? Найти и забрать.       Ему страшно выходить наружу, потому что он боится увидеть в её глазах всё пережитое, и он сначала вытягивает вперёд руку, в тот же миг чувствуя под ней часто, неровно бьющееся сердце, а секундой позже – накрывшую пальцы холодную ладонь, сжавшую их так, что у Киллиана не осталось никаких сомнений, что она смогла вытащить его к себе. Непостижимым, не укладывающимся в голове способом – смогла.       В её глазах отражается вся надежда всех миров. В его душе – вся любовь, на которую он способен, и которой, как ему кажется, чертовски мало. Ему никогда не хватит чувств, чтобы любить Свон так, как она этого заслуживает.       Он не замечает, как делает последний шаг в реальность: вжимает Эмму в себя, боясь, что переломит пополам, но ослабить объятие не может. Потому что в нём – благодарность, не знающая границ; стыд за то, что позволил себе сдаться; любовь той силы, которую не чувствовал никто и никогда.       Он сжимает зубы, когда слышит сдавленное рыдание. Ведёт пальцами по волосам, пытаясь выговорить что-нибудь вроде «чш-ш-ш...», но ком в горле не даёт. Он пытается начать: «Свон, я...», но голос срывается, не давая договорить главного, а Эмма кивает. Кивает, потому что знает, что дальше. Кивает, потому что чувствует то же самое.       Ему не нужны слова, чтобы объяснить ей, что у него в сердце: она поймёт и так.       Она поймёт, но Киллиан всё равно скажет. Раз, два, десять, сто – вложит в неё все «люблю» мира, лишь бы больше никогда не видеть в её глазах беспросветный мрак потерянной надежды.