Море завораживает, море убивает, волнует, пугает, а еще смешит, иногда исчезает, при случае рядится озером или громоздит бури, пожирает корабли, дарует богатства — и не дает ответов; оно и мудрое, и нежное, и сильное, и непредсказуемое. Но главное — море зовет. (©Алессандро Барикко «Море-океан»)
Ещё до начала времен, когда миром правил Хаос, родилось Море, и Земля стала для этой бескрайней синей бездны родным домом. Маленькое Море, как и все дети, было капризным и переменчивым. Оно то задорно смеялось — взрываясь кипящими штормами, то жалобно плакало — выбрасывая вверх горячие струи гейзеров. Порой счастливо улыбалось — взбивая водную гладь белой пеной барашков, или, наоборот, сердито хмурилось — разбегаясь по поверхности темной мрачной рябью. Время от времени юный хозяин планеты упрямо пытался дотянуться до отражающихся в зеркале его вод ярких звезд, мерцающих на небе, — вздымая ввысь огромные, с острыми гребнями, волны, а потом вдруг со всей своей детской непосредственностью, ласково плескаясь, просил переливающиеся холодным светом ночные светила спеть колыбельную или рассказать сказку. Но равнодушным звездам были не интересны забавы своенравного ребенка, они молчали и безразлично взирали с высот на маленькое дерзкое Море. И тогда оно заскучало и затосковало. Грустно, когда ты один в целом мире, и никто не поведает интересную историю, и не услышит в ответ твоих звонких песен о свободе и секретов о жутких чудовищах, поселившихся на глубине. Однажды, резвясь и играя само с собой — гоняя наперегонки волны, Море споткнулось о несколько камней, выросших из воды. Сначала оно разозлилось и хотело смести досадную преграду со своей дороги, но, немного подумав, даже обрадовалось маленьким Островкам, и решило подружиться с ними: — Ведь играть вместе должно быть веселее, чем одному. Оно пело своим новым друзьям веселые песни, обнимая их теплыми искристыми водами, заливисто хохотало, отчего его волны разлетались фонтанами брызг, рассказывало давно ждавшие своего часа истории, переплетая выдумку и правду, и чувствовало себя по-детски счастливым. А Островки, пусть и неохотно, отвечали ему эхом и легким гудением, ведь им не хотелось злить этого эгоистичного и неуправляемого ребенка, зная его жестокий и свирепый нрав. Время шло. Буйный ребенок рос, правда, характер его оставался почти прежним — своенравным и необузданным. Но вместе с ним росли и Островки, становясь большими холмами, постепенно вытесняя того, кто считал их своими друзьями, из его владений. Когда Море поняло, что там, где оно ещё недавно играло и беззаботно бегало, раскинулись огромные Острова, заняв часть его дома, то пришло в неистовство и обрушило на предателей всю свою мощь — стремясь уничтожить наглых захватчиков. Оно разрывало их на куски и вновь, и вновь накрывало исполинскими волнами, заслоняющими небо, сметая все на своем пути и уничтожая живое. Битва за свой дом длилась бесконечно долго — водная бездна то отвоевывала, то теряла свои территории. Эпохи сменяли одна другую, но она не могла успокоиться и по-прежнему упрямо продолжала направлять свою ярость на тех, кому когда-то доверяла. Но Острова выстояли… И как-то раз повзрослевшее Море услышало красивую песню, которую пело странное создание, зайдя по пояс в воду. Завораживающая, протяжная песня оказалась молитвой ему — Морю. — Смешное существо — живет на суше, а песни поет мне, — засмеялось оно, взвившись небольшим штормом. — Те, кто живет в моих глубинах, никогда не посвящают песни островам, никогда ни о чем их не просят и поклоняются только мне. Странно… И Море решило напугать этого чудака и, громко пророкотав, разбило о прибрежные камни огромную волну, которая сначала накрыла его с головой, а затем, рассыпавшись бриллиантами соленых брызг, растеклась по побережью переливающейся на солнце аквамариновой лавой. Но он не испугался и не убежал, а лишь поклонился бурлящим вокруг него водам, и, протянув руки к горизонту, продолжил петь. Тогда удивленная водная стихия подхватила его очередной волной и отнесла далеко от берега, но даже захлебываясь, тот все равно пел ей свою песню. И вдруг Море почувствовало полное единение с этим странным поющим существом, словно слилось с кусочком себя, ощутив его душу, как свою. Так Море обрело свое первое Дитя. С тех пор при рождении некоторые получают от Моря щедрый дар — его часть, которая становится их личным внутренним морем. И каждому новорожденному достается только свое море — особенное, не похожее на другие — со своим характером, глубиной, волнами и ветрами. Кому-то — нежные и ласковые переливающиеся бирюзой лагуны с игривыми солнечными зайчиками на поверхности, а кому-то, кажущиеся с первого взгляда спокойными, темные мрачные глубины, населенные чудовищами. Одним — северные моря с холодными пронизывающими ветрами и переменчивой погодой, а другим — шторма с безжалостными разрушительными волнами или свирепые ураганы. Или загадочные воды, спрятанные под плотным, непроницаемым туманом. Но все они Дети Моря. И не имеет значения, где ребенок впервые увидел свет: на побережье или в тысячах миль от него, потому что его душа и есть само море, принадлежащее с самого рождения своему суровому Отцу. Оно тихо плещется внутри, пока ребенок растет, приходит ему во снах и, чуть слышно, напевает песни о свободе. Но с каждым годом эта песнь слышится все громче, звучит все отчетливей, заставляя людей подниматься и покидать привычные от рождения места, оставлять за спиной тысячи и тысячи пыльных и тяжелых километров в поисках своей дороги к Морю, которое зовет их, желая соединиться со своей частичкой, со своим Ребёнком, подарить настоящую свободу. Правда, многие из них не доходили: одни умирали по дороге, другие, испугавшись трудного пути, оставались на месте, но чувствовали себя всю жизнь одинокими, даже в окружении семьи, и душа их, обмелев, высыхала, так и не объединившись со стихией, что звала их. И в наше время поет, поет внутри Детей Море, призывая их к себе. И они, как и другие — много веков назад, стремятся к этой мощной сущности, чтобы слиться с ней сердцем и дыханием, стать одним целым, обрести наконец долгожданную свободу, а когда придет время… умереть, глядя на нее. И своенравный Родитель радуется, обретая своих Детей, пришедших к нему разными дорогами — часто долгими и запутанными. Море принимает всех своих детей и никогда не делит их на хороших и плохих — они для него все любимые и родные. Но оно никогда не было мягким и ласковым Отцом, а, наоборот, часто сурово, жестоко и безжалостно испытывает своих Детей — некоторых всю жизнь. И никто не знает, почему оно дарует всем разное: одним — богатство, а другим — нищету. Одних балует и до старости оберегает и спасает, других заставляет страдать, а бывает, что лишь встретившись, забирает Ребенка навсегда в свои глубины… Почему так? Неизвестно. А глубокие темные воды, куда никогда не проникает солнечный свет, молчат, надежно храня свои секреты и тайны.***
Железнодорожный вокзал сибирского индустриального города, раскаленный жарким июльским солнцем, пах, как тысячи других вокзалов: креозотом, беляшами, расплавленным асфальтом, дымом вагонных титанов и ещё сотней еле уловимых ароматов, создавая неповторимый, присущий только этому месту, запах. Железнодорожный вокзал кричал, как тысячи других вокзалов: людским многоголосьем, пронзительными гудками локомотивов, перезвоном часов на здании билетных касс, нечленораздельными звуками, вырывающимися из динамиков вокзального громкоговорителя, металлическим лязгом маневрирующих составов и ещё сотней звуков, создавая уникальный, не воспроизводимый более нигде, музыкальный ряд. Странное место вокзал — не похожее ни на что другое. Некая отдельная область в пространстве нашего мира — иное измерение. Ощущаемое всеми, обострившимися враз, органами чувств, лишь только соприкоснешься с ним и впустишь в себя его особую атмосферу, состоящую из плотно переплетенных в единое целое характерных запахов, звуков и отпечатков человеческих эмоций, которые вокзал — этот энергетический спрут — впитывает годами, поглощая горе и радость, слезы и смех, разорванные в клочья нервы, сердца, жизни и возрожденные надежды, шансы, счастье. И для каждого человека вокзал означает что-то свое: для многих — просто пункт отправления и прибытия, для некоторых, переживших на нем боль — территорию печали, для других — счастливое место. А есть те, которых в нашем мире осталось совсем мало — их ещё называют романтики, вокзал для них означает начало самого большого и захватывающего приключения в жизни. И сев в поезд, они ощущают восторг, сравнимый по силе, наверное, только с детским — от которого захватывает дух. Ведь это дорога навстречу с чем-то удивительным, неизведанным, а иногда дорога к своей мечте. До сегодняшнего дня Дима ничего романтического ни в запахах, ни в звуках вокзала никогда не находил, хоть и объездил вместе с юношеской командой пловцов пол-Сибири, мотаясь по соревнованиям — отстаивая честь своего городка. Для него вокзал всегда был местом отправления или прибытия, и не более того. Но в этот летний день должно было быть все иначе. Хоть сегодня и не начало, а всего лишь продолжение его большого жизненного путешествия — очередная ступень лестницы, ведущей к детской мечте, уже давно превратившейся в цель, и сейчас начинался важный этап пути — новый отрезок длиной в несколько лет, ожидаемый им долгие годы. Да, все должно было быть иначе, но не было. Не было восторга, не было с трудом — толчками, выходящего из легких воздуха, которые свело судорогой счастья. Ничего похожего. Только тяжелое давящее чувство вины перед родителями и не только перед ними — липкое и мерзкое, как тяжелая вязкая грязь, что образуется на глинистой почве после дождя. Эта вина, слившись в одно целое со злостью, какой-то первобытной — доходящей до исступления, из-за того, что потерял контроль, сорвался, не выдержал, не смог — рождали гадкое чувство тошноты и вызывали только одно, не проходящее уже больше недели, желание — выхаркать изнутри всю эту грязь, подкатывающую волнами к горлу. Но ничего не выходило и Димке оставалось только судорожно глотать ее, чтоб не захлебнуться. И стоя на куцем перроне, с изъеденным проплешинами от тысяч подошв, осадков и морозов асфальтом, небольшой станции соседнего города, Дима отчетливо понял, чем для него в памяти останется это место — нет, не радостной точкой с взлетающим и рассыпающимся по небу разноцветным фейерверком искренних слов и счастливых улыбок, а местом тягучего прощания, наполненного виной и ложью. Из расположенного на перроне громкоговорителя, напугав только-только устроившихся на нем голубей и заставив их, судорожно размахивая крыльями, взметнуться в разные стороны, высокий голос девушки-киборга, определенно сломанной, судя по прерывающему ее речь характерному металлическому скрежету, сообщил, что поезд «Nск — Санкт-Петербург» стоит на втором пути. Дальше разобрать у Димки не получилось из-за странных хлопков, свистков, стуков и резкого эха, создававших впечатление, что в диспетчерскую, из которой велось вещание, на полном ходу въехал поезд, видимо, случайно попутавший куда ехать. Но, как ни странно, народ, находящийся на перроне, понял этот безумный набор звуков, что доказывало — не все так безнадежно и предмет «Язык вокзального громкоговорителя» доступен человеческому мозгу в изучении, но при этом и не оставляло сомнений, что его преподавание явно носит тайный характер. Провожающие и отбывающие, все как один, стали торопливо докуривать последние сигареты — «на посошок» и активно прощаться, а затем большинство пассажиров стремительно потянулось на посадку, рискуя одновременно застрять в дверях вагона. А Дима растерялся, вот так — разом, будто ему не семнадцать, а пять. И ставшая привычной последние дни ярость на себя, вдруг сейчас — когда уже через несколько минут позади останется его маленький городок и все случившееся — отступила. Именно злость помогала ему держаться, прочищая мозги как сильный ветер, сметающий пыль и мусор, обнажая все, что было скрыто под ними, из-за нее все произошедшее виделось без прикрас отчетливо и ясно, что опять подпитывало силу ярости. Но сейчас она ушла и Димка на мгновенье словно потерял почву под ногами. В глазах что-то защипало, закипело под веками, и он еще крепче прижал к себе обнимающую его маму. Меньше двух недель назад и в страшном сне невозможно было даже предположить, что вместо гомонящей толпы друзей и родных, смеха и стандартных фраз из разряда «Мам, перестань, да я же через месяц/полгода приеду!», провожать его будут только родители, а он станет цепляться за маму, как маленький, пытаясь проморгать непрошеные слезы и проглотить колючий ком в горле. — Сыночек, Ленинград так далеко. Совсем один там будешь, — всхлипнула мама и отстранилась, вглядываясь в лицо сына, словно стараясь запомнить навсегда любимые черты в эти последние, оставшиеся до отправления поезда, минуты. — Все будет хорошо, мам. Буду ждать, когда вы в Питер ко мне в гости нагрянете, — глядя в полные слез родные глаза с мелкой сеточкой морщин вокруг них и пытаясь проглотить очередной застрявший в горле ком, через силу улыбнулся Дима, сам не понимая, кого он сейчас пытается успокоить — родителей или себя. — Когда у нас с отцом получится приехать к тебе с нашими пенсиями? Случись что — тебе и помощи ждать не от кого, — гладя плечо своего любимого сына, прошептала мама и слезы прочертили дорожки на щеках. — Мать, ну, перестань, Димка у нас с тобой серьёзный и самостоятельный. Не подведет и сам со всем справится, — отец постарался придать голосу твердость. Вытащил из нагрудного кармана рубашки пачку сигарет, достал одну, которая тут же разломилась между дрожащих пальцев, раскрошившись крупинками табака на перрон. Он, откинув в сторону сломанную, достал новую, но задумчиво покрутив ее, засунул обратно и положил пачку в карман. — Правда, Дим? — Правда, отец, справлюсь и не подведу, — Димка продолжал улыбаться, изображая полное согласие с отцом в его уверенности, и надеялся только на одно, чтобы его улыбка и слова выглядели натурально. — Мить, ты мать не забывай — звони, хотя бы раз в неделю, — голос отца все-таки дрогнул и сорвался, выдавая все, что творится на душе. Не выдержал старший Лазарев. Гордость Александра за сына смешалась с волнением и переживанием за него, родительским эгоизмом — оставить дома навсегда, чтоб рядом под присмотром, и желанием — не отпускать. Оно и понятно — любимый сын. Особенный, как говорит Настя, и он согласен с ней. Особенный — непохожий ни на кого из них совершенно: ни внешне, ни внутренне. Только и взял — материнские глаза, переливающиеся серебром, да его — Александра — упрямый подбородок с твердой линией губ. И не в их мелкую породу пошел младший — вон, на голову выше всех мужчин в семье. А про характер и разговора нет, не припомнит Александр никого из родни с таким взрывным и упрямым нравом. С самого рождения Димка отличался от всех, и не только от членов семьи — выделялся из всей ребятни их маленького городка. Наверно, поэтому и дорог особливо, не только потому, что родился у Лазаревых, когда те подошли почти к пятидесятилетнему рубежу и ставший им на старости лет настоящим подарком, а еще вот этой своей непохожестью. И умный он у них, с золотой медалью школу окончил — невиданное для их семьи дело. Сам Александр и Настя десятилетку только преодолели, а старший сын и дочка техникум осилили, да и то с трудом. А тут, нате пожалуйста, медаль и победы во всевозможных городских и областных олимпиадах. Так мало этого, сын еще в апреле мастера спорта по плаванию получил. Как не гордиться таким сыном перед всем городом, как не радоваться за него и себя, что такой исключительный получился у них. Вся их семья гордится Димкой, а брат с сестрой практически боготворят его, да и как иначе. Ну, а разговоры соседей о жестокости и безжалостности младшего, и что он заводила всех боев в городе, и бесконечные заявления в милицию разных жалобщиков — то чистая зависть, как говорит Настя. Права она сто раз — пусть те, кто такие разговоры ведёт и заявления строчат, лучше за своими детьми смотрят — бездельниками, часть из которых школу-то с горем пополам окончили, а все туда же — под лупой Димку рассматривают. Ну да, есть такое, драчливый он у них, но не больше других — как и все мальчишки в его возрасте. К тому же настоящий мужик должен всегда уметь за себя постоять. Да и Юрий Степаныч — сын лучшего друга Александра, и по совместительству начальник их городского управления милиции, всегда сам лично справедливо разбирался во всех жалобах на Димку и все они по итогу оказались ложными обвинениями. — Сыночка, ты не забывай синяк мазать. Еще чуть заметно. Совсем немного, — перебила мысли Александра Настя и потрогала скулу сына. — Пока доедешь, должен сойти и следа не останется. — Хорошо, мам, — и Димка, накрыв своей мамину натруженную годами руку, отчего та показалась совсем маленькой, погладил, а затем вдруг неожиданно для себя, сжав, поднес к губам и поцеловал. — Дим, я все-таки так и не понял, — отец опять достал пачку «Петра» и покрутил в ладони. — Почему после поступления приезжать нельзя? Вон у Ковалевых дочка после вступительных экзаменов почти на месяц домой вернулась, да и у Диденок тоже. — Так они же в Новосибирске учатся, там другие правила, — ложь, повторенная за последние дни много раз, легко слетала с языка, только внутри все замерло и скрутило оттого, что приходится врать из-за своего долбоебизма. В голове до сих пор слышится голос Миши: «Чтобы я тебя, суку, больше в городе никогда не видел. Приедешь — убью». — Какие другие? — не унимался отец, уже скрутив пачку сигарет в винт. — И с каникулами совсем непонятно — практика какая-то все пять с половиной лет. А когда же отдыхать студентам, да родных повидать? Странный какой-то ты выбрал институт. — Порядки такие, как в армии… почти, — Димка взъерошил рукой свои светлые волосы и прямо посмотрел на отца, стараясь при этом не моргнуть, чтобы выглядело правдоподобно, на что тот только недоверчиво хмыкнул и покачал головой, словно выражая сомнение. Чтобы я тебя, суку, больше в городе никогда не видел. — Жаль, что брат и сестра с семьями не смогли тебя проводить. И друзья. Когда ещё все вместе увидитесь, — опять всхлипнула мама. — Так ведь из пацанов кто-то уже уехал, кто-то вот-вот отчалит, да и попрощались мы с ними уже. А с родней вчера — вон какие проводы закатили, зачем им ещё на вокзал ехать? Да и сама знаешь, какие они занятые, — Дима старался тщательно произносить каждую фразу, чтобы его вранье звучало искренне и не было даже ни тени сомнения в обратном. Ведь только так можно уберечь родителей от попытки, в случае даже маленького намека, что что-то не так, докопаться до правды. А эта самая правда скорее всего убьёт их, поэтому только так — врать до последнего с честным лицом. Чтобы я тебя, суку, больше в городе никогда не видел. Прервал их разговор вокзальный громкоговоритель, который в очередной раз разразился громким визгливым голосом робота, перемешанным с непонятным скрежетом и треском, так, наверное, передает информацию с полей космических сражений проигравшая сторона. Видимо, поезд, ворвавшийся во время прошлой радиопередачи, все-таки все там разнес. — Пассажирам просьба пройти в вагон, через две минуты отправляемся, — сообщила, стоящая рядом с дверями вагона, проводница, переведя особо непонятливым отбывающим, еще остающимся на перроне, пламенную, но судя по всему посмертную, речь вокзального громкоговорителя. Уже заскочив в вагон, Дима посмотрел на уплывающий перрон, на котором остались два его самых родных человека. Совсем старички — маме почти шестьдесят пять, а отцу и того больше. Они казались такими маленькими и одинокими. Я приеду через несколько лет — приеду обязательно. Подождите только немного. Чтобы я тебя, суку, больше в городе никогда не видел. В купе его попутчиками оказалась семейная пара — улыбчивая и доброжелательная, по возрасту примерно, как его родители. В течение двадцати минут, параллельно распаковывая паек пассажира, состоящий из неизменного десятилетиями набора продуктов, Диме было поведано краткое содержание всей их жизни, включая жизнеописание детей и внуков. После этого на него обрушился шквал вопросов от них и предложение главы семьи, который обрадовался Димке как родному, найдя в его лице напарника для скрашивания долгого пути и не обращающего внимание на возражения своей жены по поводу возраста парня. От заманчивого предложения: «Накатить по малипусенькой за знакомство», Димка отказался — как-то не тянуло напиться и забыться. А на все вопросы ответил кратко: — В Питер, на учебу. Не хотелось разговаривать — совершенно. Не хотелось рассказывать случайным попутчикам — куда именно поступает и почему. Не хотелось врать на очередной их вопрос, объясняя причины, по которым выбор пал на северную столицу, а не на другой город, в котором располагалось точно такое же учебное заведение, куда он первоначально и собирался поступать. Димка внутренне усмехнулся: «Представляю выражение ваших лиц, если рассказать, почему я выбрал именно Питер». Его всегда почему-то больше тянуло на восток, именно туда — на край земли. Но почти два года назад, после понимания, что все прекрасно совпадает: и мечта, и необходимость уехать из их маленького шахтерского городка, который взорвется, если правда о Димке выплывет наружу, уничтожив при этом семью, и пройдет не один год, пока утихнут сплетни, поэтому выбор за него сделал Яндекс. После того как поисковик выдал численность населения в каждом из двух городов, выбор стал очевиден — Питер. Большой город есть большой город, там никто его не знает и даже если он себя чем-нибудь выдаст, то это не так смертельно. Самым главным было продержаться до окончания школы. И он смог, у него получилось… Почти…Чтобы я тебя, суку, больше в городе никогда не видел. Дима, чтобы не обижать приятную пожилую пару своим, как рыба об лёд, молчанием вместо ответов на вопросы, решил на время покинуть купе и, извинившись, вышел в тамбур, где простоял несколько часов, глядя на мелькающие в окошке двери родные места, вспоминая под стук колес уже в сотый раз все, что произошло. Тата-да-там. Отбиваемый колёсами чёткий ритм сливался с пульсом Димы и раскладывал мысли и слова на фрагменты — заставляя переживать все по-новой. И, даже возвратясь в купе, он, устроившись на верхней полке и прикрыв рукой глаза, продолжал думать, соединившись своими рвущими на части воспоминаниями с этим своеобразным ритмом. Тата-да-там… Тата-да-там… Ах ты, сука! Тата-да-там… Да, сука! Тата-да-там… Не возвращайся никогда! Вернешься — убью! Тата-да-там… Я вернусь. Тата-да-там… Лучше родителям один раз тебя оплакать, чем всю оставшуюся жизнь плакать, что вырастили такого ублюдка! Тата-да-там… Мам, прости… Тата-да-там… Дим, нет, нет… пожалуйста… Тата-да-там… Вов, прости… Тата-да-там… Тата-да-там… Тата-да-там… — Вов… ты слышишь меня? — …да… — Вов, я сожалею, что так… — Дим, я никому не расскажу… — Ты о чем? Мне без разницы, кто об этом еще узнает: твой отец или весь город. — Зачем тогда звонишь? — Извиниться за свой уебанский… Прости, если сможешь, а лучше… лучше не надо, Вов, не прощай. — Прощай… Тата-да-там… Тата-да-там… Тата-да-там… Да, да… Все там, там…***
Распрощавшись с соседями по купе, которым за почти три дня пути не сказал и двух десятков слов, Димка, подгоняемый нетерпением и многолетним ожиданием, один из первых вышел из вагона. До конечной цели путешествия оставалось еще два часа пути. В первые минуты он растерялся от гула огромного питерского вокзала и застыл посреди перрона, немного оглушенный энергией потока людей, который, как полноводная река, огибая его, стоящего словно риф на его пути, захлестывал своими волнами — толкая и пихая. Сквозь все чувства вдруг пробилось небольшое разочарование — он почему-то думал, что первое, что почувствует, приехав в Питер, — ощутит теплый бриз на лице, услышит крики чаек, вдохнет морской воздух, а тут такой же вокзал, как и все — только громче. В этот момент кто-то резко налетел на него, заставив покачнуться и каким-то чудом избежать падения на перрон, при этом тяжелая дорожная сумка свалилась с плеча и из ее расстегнутого бокового кармана выскочил ручной эспандер — любимая игрушка с раннего детства. С тех пор, как старший брат, мечтая о боксерской карьере для младшего, сунул в руку маленького Димки его первый маленький эспандер. Правда, нового Железного Майка из него не вышло — он, разрушив мечты отца и брата, уперся как баран в занятия плаванием и никто не мог его заставить изменить решение. — Извини, парень, — раздался над головой голос, от которого внутри присевшего Димки взметнулся вихрь, достав до макушки, и вдруг тихонько запел. В одно мгновение, подхватив сумку и игрушку, он резко выпрямился и обернулся, шаря глазами по шумевшей вокруг толпе. Взгляд зацепился за удаляющегося от него высокого мужчину, ловко лавирующего между встречающими. Привидится же черт знает что. И тряхнув головой, прогоняя наваждение, Дима закинул сумку обратно на плечо и направился в сторону выхода, стараясь не обращать внимания на непонятную странную песнь внутри. Не подозревая, что мужчина остановился, медленно развернулся и внимательно смотрел ему вслед, пока он не исчез из виду.