experiments

Это всё доктор Пушак, сам бы я никогда не начал записывать весь тот бред, что, подобно кучевым мериносам, ежедневно вплывает в мой воспалённый разум. Я хожу на сеансы психотерапии уже вторую неделю по настоянию пластического хирурга и, признаться, не вижу никакого толка в этих двухчасовых переливаниях из пустого в порожнее о моём детстве, отношениях со сверстниками и любовных связях. — Джим, начни вести дневник. Делай записи всего, что тебя волнует и тревожит. Только договоримся сразу, что фиксировать надо каждый день — хотя бы пара строк о прошедшем дне и все твои мысли. — Доктор Пушак, дело в том, что меня ничего не тревожит и не волнует, кроме того, чтобы я получил ваше одобрение и красивый росчерк на моём деле в разделе «Согласовано». Даже не знаю, что мне писать в этот ваш дневник. — Хорошо, Джим, я понял. Сделаем так: напиши, как начинается твоё утро. Просто зафиксируй на бумаге свои мысли, что пришли тебе после пробуждения, а в следующий сеанс обсудим. Можешь даже писать от третьего лица, глядя на себя как бы со стороны, если тебе так будет легче. По рукам? — Как скажете. Шторы в комнате, как и всегда, плотно занавешены. Я ненавижу солнце. Антропоморфный образ несущегося на сияющей колеснице светила-Гелиоса и улыбку его обличающей все секреты мира спутницы — Гемеры. Ну вот, я и сказал это! Можно подумать, будто меня укусил вурдалак, и я теперь обманул круговерть сансары, перейдя в режим вечности. Хотя время стало так неестественно тянуться во всех этих сомнениях, ожиданиях, беготне по лабиринтам больничных коридоров, разговорах, разговорах, разговорах… Смешно. Всё же я люблю свет, но не этот, а лампы и прожекторы, шарящие по телу броуновским движением и заставляющие хрустальные капельки Swarovski на полосках бикини тоненько звенеть и излучать радужное сияние в немигающую бездну восторженных глаз в зрительном зале. Они всегда требуют раздеться до конца и совсем не слушают слов песни, хотя я сам делал подборку, не одну ночь проведя над стихами Лорки и Борхеса. Столпы света, стыдливо затухая, предлагают мне следовать за огоньками, устлавшими звёздной дорожкой несколько высоких ступенек. Я бросаю бархатный взгляд в бездну, обещая, что моё восхождение на трон не оставит никого равнодушным, разворачиваясь и почти задыхаясь от вскриков и свиста, что летят мне в спину. Я знаю, какое воздействие способны оказать мои красивые ноги, выдержанные в эталоне золотого сечения Леонардо — со всеми четырьмя просветами в сведённом состоянии, увенчанные округлостями прикрытых лишь музыкой ягодиц. Мейси помогает мне подняться ещё выше, подставляя колено, пока свет бисером играет в восходящих пузырьках мартини, наполняющего огромный бокал. В который я и опускаюсь, через мгновение уже вовсю плескаясь в тягучем янтаре и позволяя свету стекать по ногам и капать на подиум с тоненькой шпильки. Толпа беснуется и рукоплещет, высвистывая нашу любимую игру — большая оливка скользит по лицу, приоткрывая мой рот, катится по груди, переходя на бедро и отшвыривается ступнёй в волнующуюся полутьму зала. Я остаюсь в своей ванне-бокале, ведь настал черёд выходить остальным мальчикам, что, впрочем, меня более чем устраивает. Теперь-то я могу беспрепятственно изучать толпу, которая скучно на репите требует снять маску. И снова среди провалов зрачков нахожу эту парную чёрную дыру единственного для меня зрителя, чью бездну я по-настоящему намерен переглядеть. Свет давно утопил во внимании кого-то другого, но теперь мне интересна только тьма. Шторы занавешены, а значит, есть ещё немного времени, чтобы отсрочить начало реальности очередного дня. Каждое утро я прохожу пять стадий пробуждения: отрицание, гнев, торг, смирение, кофе. Всё, что пришлось мне пройти за столько времени рядом с Чарли, ежедневно на ускоренной перемотке снова проносится перед глазами и терзает мозг. Уверен, доктор Пушак оценил бы такую психотерапевтическую стилизацию моей утренней рефлексии — о да!.. Отрицание Шторы со свистящим скрежетом распахнулись, впуская в комнату новый день в ворохе кружащихся пылинок. Джим протяжно выдохнул и поплёлся в ванную, медленно массируя лицо и потирая красные глаза. Эта встреча неизбежна, отсрочек нет, всё строго по времени. Свет зажёгся, и из зеркала на него уставилось плохо узнаваемое лицо с утренней щетиной и тёмными потёками плохо смытой туши. Джим не помнит точно, когда это безумие началось, но оно абсолютно никак не было связано со встречей Чарли. Всё началось много раньше, чем… Он потешался над ним в старшей школе, но в потасовках неизменно хватал за талию, едва заметно сжимая и попирая толстой подошвой мартинсов очередные очки от «Lindberg», точно сошедший в ад Иисус двери преисподней. Заявлялся в пекарню отца ">Art & Tea" в большой компании, когда Джим работал на кассе, подхватывал блюдо с эклерами, облокачиваясь о стойку, и как ни в чём не бывало болтал с ним о погоде, демонстрируя округлости скул в динамике. В следующий раз Джим приправил начинку слабительными каплями, внутренне ликуя от предвкушения очередного «завтрака на траве» (без приглашения и задаром), которое окрасит холёное лицо в цвет газона и смоет с него самодовольство. Кто бы знал, что ему придётся расплатиться за это собственной задницей прямо на бочке с мукой, после чего они искатались в белом крошеве с ног до головы, и Чарли впервые дал Джиму попробовать кокаин. Это было раньше, чем Джим гостил в его доме, когда родители уехали в круиз на уик-энд, и руки Чарли взметались над его наготой у маминого зеркала с софитами, то окутывая его в чёрное боа, то опутывая нитями жемчуга, то завязывая на голове цветастый муаровый тюрбан. И этот пьяный корабль из тел, дрейфующий во вспененном ворохе прозрачных тканей, прохладных простыней и вечерних платьев миссис Пауэрс, раскачивался и кренился дни и ночи, заставляя обиженных сирен тихонечко тянуть акапелла. И это началось гораздо раньше того дня, когда Чарли показал ему своих бабочек, рассказывая про многочасовое спаривание нимфалид, вкусовые предпочтения перламутровок и то, как трансформируется куколка «мёртвой головы». Джима он смеясь называл голодной личинкой, которая в его заботливых руках скоро должна окуклиться. Каково же было удивление и довольство Джима, когда Пауэрс привёл его в кабаре для мальчиков и представил как «Леди Имаго». Это означало лишь одно — что Карл огранил и признал его, а также готов отпустить дарить его красоту этому дивный миру. Это началось до Чарли, когда мама с умилением вытаскивала его из своих свадебных туфель; когда сестра, готовясь к выпускному, с восхищением выкрашивала зигзагом и без того его загнутые ресницы, а её подружка, что нравилась Джиму, по кругу обводила его приоткрытый рот «Мэри Кей» оттенка «сальса». А Чарли тут ни при чём. Гнев Ревности не было. Карл только всё больше с каждым разом любовался своим твореньем, покоряющим уже подмостки настоящего Бойлеска. У Джима была не только богатая пластика, но и прекрасный голос, чувство вкуса и неплохие навыки шитья на оверлоке. И на что он только надеялся? Были и поклонники, и состоятельные анонимы, предлагающие выгодные сделки и хозяину, и Карлу. Но последний лишь самодовольно улыбался — у него неплохо шли дела в сбыте тяжёлых наркотиков, деньги мало его интересовали, только азарт. Который и усадил его однажды за покерный стол с братьями Крипс, которые не дали ему шанса на отыгрыш и потребовали расплатиться этой же ночью. — Джим, я снова проигрался. Всё хуже некуда. — Заплати им кокаином. Давай я украду карточки отца! — Ты не понимаешь… Они хотят тебя. Они знакомы с Красным беркутом, занимающимся разработками антиводорода… — Ты что сыграл на меня, Карл?! — Джим называл так Чарли только в приступах бешеной ярости. — Ты захотел без напряга заполучить информацию о злоебучем антивеществе и предложил им меня?! — Я конченый ублюдок, Джимми! Что же я наделал? — Пауэрса накрыл истерический припадок со слезами, скулёжом и попытками сцарапать кожу с лица. Он катался по полу и извивался, как раненная гусеница — на него было тошно смотреть. Джим с отвращением пнул его ногой, а потом набросился сверху, надавав пощёчин, чтобы как-то вернуть истерика в сознание. — Успокойся, сукин ты сын. Я расплачусь. Давай адрес. После той ночи Джима уже не смущали шуточки про «сэндвич» и фельчинг. И это тоже прошло. Остался один лишь гнев. Торг Карла больше нет, но его наследие паразитирует в изменившем теле, требующем мощных взмахов расписанных акварелью крыльев, стремительного полёта на износ и красивой драматичной смерти. Довести до абсурда, завершить виток сансары. Родители грозят отречением, но кому это теперь интересно? А ведь у тебя могло быть всё хорошо, Джимми! Колледж уровня Итона, блестящая карьера инженера-программиста, своя семья и золотистый ретривер. Смешно. Все документы давно собраны, противопоказаний по здоровью нет, психотерапевту вообще насрать. Пара формальных процедур, и дуэль с любимой мразью, сжираемой червями, завершится ничьей. Больше не будет Чарли и Джимми, а маленькая имаго наконец расправит смятые после душного кокона крылья и отправится в своё последнее путешествие. Красивое и фееричное, обновив криминальную сводку городских легенд. Бабушка Марта всегда сыпала перлами, подкладывая ему блины в тарелку. Для Джима у неё было любимое изречение: «Ни богу свеча, ни чёрту кочерга!». Джим только в притворном недовольстве мычал, уплетая за обе щёки и по-кошачьи потираясь о протянутую шершавую ладонь макушкой. «Пророк пророчит, а Господь — как хочет», — вспомнилась одна из поговорок старухи Марты, когда в толпе блестящих похотью глаз Джим заметил особенные: они не отражали масляно свет, а только бешеной воронкой поглощали. — Кто ты? — Джим никогда не поворачивался лицом и не снимал маску. Схваченный под рёбра на весу, он чувствовал себя парящим махаоном. — Я странник, бредущий домой. А кто надо мной? — Ценитель. — Было так хорошо, что захотелось повторить. Доктор забрал Джима в свой дом, неизменно вежливо отвечая на звонки его родителей, оплавляющие пластик телефонной трубки. Не было никаких запретов, как и не хотелось запретного. Доктор просто предложил всё в обмен на жизнь Джима, раз уж та ему больше не нужна. Они торговались долго и яростно, смахивая с полок голубой фарфор эпохи Мин и коллекции средневековых спиртовок из анатомического театра уродств. Джим поливал зимний сад и свои туфли бензином, а Доктор стрелял в него из охотничьего ружья каким-то транквилизатором. Соседи каждый день вызывали полицию, которой неизменно в обнимку открывала счастливая однополая парочка в одинаковых свитерах и, выслушав извинения, дружелюбно махала рукой на прощанье. Лето сменила осень. Переломы заживали, а нервы Доктора восстанавливались из рук вон плохо. Однако же в один ничем не примечательный промозглый день наконец пришло долгожданное… Смирение Доктор ещё не знал. Никто не знает. Это же просто игра, которую Джим не намерен завершать своей победой. Лишь до последнего испытать Доктора на прочность и — повернуть. Он снова голодная личинка под сенью шелестящей кроны Стелмужского дуба*. Кофе Остыл, пока Джим писал всю эту ахинею. Доктор в который раз позвонил, проверяя, проснулся ли его мальчик. Джим сбился со счёта входящих, но после седьмого неотвеченного надо привычно ожидать грохота входной двери и лязга столовых ножей в кухонных ящиках. Джим, конечно же, порвёт этот дневник и напишет новый, чтобы окончательно доконать Доктора и убедить психотерапевта завизировать его операцию по смене пола. А будет она или нет — он подумает завтра. * 2000-летний дуб на территории Литвы (намёк на то, что Доктор - это Ганнибал Лектер; но кому больше нравится, пусть представляют Джона)