***
Сегодня Алексей опять не спал. Бедро, не тревожащее почти полгода, разрывало сумасшедшей болью, отчего пришлось, так же как и прежде, ковылять по квартире, подтягивая за собой ногу, стараясь при этом не шуметь, чтобы не разбудить Полину и не выслушивать абсолютно ненужные ему сейчас охи и вздохи. И бродя в ночи, напоминая привидение, он, в свою очередь, прекрасно осознавал — ему не анальгетики надо вкалывать, а успокоительное, причем в слоновьей дозе, по причине, что все у него в голове и эта боль — фантом. Очевидно, родившийся от необъяснимого беспокойства, преследующего его почти неделю, и того странного — удивляющего, поселившегося внутри — уже почти год, и болезненно, с неким остервенением, стучащего последние дни, доводя до малопонятного психа. В попытках отвлечься пришлось занимать мозги предстоящей практикой роты, перебирая в голове фамилии курсантов, имеющих все шансы вернуться с предписанием на отчисление. Парочка балбесов, так точно! Но эти размышления не помогали — совершенно, наоборот, почему-то усиливали тревогу. А накануне у них с Полиной был «морской ужин», состоящий из пасты с морепродуктами. Хотя, какие там морепродукты… Одно название… Но в результате его состояние — и так далекое от нормы, усилилось, добавив к тому неясному, не дающему покоя, еще чувство вины и боли, от воспоминания — яркого, ощутимого до запахов и звуков, когда она, не подозревая, а Алекс даже не предполагая подобной реакции собственного организма, произнесла фразу-ключ, взорвав бедро. — Особой разницы нет, — сидя напротив и накручивая вилкой спагетти, Полина уже минут двадцать рассуждала о малознакомых ей вещах, предаваясь сравнительному анализу между представителями донной фауны разных морей и океанов, прямо подтверждая противоположное — не совсем хорошее знание предмета. — Нет, я соглашусь, что есть экзотические представители — те, которые водятся исключительно в определенной части света. Например, знаменитый трепанг, тут не спорю, но гребешок, креветки и другие гады, везде одинаковые на вкус и цвет. Хотя я где-то слышала, что в том регионе обитают еще морские ежи, какие-то особенные, и их икра деликатес… Высокие отвесные скалы, выдающиеся в пролив, зажав между собой, прячут, словно драгоценную жемчужину, крохотную бухточку, с третьей стороны закрытую крутой сопкой с непроходимым лесом. Волны, ласково шелестя, не спеша набегают на берег, отбивая только им известный ритм и зовут нырнуть в чуть зеленоватую сине-голубую гладь. Конец августа. Толян, позывной Абрек, ножом рассекает серо-коричневый панцирь и, воткнув нож в песок, пальцем подхватывает оранжевую массу из морского ежа, а затем, сверкнув стеклами солнцезащитных очков, поднимает рюмку: — Линкор пропьем, но флот не опозорим! — и закусив икрой, развалившись на песке, улыбается, мечтательно зажмурившись. — Эх, еще бы бабу сюда. — Завтра расчехлишься, — усмехается Алекс, беря створку-веер с уже очищенным гребешком и, выдавив на него четверть лимона, отправляет сладковато-кислый пятачок в рот, кайфуя от послевкусия. — Командир, погнали с нами! Сдашься в четверг. Секс со штабными конкретно проигрывает по паре статей этому же действу с местной красоткой, — поддерживаемый остальными, ржет кареглазый Танго — их радист, в миру Стас. Настроение у подразделения преотличнейшее. Командировка прошла по зеленой. Вернулись, неизменно, в полном составе, а сегодня они наслаждаются законным отдыхом, расслабляясь на лоне природы, впитывая ее дикую красоту, дарящую состояние полной свободы и застывшее на краешке сознания понимание, что это и есть счастье. Вон оно — в рассыпанных вокруг моментах. Палящее солнце. Раскаленный песок. Миллион бликов, отраженных от воды. Наполняющий прозрачный воздух запах соли и йода, смешанный с ароматами леса и поглощаемыми дарами моря. Нарушающие покой бухточки звуки — легкий шум ветра, крики чаек, лопотание волн, взрывы смеха и тихие разговоры, гитарный перебор. А еще оно состоит из тех, кто рядом — кому веришь, как себе. Семья. — И предлагать такое не моги! Нашу с начальством коленно-локтевую любовь не променяю ни на какие тити, — слегка приподнимая «авиаторы» и делая круглые глаза, дурачится капитан. А все смеются — по прошествии нескольких месяцев пребывания в замороженном состоянии, последующим за долгим разводом, сопровождающимся безобразными скандалами и закончившимся унизительным откровением его бывшей при всем честном народе, на праздновании Дня Победы, Алексей наконец оттаял, став практически прежним. Их прерывает появившийся из-за скалы патрульный катер и, приблизившись насколько позволяют торчащие из воды камни, разбросанные рукой художника-природы, подает короткие сигналы, заставляя Лесовского потянуться к рации. — Альбатрос-29! Я Кашалот! Прием! Не пульни ненароком. Здесь седьмые. — Кашалот! Я Альбатрос-29! Прием! Вас понял. Хорошего дня. Вытянувшись, подложив руки под голову, он рассматривает плывущие редкие облака, напоминающие белые штрихи на лазури, а затем, прикрыв глаза, подпевает про себя солирующему Саньку — Яхонту: «К тебе я больше не вернусь — такой теперь я друг. Уходим, уходим, уходим, наступят времена почище…»*, желая одного — чтобы эти мгновения длились по возможности подольше. — Мавр сделал свое дело. Теперь ваша очередь, бездельники! — орет голубоглазый крепыш, нарушая умиротворение, кидая на песок маску с ластами и, аккуратно поставив на камень металлический садок, падает рядом с Алексом, забрызгивая каплями, которые, попав на раскаленную кожу, кажется, что шипят, отчего тот приоткрывает лениво глаза и заценивает количество мидий. — Молодца, Герыч. — А то! Там еще парочка трепангов, заблудившихся, — расплывается Мавр и, поворачиваясь, шепчет, загадочно поблескивая глазами: — Кэп, у Юльки такая подружка. Закачаешься. Буфера… ммм… умер бы на них… если б не моя. — Эээ, нет, онли боевые подруги, не отягощенные херистикой, увидеться со мной в ЗАГСе. — Так она… — начинает Герка, желание видеть друга еще более на позитиве не отпускает. — Никаких знакомых и их знакомых, и их… — хмыкнув, обрывает его Алексей. Что он сейчас не приемлет — до аллергической реакции, так это отношений. Любых. Исключительно секс на одну ночь. На огромный камень садится ворон и, наклонив голову, внимательно осматривает каждого из них, а затем, расправив крылья и наклонившись вперед, хрипло каркает, вызывая хохоток, а Яхонт — непревзойденный певец и сапер, отложив гитару, разрезает красивым тенором окруженное скалами пространство: — Черный ворон, что ты вьешься, что ты вьешься надо мноо-ой? Ты добыычи не добьеешься. Черный ворон, я не твой!..** Майор, уставившись невидящим взглядом в тарелку со спагетти, несколько минут не реагировал на вопросы Полины, выпав из действительности — перед глазами мелькали лица его ребят… Но спустя время, отодвинув бокал с белым вином, встал, и дойдя, пошатываясь, до холодильника, достал бутылку. — Лёш, что? — Полина непонимающе следила за булькающей, наливаясь, водкой, а он, наполнив стакан наполовину и замерев на пару секунд, залпом отправил содержимое в рот, возвратил бутылку на место и, усевшись обратно, принялся за пасту. — Порядок, — немного придя в норму, Кашалот поднял на нее взгляд. Все затянулось. То, что началось случайно, когда он, гуляя по Питеру, заскочил в одну из кафешек, где и познакомился с Полиной, зацепившей своей яркой внешностью, но тем не менее рассматриваемой лишь в качестве перспективы разрядки на одну ночь, продолжается, несмотря на отсутствие каких-либо чувств с его, да и с ее стороны тоже. По-большому счету чужие друг другу люди. Хоть за прошедшие месяцы изучившие границы территорий каждого и не нарушающие их, прекрасно зная что в установленных, негласных, правилах их тандема требуется другому, а куда доступ строго воспрещен. Один из таких молчаливых запретов — любые разговоры об официальном оформлении их взаимоотношений. Хотя Алексею раз все-таки пришлось жестко высказаться по данному вопросу. Выслушав его позицию, Полина, на удивление, не ушла и намеки немедленно прекратила, но он прекрасно понимал, что она не смирилась и по-прежнему хочет увидеть его кольцо на своем пальчике. А в остальном между ними было… ровно и… спокойно. Как ни крути, тоже отношения. Хоть и без малейшего намека на любовь, даже в будущем.***
— Долго я еще буду наблюдать этот кордебалет? — скосив глаза на старшину, пророкотал Лютый. — Товарищ майор, им ещё немного времени требуется, чтоб в вводных разобраться, — честно глядя в глаза ротному, отозвался тот, оторвавшись от созерцания маркировки баула, офигевая с трудолюбия Пабло и одновременно с его неисчерпаемого пургометства. «Fragile», «Perishables» и проглядывающие то там, то тут — «Danger — high voltage» — улыбали количеством, а взаимоисключающие ярлыки с символами: токсической опасности и нетоксичных материалов, знаки: «Крюками не брать» и «Место строповки» — рассмешили до колик, но добила ярко выделяющаяся большая наклейка с изображением, означающим — уважайте труд уборщиц. И представляя сосредоточенного Пашку, старательно наклеивающего весь этот сюр, Димка с трудом сдержался, чтоб не заржать. — Минута, — обдав стужей, безапелляционно обозначил период Лютый, в течение которого все должно быть погружено. И Шторм, сделав шаг вперёд, прогремел на весь причал: «Рота, стройся!», запустив переформатирование, как обычно немного увлекшихся дурогонством бурсаков. Получив скорректированные, с учетом баула и надвигающегося припадка баталера, указания, семнадцатые, будто до этого у них был генеральный прогон, а сейчас наконец случилась долгожданная премьера, споро закидали на катер все необходимое, включая Большого в обнимку с каким-то тюком. Единственное, им потребовалось немного больше отведенного времени — раз в пять, но, к счастью, репрессий от ротного и старшины не последовало. И опять выстроившись для переклички на настиле, получив от Лютого напутственное: «Удачи!», они волной заново поднялись на борт. — Шторм, надеюсь на тебя, — ошеломив обращением, произнес Лесовский, когда на причале они остались вдвоем. — Дисциплина… И постарайся, чтоб никто в роте не покалечился. — Есть, дисциплина, товарищ майор! Привезу всех целыми и невредимыми! — отрапортовал, не показывая удивления, Димка и, не удержавшись, добавил: — Там опасности никакой. Раздавшийся в этот момент с катера вой заставил их повернуть головы и уставиться на матерящегося Никиту, видимо, опять наткнувшегося на что-то типа «дверь», и сейчас, держась за лицо, привалившегося к поручню, а вокруг него метались Киря и Толстый, пытаясь оказать первую помощь. — Вот об этом и говорил, — хмуро пояснил Лютый, а Димка, понимающе кивнув, поднялся по трапу. Не, ну как так-то? Месяца не проходит, чтобы Никитос пандовскими отметинами не маячил. Притягивает он эти препятствия, что ли? Осмотрев состояние «ранения» Кита и, распорядившись найти тому срочняк лед или принести хотя бы тряпку, намоченную в холодной воде, проследив за исполнением, Шторм, дождавшись отшвартовки, направился на бак, где народу было поменьше и можно было спокойно поглазеть по сторонам. Облокотившись на фальшборт***, он загипнотизированно смотрел на разлетающиеся крыльями пласты воды, разрезаемой носом судна, а мысли ускакали к принцу и их вчерашней встрече. Обнаженный Эрик, откинувшись на подушку, улыбаясь, щелкает пультом, создавая атмосферу какофонии мелькающими кадрами и отрывистыми звуками. — Ты ищешь что-то конкретное или палец судорогой свело? — смеется Димка и, обняв его, подтягивает вплотную к себе, забурившись носом в пряди-лезвия. — Что за предположения? Конечно судорога! — вторит ему принц, продолжая переключать каналы и, не отрывая глаз от плазмы, повернув голову, целует куда-то в скулу, но потом отстраняется, восторженно крича: — Нашёл! Суслики! Давно хотел узнать про них! И целых пять минут они слушают о тяжелом, наполненном на каждом шагу трешевом, житье-бытье золотистого суслика, еле сдерживая разрывающий их смех. — Видишь суслика?.. И я не вижу… А он есть! **** — не выдержав, ржет Димка и, скорчив рожицу, кажущуюся ему один в один похожей на выражение морды представителя беличьих, обнажив передние зубы и часто дыша, приближает свое лицо вплотную к Эрику, который тут же синхронит. И они начинают, шуточно борясь, кататься по кровати, задыхаясь от хохота, но все равно упорно изображают сусликов, пока Шторм не замирает, оказавшись сверху, и оба, перестав дурачиться, пристально смотрят глаза в глаза. — Суслики нам не подходят. Они напостой в анабиозе, — напевно шепчет Эрик и прикасается своими губами к его, пуская пучок электрических разрядов. Кто-то, толкнув, выдернул из картинки карамельных искр, и, рефлекторно повернув голову, он уставился на профиль Роша, опершегося на фальшборт и смотрящего на воду. Мгновенно оттолкнувшись от поручней, толком не понимая своих действий, Димка отошёл на другой борт. Что-то было не так. Он отчетливо осознавал это, но не знал, что именно. Анализировалось фигово. Все шло от непонятных ощущений, когда он думал о Глебе или видел его с маслопупом, и тогда почему-то… накрывала злость на них и на себя. И вот тут и начинался тупик. Попытки разложить на составляющие все произошедшее, начиная с разговора в тумане, запутывали ещё больше, да и не все он толком помнил. Так как из-за откровения, прилетевшего из мглы, долго находился в каком-то эмоциональном стазисе. А потом… начало собираться… что-то, напоминающее ураган. Когда тот еще далеко за горизонтом, но в воздухе — в его запахе, чувствуется смертельная тьма. И это предчувствие не то что напрягало — пугало. И не хотелось не то что разговаривать, видеть Глеба. Устроившись на корме и приложив к переносице лед, притараненный рыжим из судового холодильника, не слушая трещавших о чем-то и ржущих Вадьку и Толстого, Кит задумчиво наблюдал за дорожкой пены от кильватера и отодвигающимся берегом… Взгляд выхватил Лютого. Никита до сих пор был зол на него из-за ссоры, произошедшей неделю назад, когда, приехав домой, обнаружил того, делающего ремонт в гостиной. Ткнувшись губами бабуле в щеку, он чрезвычайно вежливо попросил Самодура Петровича выйти — поговорить. И высказывая в арктические глаза все, что думает о спонсорских акциях ротного и о нем в частности, поймал себя на шмыгнувшей мышкой мысли, что предъявленные претензии звучат по-детски. Прервав обличительную тираду на полуслове, он надолго замолчал, а Лютый, грохнув: «Доделаю, уеду», направился в квартиру и продолжил заниматься сменой обоев. Кит так завелся, что еле удержал в узде непреодолимое желание — перевалить ротному чем-нибудь тяжелым, но перекусив, немного отошел, хотя нахождение рядом с сатрапом по-прежнему бесило. Поговорив с ба, он поплелся помогать — ведь комната как-никак его, и все долгие часы, пока работали: замеряли, резали, клеили, разравнивали полосы, они не произнесли друг другу ни слова. Да и о чем говорить? Чужие друг другу люди во всем! Тем не менее дело спорилось, словно они лет десять занимаются этим. А когда закончили, то, полюбовавшись результатом, также молча сделали уборку и расставили мебель, по окончании чего садюга, попрощавшись с бабулей и отказавшись от ужина, отбыл к радости Кита. Который ликуя от освобождения слопал вдвое больше обычного и, завалившись спать, уже отключаясь, вспомнил, что Настена так и не перезвонила, и не ответила на штук двадцать сообщений… А сейчас, наблюдая за одинокой неподвижной фигурой ротного на причале, Никиту накрыло странное ощущение, будто тот провожает его… Ничего себе! Видать, знатно меня приложило. Судно, увозя 17-ю роту на пять недель, набрав ход, постепенно удалялось, а Алексей долго смотрел вслед, пока оно, превратившись в едва заметную точку, совсем не исчезло за горизонтом. И ему показалось, что вместе с мальчишками уехала крохотная часть его — та, что совсем недавно внезапно возродилась.***
База, расположенная на побережье в окружении векового леса, напоминала своей инфраструктурой: бараками, покосившемся камбузом, столовой — навесом на толстых бревнах, и небольшим домишкой для офицеров, пионерлагерь середины прошлого века. Или, по версии Пашки, концлагерь. — Устраивай своих архаровцев, Дмитрий, а через пару часиков со списками ко мне, распорядок дня тебе выдам и расписание занятий, — в ответ на доклад старшины, когда рота построилась на прибрежной линии для приветствия, по-простому выдал, больше похожий на директора детского лагеря, чем на начальника практики, сухонький старичок — капитан третьего ранга, встретивший их с каплеем и двумя мичманами, также весьма преклонного возраста. — Сразу предупреждаю, — когда старшина распределил всех по баракам, осмотревшись, громко заявил рыжий: — Кто будет храпеть и пердеть, познакомятся с анальной пробкой и кляпом-шариком, и молитесь, чтоб я не перепутал! — Ни хуево ты подготовился! — хохотнул Вадька, заинтересовано переведя сверкающий взгляд на баул-колбасу, который они едва втащили ввосьмером. — А что ещё есть? — Все! — важно выдал Пашка и, ткнув указательным пальцем в пыльный, весь в паутине потолок, уточнил: — Даж телка надувная! — Ебанат, — вздохнув и покачав головой, хмыкнул Славка и, подойдя к одной из коек, бросил свой рюкзак. — Славень, так я же для всех стараюсь! С чиками ведь веселей! — устраиваясь рядом на кровати, дурашливо возмутился рыжий, и, блеснув зеленью, доверительно сообщил: — Ее зовут Диана! — Сука! — следом за небольшим онемением заржал Романовский. Зараза! Вот что с ним делать? Втащить за такие номера? Назвать резиновое изделие именем моей нынешней. Но злости не было. Пашка есть Пашка. Неисправимый балабон. Дав ему лёгкий подзатыльник и прижав руку к правой стороне груди, он усмехнулся: — Что за приколы? Мож, у нас с ней любовь! — Может, и так, — по прошествии долгого молчания произнес Пабло, напряженно глядя на уже отвернувшегося Сла, и совсем тихо, неразборчиво добавил: — А у нас нелюбовь. Все отведенное каптри***** время Шторм носился, напоминая взмыленного коня, удравшего с ипподрома. Растасовав бурсаков по баракам, он определил старших, приказав выдраить место проживания от пола до потолка — до блеска, и позже бегал по кругу, заскакивая в каждый с проверкой. Отправил наряд на камбуз, поставив Глеба руководить наиважнейшим в сложившихся условиях делом — организацией обеда. Назначил Гора контролировать выгрузку подотчета Большого, ибо от самого баталера, увлекшегося, вместо приемки своего же имущества, проверкой и починкой запоров в выделенном под склад помещении, по-прежнему было мало толка. И едва запущенный механизм по устройству роты затикал часами, он, выдохнув, моментально рванул за вводными к начальнику — Сидоренко Петру Никифоровичу, оказавшемуся чрезвычайно словоохотливым, из-за чего они закончили, когда время обеда давно миновало и вместе направились на камбуз. В столовой, помимо дежурных, находился Глеб, сидящий за одним из длинных столов, копаясь в телефоне, но, услышав шаги, мгновенно вскинувший голову и принявшийся неотрывно следить за каждым Димкиным движением. Устроившись напротив каптри, не прекращающего рассказывать о случаях, произошедших за период его руководства базой, Шторм, рассеяно слушая и изредка кивая, старался игнорировать Шоколадного, но удавалось это не очень, да что там — хреново, иначе говоря. Взгляд постоянно цеплялся за поднятый уголок губ, раздражая. Какого он расселся здесь и зырингом занимается? Делать нехер? Шел бы лучше картоху пересчитал или чечевицу, млять, перебрал! Так, надо абстрагироваться… Нет, вот же сука! Утром сам видел его с маслопупом воркующим. Прощались… Голубки, блять… А уже с причала опять начал семафорить, не переставая. Совсем никаких понятий? Кто рядом — с тем и ебусь? Но вот тут у тебя пролет, Глебос! Внутри продолжало что-то собираться, шумя, приближаясь. И чтобы не прибить зама, Димка уткнулся в пайку риса и, автоматически отправив полную ложку в рот, постарался прожевать несъедобный комок клейковины. — …так, обнявшись, и лежали, да… — вырвал Никифорович из мрачных мыслей, едва не подавившегося от неожиданности Шторма, совершенно не въехавшего, о чем тот толкует, а начальник, помолчав, задумчиво резюмировал: — Вот так, Дим, от судьбы не уйдешь. Знать бы ещё эту судьбу… Размышляя над последними словами каптри, он побрел к бараку, чувствуя затылком взгляд Глеба, топающего за ним, приотстав на пару шагов. Попавшийся навстречу угрюмый Кравченко заставил остановиться, чтоб избежать столкновения, отчего задумавшийся Рош, налетев, уткнулся Шторму в спину, обдав своим дыханием, запустившим мурашки, стартовавшие по коже в разные стороны. Но вдобавок ко всему внутри вдруг что-то тихонько и радостно запело. — Как там Большой? — неожиданно спросил он Гора. Хотя совсем и не собирался вести беседы — своей мрачноты хватает. Но этот непонятный, еле слышный, всплеск волны внутри не давал сдвинуться. — Норм. Спит. Все документы по складу я тебе на тумбочку положил, — сдержанно пробасил Гошка и, равнодушно осмотрев странное композиционное построение старшины и зама, отвернулся. — Ты только закончил? — Димка удивленно уставился на карапета. Молоток все-таки пацан! — Угу, — флегматично кивнул тот и, обойдя их, направился в столовую, а Димка, невольно провожая его глазами, машинально повернув голову, наткнулся на поднятый уголок губ Глеба, в который раз зависнув, а спустя мгновенье по новой отчего-то психанул. Резко отвернувшись, он быстрым шагом пошел к домику, стараясь при этом ни о чем не думать. Но в казарме ждал очередной «сюрприз». Через проход, шириной в тумбочку, от расположенной у стены с окном койки, выбранной бурсаками для старшины, пока тот отсутствовал, — постановивших, что это самое козырное спальное место, находилась кровать Глеба. Это пиздец! Теперь пять недель наблюдать его вплотняк? Хотя, сам еблан! Списки распределения роты по баракам составлял единолично. Так что… А мне не похуй, вообще? Похуй! Практика напоминала каникулы. И если отбросить — ежедневные утренние и вечерние построения; зарядку, проводимую Штормом, невзирая на любые погодные условия и что большинство практикантов заснуло за час до побудки; да еще занятия, отбирающие всего-то несколько часов в первой половине дня пять раз в неделю — то можно было подумать, что рота проводит время на базе отдыха. Семнадцатые купались, загорали, играли в волейбол и футбол, но, конечно же, наибольшее времяпрепровождение занимало неиссякаемое долбоебство. Димка, наверное, мог бы вместе со всеми предаваться расслабону, но в полной мере не получалось, несколько моментов исключили эту вероятность. На первом месте, безусловно, была ответственность за сто двадцать вольных корсаров, а точнее, беспредельщиков. Поэтому в течение ближайших дней ему пришлось раздать ворох внеочередных особо отличившимся бурсакам, заработавших тяжёлую амнезию сразу же по приезде, несомненно, на фоне полной раскайфовки, в связи с чем резко запамятовавших, по какому поводу они здесь собрались. После старшинских воспитательных методов народ, наконец, придя в чувство, прозрел, а золушки́ с грустью драя камбуз и деревянный гальюн, считали часы до момента, когда закончится повинность, надеясь, что Шторм все-таки не передумает и не заставит их в заключении отработки перебирать пять мешков… чечевицы. Почему именно ее — никто не знал. «Откуда ей взяться?!» — орали одни. «Вы че, не знаете Большого? У него в закромах «Игла» легко откопается, а тут какая-то чечевица!» — доказывали другие. На это крыть было нечем. Качественный, количественный и более всего номенклатурный состав подотчета баталера волновал умы многих, и за год медленно, но надежно оброс легендами. Но установившийся относительный порядок все равно не устраивал Димку и, не останавливаясь на достигнутом, он возобновил карательную операцию, устроив шмон бараков с замом, Казахом, Славкой, Матвеем и Гором. Улов озадачил своим объемом — около пятисот бутылей алко различных форм и содержания, и, понятное дело, лидером в гонке «Провези строп водяры», как водится, был Пашка, и он же оказался победителем на звание самого креативного курсача года в номинации «Тайный смысл тары для храброй воды». — Я в ахуе! — заржал Казах, озвучив вслух мысли каждого из команды зачистки, обступившей койку и рассматривающей арсенал спиртосодержащих ёмкостей, принадлежащих Пабло. — Почему он голубой? — задумчиво поинтересовался любитель странных вопросов — Большой, глядя на надувного ослика с булькающей в нем жидкостью, явно не имеющей отношение к сокам-водам. — Без понятия, — хмыкнул Славка. Пашка неизменно радовал нестандартными подходами в решении насущных вопросов. А его самого приколола грелка в виде божьей коровки. — А Дианка точно воздухом наполнена? — засмеялся Глеб, привлекая внимание проверяющих к валяющейся посреди барака полусдувшейся кукле. Заперев реквизированного зеленого змия на складе, именуемом в простонародье «Пещера Али-Бабы», Шторм на вечерней поверке объявил, что контрабандисты, а под данную категорию граждан попала большая часть роты, будут расстреляны на рассвете без суда и следствия, и дал им час на прощание с Никифоровичем, проигнорив просьбы приговоренных о последнем желании, предложив вместо этого идти рыть ров на бережку. Но впоследствии глубокомысленно подумав, объявил поголовную амнистию — в честь Дня работников морского и речного флота, заменив казнь на три внеочередных каждому залетчику. А в завершении своей зажигательной речи резюмировал, что пьянки, за три дня нахождения на базе принявшие стихийную форму, с этого момента будут проводиться организованно и под его личным контролем. — Пьяные заплывы, «зырь, как могу», «а слабо с баобаба схуяриться», гонки на карачках по пересечённой местности — отменяются! Однохуйственно и со звонками Лютому, набуханными в сисю! Кто не понял, тем трындец! — грохотал старшина на всю базу. — Да мы всего лишь хотели рассказать, что тут тоже есть лес, — подал голос Вадька. — Мне монописуально, чего хотел ему поведать в три часа ночи ваш коллективный неадекватный разум, но от майора всем троим гостинец — по четыре внеочередных! — обрадовал Димка, враз загрустивших Кирю, Толстого и Кита. Прослушав краткое содержание, в случае выпадения памяти, ожидающих их кар, семнадцатые, для вида побухтев, смирились. Вообще, если по-чесноку, то еще легко отделались. Да и сопротивляться решениям Штормяки все равно бесполезняк. Тем паче — загаженные гальюны, закопченные печки и… виртуальную чечевицу, прячущуюся где-то на складе Большого, никто не отменял. Второе, что омрачало его настроение, была связь. А правильней — ее отсутствие как таковое. Нет, по необъяснимой волшебной случайности была вероятность поймать слабый сигнал на холме, примерно в километре от лагеря, но все же он был нестабильный. У Димки, бродящего между деревьями, глядя на шкалу приема на экране, мелькнула мысль забраться на сосну, но представив рожи семнадцатых, глазеющих на старшину, балансирующего на верхушке, чтоб побазарить, он все ж решил не воплощать в жизнь, дабы не повергать роту в непроходящий ступор. Смех смехом, но не всегда выходило метнуться к пригорку, чтоб услышать напевное: «Ола!», а когда пару раз получилось, то вслед за приветствием трубка наполнилась треском и кваканьем, и далее связь ушла. Но Шторму было необходимо, как воздух, хотя бы слышать Эрика, чувствовать, пусть и сквозь мили. Принц одним своим голосом вселял спокойствие и уверенность, что он — Димка, нужен… такой, какой есть, и еще не оставалось следа от того неидентифицированного, приближающегося внутри гула. Самое лучшие периоды для связи оказались ночь и раннее утро. Поэтому после отбоя и перед подъемом он мотался к месту переговоров. — Эрик… — сердце радостно выстукивает весёлый марш от того, что дозвонился. — Как ты там, начальник? — заливисто смеется тот в трубку. — Норм. Ты как? — хочется не говорить, а слушать. — Шторм, я завтра улетаю… — треск и разговор обрывается, а он маньячно набирает и набирает почти час номер, но соединения так и нет. Улетает? Надолго? Узнать это не получается, связь приказала долго жить. В течение всей практики Димка не мог прорваться сквозь бесконечные «недоступен» то его, то Эрика. Странно, до родителей и Вовки дозваниваюсь, пусть и с трудом, и связи хватает на минут пять разговоров, а до принца… как спецом. Шторм посмотрел на побережье — поднявшийся на море ветер, завертев сорванные с гребней волн капли и бросив их на песок, долетел до деревьев и, запутавшись в кронах, загудел, заухал, будто смеясь. Ладно, сегодня не вышло, может, завтра получится. Вздохнув, он направился в казарму, где спала третья причина его беспокойства — Глеб. Они общались не больше, чем требовали обязанности, но постоянное присутствие того рядом, за правым плечом, не давало забыть о его существовании. И ночами… Вынырнув первый раз из своих привычных кошмаров, он, неизменно захлебнувшись, повел головой и наткнулся на смотрящего на него Глеба. Да ебаны ты в рот! Повернувшись к нему спиной, Димка, пока вновь не задремал, ощущал пробуривающий спину взгляд. Так и повелось, когда бы он не проснулся, то оказывался лежащим на боку лицом к лицу с Рошем, не спящим и глазеющим на него. Все это приводило к неразборчивой тревоге и глупейшему желанию, взять одеяло и упылить спать на улицу. Естественно, ничего подобного он не делал, а перевернувшись на другой бок, уставившись в окно на темнеющий лес, часто до рассвета перебирал драгоценные воспоминания, связанные с принцем, нарушаемые беспрестанно врывающимися мыслями о прошлом и происходящим с ним сейчас, безжалостно дробящими картинки с Эриком, или размышлениями об алогичности некоторых жизненных ситуаций и поступков…***
— Как и водится, ты нехерово разорвал танцпол, а заодно и либидо праздношатающихся мачо, — отстранившись от сидевшей рядом цыпочки, совершенно не понимающей русский язык, но считающей, что данный факт не является помехой между ней и русоволосым красавчиком, Тренд повернулся к другу, вернувшемуся в чилаут, и, хмыкнув, указал на столик: — Нас завалили знаками внимания фо ю и визитками. — Мусор, — засмеялся Эрик и, засунув руку в задний карман художественно размохраченных белых джинсов, кажущихся скорее набором тонких верёвочек, достал несколько небольших прямоугольников, кинул на стол к их собратьям и, устроившись на диванчике, начал что-то быстро набирать на телефоне. — И кому это мы строчим целый день? — улыбнулся Тренд, наблюдая за ним, не обращающим ни на что внимания. — Третью неделю, — оторвавшись от сообщения, уточнил Эрик. — Но связи все нет. — Вот так сюр! Принц пишет письма в никуда! — он удивлённо присвистнул. — А я еще раздумывал: заворачивать на Ибицу или нет. — Не такой уж и большой крюк. Я тебя ждал, кстати, — лукаво усмехнувшись, констатировал Эрик. — Угу, я тоже соскучился. Но два дня, и погнал дальше. Волна ждет. И уши мне не полируй, давай, колись, кто он, — расплылся Тренд, но Эрик, пожав плечами, промолчал, еще больше заинтриговав. — Это что-то новенькое! Какие могут быть тайны от меня? — Марк, не тайны. Но пока все сложно, — проговорил тот и еле слышно добавил: — Сам не могу разобраться. — Серьезно? — и увидев кивок, продолжил удивлённо: — Про остальных ты так не думал. Неужели он тот, о чем мы говорили — лучший? — Лучший, — грустно повторяет Эрик, музыка врываясь искаженными грохочущими звуками из постоянно открывающейся двери, и громкие крики и смех оккупировавших чилаут знакомых, заглушают его слова, но Марк понимает. — Главное, в попытке забыть, не заиграйся, а то больно сделаешь и тому, кто лучший… И себе. — С ним я не играю, — серьезно посмотрел на него Эрик. — Вижу.***
Возвращаясь на рассвете с точки связи, так и не дозвонившись до Эрика, Димка по ставшей уже привычке завернул на берег и, занырнув в утреннюю, освежающую воду, поплыл, рассекая четкими — отточенными годами, гребками волны, одновременно растворяясь в молекулах Моря, соединяясь с ними своими — становясь на миг единым целым. От этого становилось легче… Успокаивало. Приводя в необходимое равновесие. Каждый день он устраивал себе длинные спасительные заплывы, дарящие приятное нытье мышцам и наполняющие силами. И сегодня, по обыкновению, уже выбравшись на берег и стянув очки, Шторм, улыбаясь, застыв на одном месте, любовался на поднимающееся солнце, постепенно голубеющий небосвод и синеющую гладь, нарушаемую мелкой зыбью, доходящей до берега небольшими волнами, нежно обнимающими ступни. Сколько можно смотреть на Море? А слушать его дыхание? А любить? Бесконечно! Приближаясь, Глеб не отводил от Димки взгляда, поймав себя на мысли, что мог бы, наверное, вечность наблюдать за ним на фоне рассвета на море. И следить за скатывающимися с гладкого загорелого торса каплями, прокладывающими блестящие дорожки от широченных плеч по спине, теряясь в шортах-гидриках, обрисовывающих каждый мускул таза, и возобновляя бег по длинным ногам. Да, вот так стоять, не шевелясь, и рассматривать своего… Шторма. А позже, вжавшись настолько плотно, чтобы чувствовать его каждой своей клеткой, уткнуться носом в шею и, обняв одной рукой, другую запустить в выгоревшие мелированными прядями на солнце волосы, и замереть навсегда… Он чувствовал себя вором… Зная, что Димка с другим. Но не выходило отказаться, забыть, оторвать от сердца колючую проволоку, зовущуюся его именем. Не отпускало. Измучило. И понимая, что тот все видит и догадывается, делалось еще херовей, хотя и одновременно становилось фиолетово. Пусть. И что с того, если он считает меня последним дебилом? Похуй! Да, нет гордости, нет ее! Не осталось ни черта, когда дело касается его. Блять, готов шлюхой его быть в свободное от встреч с Эриком время… Это ли не полный пиздец?! Ниже уже некуда. Но так и есть… Сглотнув, он сделал несколько шагов и встал рядом — плечом к плечу, отзеркалив позу. И вслушиваясь в шум волн, накатывающих на берег и поющих им свою бессмертную песню, ему пришло отчетливое понимание — то, что он хочет предложить Димке, тот никогда не примет, а вот разозлится сто пудов. И сильно. Идиота кусок! Так хотел быть с ним, что снова упустил важное — он не отменяет принятых решений и не терпит предательства в любом виде. А я предлагаю изменить Эрику… Заготовленные фразы, растворившись, исчезли без следа, а новые не находились. Почувствовав что-то наподобие того, если бы лишился кожи, он, спасительно зацепившись глазами за горизонт, неожиданно для себя произнес: — Что, Шторм, закончилась наша любовь? — внезапно вырвавшееся неправильностью, что-то ломало, удивляя и… ужасая. Этот ебанутый, задержавшийся на месяца четыре, вопрос, подходящий больше девочке в пубертате, может, и был бы ещё уместен тогда, но не сейчас, когда у Димки есть Эрик, а у меня пустота, и бесполезные попытки заполнить ее хоть чем-нибудь… Димка долго молчал, и казалось, что он вновь не станет разговаривать о них, но тот, медленно повернувшись, продолжительно смотрел на профиль Глеба, так и не решившегося прямо встретить его взгляд. — А у нас была любовь?! — без предисловий, словно хлестанув наотмашь, зло и отрывисто произнес он, отчего Глеб, растерявшись, посмотрел на него и уткнулся в глаза, наполненные грозовой яростью. Чего он злится? Из-за моих истерик? До сих пор?! Не понимаю… Он же до нашего крайнего разговора в старшинской отошел. Я сам видел… Чувствовал. И потом тоже. Спокойно ведь разговаривали, пусть за дела роты, но все ж. Нет, было иногда что-то во взгляде… агрессия? Что происходит?! — Дим… — видя ожидающего ответ Шторма, пусть и в бешенстве, с резко выделяющимися под кожей перекатывающимися желваками, столько хотелось объяснить и рассказать. Но слова, как назло, осыпавшись внутри звуками, не формировались. И от отчаяния, что он не может ничего объяснить, стало совсем плохо… — Что, «Дим»?! Что?! — зарычал Шторм. То неведомое, что собиралось долгие недели где-то далеко в глубинах, спрятавшись, балансируя за маленьким кусочком тумана, и медленно приближалось гудя, наконец, дошло пугающим огромным валом, круша все на своем пути. И так и не услышав от Глеба ничего, он заорал в зашкаливающем бешенстве. — Ты спу-тал по-ня-тия! У нас была НЕЛЮБОВЬ! — Значит, она и была… — непослушными губами произнес Глеб, окончательно дезориентировавшись от его слов и степени ярости, заглушающей все вокруг, казалось, еще миг и тот набросится на него, разорвав в пыль. Уровень взрыва даже близко не равнялся тому, что было в старшинской. Таким Димку он не видел до этой секунды никогда и даже не мог себе представить, что в нем сидит такая убийственная ярость. А Шторм, чудом сдерживаясь — на остатках воли, чтобы не разбить в кровь красивое лицо напротив, стирая с него чуть поднятые уголки губ, резко развернувшись и подхватив свои вещи, не оглядываясь, быстрым шагом пошел в сторону базы, выбивая ногами фонтанчики песка. Не веря, что это происходит наяву. Не принимая себя таким, пугающим его самого. Не понимая, откуда все это пришло, и почему. Оставшись один, Глеб осел камнем на песок, и долго не двигался, невидяще уставившись на волны перед собой, так же бесстрастно накатывающие на его ноги. В голове стучало. НЕЛЮБОВЬ.***
— Воробушек, — Большой, затянув Сергея за барак, склонился над ним, прислонившимся к дереву, и провел подушечками пальцев по щеке, чувствуя жар, распространяющийся от самых кончиков по всему телу. — Я не могу больше. — Руки убрал, — враждебно прошипел Джуниор и отбил его кисть. Разговор, прерванный Гором на дне рождения, возобновлялся уже несколько раз. И постоянно объясняя о невозможности их отношений, он надеялся, что Матвей поймет, но тот, через определенный исключительно им срок, продолжал. — Тебе на каком языке еще объяснить?! — Джуник, ну скажи да, — Большой не в силах был принять отказ. Это убивало. Хотя, несмотря на свое перемыкание, он иногда осознавал, что надоел Сереге до чертиков, судя по тону их бесед наедине, изменившегося от уговоров до явной агрессии. Но отравившие его когда-то горловые, прокатные звуки бродили в кровеносной системе, застревая колючими тромбами, не оставляли шанса выбросить их из головы и сердца, поэтому он начинал все заново. И прошептал, глядя в светлые меняющиеся глаза, нереально переливающиеся в свете раннего утра: — Люблю тебя. — Нет, мой ответ! И я не люблю тебя! Понимаешь? И не полюблю! Запомни это, наконец! — Джуниор, зло отпихнув его, зашагал к бараку, а Матвей, прислонившись к стволу дерева, простоял так какое-то время, пытаясь справиться с «р», полосующими все внутри, и потом зачем-то побрел в сторону залива. На волейбольной площадке на скамейке сидел Гор, покусывая травинку и задумчиво глядя на море. Рухнув рядом, Большой, понуро опустив голову, замер, но спустя десяток минут шум, производимый протопавшим мимо Штормом, буркнувшим приветствие и направившимся в летний душ, заставил его очнуться. — Как справиться с тем, что тебя не любят? А ты наоборот… — он повернулся к другу. Гор сегодня спал какими-то рваными кусками, искрутился, сбив постель в ком, но толком так и не уснул, да еще бурсаки всю ночь сновали туда-сюда. И он видел, как Джуниор выскользнул из барака ни свет ни заря, а по прошествии пары минут за ним отправился Большой, и что-то заставило выйти следом, но он не пошел за ними, а, присев на скамейку, смотрел на поднимающееся над заливом солнце. — Не советчик я в таких делах, — покачал головой Гошка. Ему не хотелось даже задумываться о любви между мужиками. Из-за того, что его друзья оказались нетрадиционной ориентации, не значило, что он понимает или принимает подобные отношения. — Я в общем спрашиваю, про безответность, — грустно уточнил Матвей, подперев голову кулаком. — Тот же ответ, — не знал Гор этот предмет. Совершенно. Да никогда и не размышлял о таком. Но сейчас подумал, что для него любовь, пожалуй, равна ответственности и прощению, а это внутри самого человека, и если не любят, то что ж, это ведь никак не отменяет твою любовь, безответная она или нет.***
— Настя, — спустя бесконечные недели телефон ожил. А Кит растерялся и тягуче капающие секунды, замерев, дышал в трубку. Вспоминая, как мучился и переживал, когда шли длинные гудки. И еще скучал неимоверно — до остро сжимающегося внутри сердца. Так хотелось увидеть ее. Заглянуть в светлые чистые глаза, обнять хрупкую фигуру, крепко прижимая к себе, и вдыхать сладковатый запах ее духов, хоть всегда и раздражающий, но только не сейчас. А тысячи фраз, застряв в горле, боролись за право быть первыми и, помолчав, он снова повторил, прежде чем обрушить град вопросов и признаний в своей любви. — Настя… — Никит… — она говорила медленно, запинаясь, вроде как через силу. — Я должна тебе сказать… — Как отдых? Я скучал. Где уже побывала? Мне тебя не хватает. Может, получится увидеться до сентября? Я люблю тебя… — ком, наконец, прорывается потоком. — Подожди… — резко обрывает она его, недоуменно замолчавшего. — Это важно. Послушай… — Что? — ему не нравится начало разговора, какой-то инстинкт или чуйка орут «Отключайся!», но он продолжает вслушиваться в ее прерывистое дыхание. — Ник, ты самый-самый, — начинает она невпопад, а ему почему-то делается совсем хреново от этого «самый», а Настя, перепрыгивая с фразы на фразу, говорит о другом. — Я не могу без него… Без кого? Но вопрос не задаётся. А если это сон? Нихера не сон. Понимание приходит волной. Зачем она так со мной? И он, проглотив ворох невысказанных, но уже ненужных слов, находит другие: — Значит, не «самый», если появился тот, без кого нельзя жить. — Я люблю его. — У нас тоже любовь… была… — Нет, Никит. Теперь я знаю, что это такое. Вспышка, молния…. А у нас была… влюбленность. Не любовь. — НЕ любовь… — повторяется эхом, болюче разрывая мечты. — Прости… — шепот и трубка умирает. Хочется спросить «За что?» и одновременно «Почему?», а ещё «А как же я?», но уже некого, да и незачем. НЕ любовь. Почти как любовь. Они похожи в чем-то. Если мы путаем их. И бредя до лагеря, он вдруг вспомнил, что где-то читал, что любовь одна, но имеет много ликов. Получается, и у нелюбви так же. Множество лиц…