Жить в твоей голове. И любить тебя неоправданно, отчаянно. Жить в твоей голове. И убить тебя неосознанно, нечаянно… Земфира «Жить в твоей голове»
Двери вагонов электрички с шипением раскрылись, выпустив наружу гомонящую толпу, заскользившую пестрой лентой по дебаркадеру на выход. Последним на перрон вышел высокий парень. Замерев на месте, продолжительно смотрел на знакомый с детства вокзальчик, пока отправившийся в депо состав, свистнув на прощание, не вывел из задумчивости. И оставшийся в одиночестве пассажир, развернувшись, быстро зашагал к лестнице на платформе, растворившись спустя несколько минут в густом вечернем сумраке мая.***
Каждую ночь он бежит. Сквозь марь. По длинной аллее, освещенной тусклым светом фонарей. Задыхаясь, летит к крыльцу экипажа, где, словно на сцене Царства Теней, вновь и вновь проигрывается кровавая пьеса. Кошмар, забравший жизнь Глеба… И его. Бежит. Воя. Не в силах отвести взгляд от скольжения любимого, взмаха, напоминающих крылья, рук, катящейся мицы… И вселенная вновь разбивается на сотню кадров. А следом он падает на колени перед наполненным кровью гробом, в виде волны, в котором лежит Глеб в окружении осенних цветов. Опоздал… Но сон продолжается. Дима нажимает-отпускает. Качает грудь любимого. Считая толчки. Раз. Два. Три… Дышит в него. Не сомневаясь ни на миг, что вот-вот услышит вздох. Почувствует ответный стук сердца. Сейчас… Сейчас… Но один и тот же скрипучий голос: «Время смерти…», обрывая надежды, выбивает в серую реальность. Сколько может быть вины? Есть ли у нее границы? Теперь он знает точно — их нет. Вина напоминает черную дыру. И ты внутри. Вы с ней становитесь одной материей. Из-за тебя погиб Глеб. Древнее чудовище предупреждало. Оно посылало тебе вещий сон. Раз за разом. Но ты не понял. Не успел. Не смог. Первые недели отпечатались в памяти редкими размытыми мазками. И хоть с проходящими неделями картинки окружающего мира и стали проступать четче, но они резали своей чуждостью. Прежний мир исчез. В мгновение. Димка остался там. На холодном асфальте. Рядом с Глебом. А в нынешнем, погрузившимся в могильную мглу, осталась лишь холодная тень. Стылость. И запредельная боль. Нет волн внутри. Они замерзли. Земля грязных торосов. А ветер, глухо гудя, носит по арктической бесконечности острые кристаллы льда. Тонны замерзших капель. Ненужное существование. И сны, похожие на реальность, в которых он стремится к одному. Успеть. Вместе с ротой сопровождал Глеба на родину. В памяти от похорон остались редкие мгновения, застывшие угольными очертаниями на подкорке. Закрытые родные глаза. Приподнятые уголки губ. Гроб, обтянутый кровавым бархатом. Почерневшее лицо Галины. Тишина кладбища. Напоминающие воронов семнадцатые, выстроившиеся вдоль могилы. А несколько дней назад, снова очнувшись среди ночи от собственного воя, казалось, бесконечно пялился в темноту, надеясь, что наконец сдох. Нахлынувшее следом разочарование привело вдруг к убеждению — я должен был умереть, но Глеб настолько сильно любил, что забрал мою смерть… Из-за меня. В семь утра он собирался в путь. Кинул на автомате в сумку первые попавшие под руку вещи, сверху их аккуратно уложил синий вязаный шарф и перчатки Глеба и, присев на койку, напоследок осмотрел свое пристанище. После смерти Казах, Гор и Большой молча перетащили вещи Шторма в другой кубрик. Но ему было все равно. Он редко находился в нем. Первое время проводил у Глеба и на причале, бездумно рассматривая горизонт. Позже еще стал посещать лекции… И часто, очнувшись посреди урока, не догонял, зачем он здесь… В новое жилище приходил под вечер. Ложился на кровать и гипнотизировал стену напротив, перебирая драгоценные воспоминания. Глеб смеется. Кидается подушкой. Несется наперегонки. Упирается ему в лоб своим. Сверкающие карие глаза… И ждал снов. Каждый раз надеясь, что, может, именно сегодня успеет… В голове настойчиво долбилось — немедленно вспомнить… Однако не мог уловить что. Но старался. Мучительно… Иногда, выныривая из разрозненных осколков прошлого, натыкался на кого-нибудь из семнадцатых, устроившихся в его комнате. Не понимая, что они тут забыли. Недавно, подходя к экипажу, заметил, что ни у входа, ни на плацу не осталось вазонов. А как-то из тумана выбил вопрос: «Где та тварь?», долго трепыхаясь в мозгу. «Под следствием», — отозвалось грохотом в мозгу. Оказывается, он прохрипел вслух, а ответил вроде Гор и добавил: «Убить его собрался?» Он желал смерти тому, кто забрал жизнь его Глеба. Очень. И думал, думал. Пока не понял — хочет одного — чтобы Глеб жил. Отдал бы все, чтобы любимый дышал. Просто был. И это его единственное желание. Поднявшись, Шторм направился на выход. Пора. — Ты надолго? — Пабло озвучил вопрос, волнующий абсолютно каждого. Бурсаки, непонятным образом узнав об его отъезде, заполнили коридор и набились в кубарь, перегородив проход. Димка кивнул. Говорить не о чем. И так задержался. Долго не мог вспомнить о важном деле. И ожидая, пока однокурсники расступятся, прокатывал внезапно появившуюся мысль, что вряд ли они ещё когда-нибудь увидятся. — Из компании пришло подтверждение. Двадцать второго мая тебя ждут на судне в Гданьске. Документы у меня, — в мертвой тишине пробасил вслед старшине, шагающему вдоль шеренги выстроившихся семнадцатых, Гор, замещающий его в должности. — Бывайте, мужики, — на самом выходе с этажа, повернувшись к растерянной роте, прощался Шторм. В Бурсу он больше не вернется. Прежде, чем навсегда покинуть ненавистное место, свернув на берег, простоял около часа на причале. Минуло почти три года с тех пор, как он впервые увидел Море. Безбрежную синеющую гладь, искрящуюся миллионом солнечных зайчиков, с выскочившим ярким сине-зеленым всполохом. Кажется, это происходило миллион лет назад и случилось не со мной. Сон. О ком-то другом. И я ошибся. Вода в заливе никогда не была синеватого цвета. Мой восторг сыграл тогда оптическую шутку. На самом деле у него один цвет. Как и у мира… Серый, свинцовый. Бесконечное пространство холодных, седых волн. Уже уходя с берега, Дима ухватывает периферийным зрением всполох, выскочивший из воды. Сине-зеленый. Ярко выделяющийся на серости… Равнодушно отворачивается. Нет ничего… — Уезжаю… — за неделю, прошедшую с его предыдущего приезда, практически ничего не изменилось. Лишь на холмике появились редкие кустики рассады. Начало мая. Месяц - и расцветут. — Прости меня… До кровавого воя внутри. От осознания — поздно. Не успел. И уничтожающей горечи, что нельзя повернуть время вспять. Просить прощения надо у живых. Глядя в глаза. Говорить, как сильно любишь. Что он значит для тебя. Тебя, Глеб… Тебя. — Здравствуй, Дима, — около калитки Галина. Постаревшая на десятилетия. Каждую неделю, приезжая к Глебу, Шторм встречает ее. На второй день у него вышло прохрипеть: «Простите…». Не уберег. Опоздал. Вина перед ней неотделима от вины перед любимым… Они не разговаривают с Галиной. Посидев на лавочке возле могилы, вместе идут по тропинке на выход с кладбища и, кивнув на прощание, расходятся в разные стороны. А сегодня около шлагбаума она останавливается и пристально смотрит ему в глаза: — Ты любил его? Он кивает. Говорить больно. Но она должна знать. Любит. Не в прошедшем времени: — Люблю.***
— Сыночек, что же ты не предупредил, — мать оседает в его руках. — Вернулся, вернулся… — повторяет отец и протирает запотевшие разом очки. — Да, бать, — хрипит Шторм. — Что же это, Димушка? — Анастасия проводит по седой пряди выше виска. — Врач сказал, ранняя седина. Такое случается. Она, до полуночи обняв, гладит. И плачет. Сын вернулся. Иным. Сломанным. Глаза мёртвые. Почти не разговаривает. Материнское сердце видит — произошло что-то страшное, но Димушка не отвечает на вопросы. Анастасия верит — он излечится. Дома стены помогают. И Бог милостив. Она отмолит. Пролежав до утра без сна, подскакивает в шесть часов. — Поспал бы, сыночек, — Анастасия уже хлопочет на кухне. Ей еще надо успеть в церковь к батюшке. — Дело. Срочное. — Мы сегодня на дачу собирались с отцом. Дождемся тебя и вместе отправимся. Там нынче хорошо. Отдохнешь. В десять Миша за нами заедет. Ой, мы же ему не позвонили. Вот он обрадуется. — Мам, вы езжайте. Сам доберусь. И Мишу позже наберу. Идя до центра городка по улицам, коротко кивает на приветствия удивленных знакомых, не задерживаясь. В городском отделении, теперь уже полиции, дежурный, переговорив по телефону с полковником Трофимовым, пропускает, уточняя номер кабинета. — Явился, паршивец, — встречает Юрий Степанович, зло сверкая глазами, и умолкает. Он в курсе, что сын, будто ни в чем не бывало, общается со своим бывшим приятелем. Как так? На его непонимание тот пояснил — давно поговорили с Лазаревым-младшим, все решили. И простил. Врет! Пожалел его. И не верю! О подобном разговоры не ведут, тем более не прощают. Но я не мой милосердный сын. — Здравствуйте, дядь Юр, — хрип болюче прокатывается по связкам. Надо собраться. Полушепотом: — Хотел попросить у вас прощения… — Не поздновато? — перебивая, хмурится полковник, внимательно разглядывая посетителя. Не похож тот на веселого, задиристого пацаненка, которого знал с детства. Шебутной. Любимец всех и вся. Со странным кодексом правил. Неожиданно превратившийся в зверя в день выпускного. Откровенно говоря, не узнай Юрий сразу же, кто сотворил с его сыном подобное, то на Димку подумал бы в крайнюю очередь. А сейчас перед ним неулыбчивый, седой парень с черными провалами вместо глаз. Похожие лица он видел у тех, кто потерял самых близких. Печать горя. Но у Лазаревых все живы и здоровы. Да и Вовка с Ольгой рассказывали, что у того в Питере порядок. Учится. Старшина роты. По заграницам разъезжает. — Что с тобой случилось? — вырывается против воли. Нет, он не жалеет и не прощает. Понимает — не просто пережить горе. — Приму любое наказание, — сип в ответ. Игнорируя вопросы — он здесь не для того, чтобы рассказывать о себе. — Ты чего задумал? — поднимаясь, рычит Вовкин отец. — Зачем пришел? Извиниться. Разве для чего-то еще? Стоп. Я ведь должен переговорить перво-наперво с Вовкой и Мишкой. А зачем поперся к полковнику?.. Но внезапно расплывчато вспоминаются редкие мысли, что Трофимов-старший, встретив, не раздумывая, пристрелит его, как бешеного пса. — Простите… — повторяет он прежде, чем покинуть кабинет. Приходит в себя, сидя на бетонном блоке за кафе, рассматривая стену здания. Не помнит, сколько здесь. И зачем. Он же собирался много чего сделать. Поговорить. — Привет, — рядом стоит Вовка. Смотрит настороженно. — Батя звонил. Говорит, приятель твой приехал. На себя не похожий… Набрал тебя — не абонент. Пошёл на речку. Помнишь, то место? А затем сюда… — Прости меня, Вов — глухо, не сводя взгляд со стены. — За все. — Мы же поговорили полтора года назад. Зачем по-новой? — спустя долгую паузу, но видя, что Дима не отвечает, медленно добавляет: — Поначалу уверен был, не смогу… Но… Отпустило. — Невозможно, — глухой скрип. — Тоже так думал. А когда ты не отвечал на звонки. И Ольча чего только не напридумывала за день. То понял — злость на тебя прошла. А в марте. Телефон недоступен. В соцсетях тишина. Мы на ушах стояли… — Вовка присаживается рядом и тоже в упор смотрит на стену. У него никак не выходило успокоить Ольгу. Даже разговор Миши с ротным Димы не отменил ее панических предположений. Немного успокоилась, когда недель пять назад телефон Шторма активизировался и на вызов ответили. Правда, не сам хозяин, а вместо него какой-то парень, представившийся Кравченко. Пробасил на ее шквал вопросов, что Лазарев временно не может говорить. Горло сорвал… Почему на сообщения не отвечает? Занят… Но от Оли просто так не отделаешься. Умудрилась заполучить у курсанта его номер и звонила каждый день. Хотя тот оказался совершенно не разговорчивым. Один на все ответ: «Норм» и еще неизменный вопрос о здоровье родителей. К тому же Дима на сообщения начал иногда отвечать. — Тогда и подумал, больше всего не хочу, чтобы ты умер… — Умер… — эхом на автомате. Так и есть. С трупом разговариваешь. — Да. Ты меня не сосчитать из скольких передряг вытащил. И от смерти спас. Не забыть… Он не согласен с Димкой, который всегда отрицал это, утверждая, что к любому угодившему в тот водоворот бросился бы, потому как ближе всех оказался, да и Вовка якобы у самого края был. А спасли их Колька с пацанами. Но Трофимов, пусть и не полностью, но помнит, как руками бил, едва не утопив Шторма, и тот потом тащил его к берегу. И другие позже подплыли, казалось, бесконечность спустя. — Не о том разговор… — ожидаемый ответ. — А о чем? Какая ты сволочь? — нарушая вновь установившуюся между ними тишину, поворачивается к нему Вова. — Так ты и сам в курсе. И если бы с детства не знал твое поразительное умение абсолютно во всем доходить до крайнего предела. Причем чего бы дело не касалось — без разницы, включая и раскаяние. То не принял бы его. Но не сомневаюсь, винишь самого себя до состояния — крыша едет, дом стоит. — Не вижу связи с прощением… — Эту тему долго мусолить будем? Может, уже хватит? Да и как батя любит говорить: «Свой своему поневоле друг», — выдает Трофимов и слегка усмехнувшись, поясняет: — Мы с Олькой решили в следующем июне пожениться. Вероятно, если бы Шторм умел, то удивился бы. И предположить не мог, что племяшка и Вовка вместе. — С девятого класса ее люблю. А она за Колькой бегала. После выпускного, думал, сдохну, что стала свидетельницей такого. Чуть крышей не уехал. Перепуталось все к ней. До злобы непонятной. Но она беспрерывно звонила. Поначалу трубку не брал. Так мать начала одолевать. Та телефон всучила. Говорить не собирался. Ольча тараторила про все подряд. Слушал ее и легче стало… А два года назад — в июне, сказала, что любит. Не поверил. Жалость от неё хуже всего. Но она оказалась упрямой… — Вовка, рассказывая о племяшке, светился. Видно — влюблен и счастлив… И неожиданно, резко оборвав себя, тихо: — Дим, ты скажешь, что произошло? — Берегите друг друга… — единственное, что получается прохрипеть. Не объяснить словами. Как хрупко и скоротечно счастье. Просидев около кафе несколько часов, побрел домой, так же не замечая ничего вокруг. — Дима, — из старенькой «Тойоты», припаркованной возле подъезда, вылез брат. Они пару минут молча рассматривали друг друга. А затем Мишка, до боли сжав его за локоть, поволок за угол. То же место. Что и три года назад. Дежавю. — Юрка звонил. Ты чего надумал, дурак малолетний? — Старший с силой тряхнул. — Умирать приехал? Не находит, что ответить. Никто на самом деле не видит, что я уже мёртв? Второй раз за день сомневаются в цели визита. Вернулся исключительно, чтобы попросить прощения. Задержался на три долгих года. И про иное не думал. Почти. Просто туманные размышления. О реакции брата и дядь Юры. О дисбалансе между ощущением смерти и странном физическом существовании. Об исправлении перекоса… — Прости меня, Миш. И я уеду через два дня. Родителям обещал на даче помочь. — Куда собрался? — Мишка, обхватывая за шею, придвигает ближе, заглядывая в глаза. На этот вопрос у Димки тоже нет ответа. Приезд в родной город последнее, что они планировали сделать вместе с Глебом. Их общий маршрут. Других больше нет. И сейчас он не соображает, куда дальше. Пустота… — Не отпущу, — вдруг говорит Миша. — Сначала отдохнешь. А потом уже отправишься… На дачу сию секунду рванем. Посидим, поговорим. До утра, как раньше. И к черту то кафе. У меня брат вернулся! А Димку начинает сотрясать крупная дрожь. Судорожно всхрипывая, плачет. Впервые за эти месяцы. Без слез. Их нет. Внутри гудит ветер среди торосов. — Ну что ты? Что ты? — Растерянно повторят брат и, обняв, тихонько похлопывает по спине. — Ты поплачь… поплачь, Дим… Следующие дни он постоянно проводит у воды. Сначала на берегу дачного озера, затем у реки. Часами бездумно наблюдает за течением. Заблудился в тумане. Потерял дорогу и не ищет выхода. Незачем… Кто-то тихо присаживается рядом. Дима поворачивает голову и смотрит на любимое лицо. Родная шоколадная теплота глаз. И приподнятые уголки губ. Обхватив колени руками, Глеб улыбается ему. — Что мне делать? Но тот молчит. — Куда дальше? Любимый пожимает плечами и переводит взгляд на медленно текущую воду. Шторм выныривает из сна. Пустынный берег. Солнце, клонясь к закату, скачет бликами по речке. И знакомые звуки — шелест листвы от запутавшегося в ней ветра, гудок электрички вдалеке, вечерняя трель птахи, плеск перекатывающейся воды — переплетясь, обостряют осознание одиночества. Решение приходит мгновенно. Глеб подсказал. Через неделю начинается индивидуальная практика, на которую до сего момента Дима и не собирался. Не думал ни о чем. Но теперь знает последний пункт своего пути. Гданьск… Море. Бескрайнее. Вечное. Мудрое. Оно зовет своих детей. И принимает всех без исключения. Делит с ними радость и горе. Слушает их песни и в ответ поет свои. Дарит успокоение…И слушали тихий океан. И видели города. И верили в вечную любовь. И думали: «Навсегда».*
***
Продолжение следует. «Шторм. Спасите наши души».