Лабиринты забвения

Маэдрос безмолвно смотрел, как Келегорм моет руки. Его длинные волосы доходили почти до бёдер, гораздо длиннее, чем Маэдрос их помнил. На нём не было обуви: он стоял босой на кафельном полу. Окна были забраны витражами из кусочков белоснежного-яркого, мутно-молочного и полупрозрачного хрустального стекла. За окном было серо. Стены большой ванной комнаты были отделаны кафелем зелёно-серого, нежного цвета. На Келегорме была хрустящая, белоснежная рубашка до колен, отделанная кружевной мережкой. Теперь он осторожно плескал водой в лицо, почти не задевая пушистые белокурые пряди. Белоснежная рубашка выглядела такой невинной; ноги, светлые, узкие, наверное, чувствовали холод от тёмного, серого мраморного пола. На них не было следов от сапог и ремней, как раньше: уже больше года, подумал Маэдрос, никто из них не ездил верхом. Даже не был на улице. Келегорм снова потёр мылом лоб и щёки, стоя у небольшой зелёной раковины. Старший брат не знал, что сказать ему. Он не мог говорить. «Они считают, что это хорошо получается у меня», — сказал младший пару часов назад, отворачиваясь в угол лифта. Фингон считал его своей собственностью, поэтому сам Маэдрос не принимал участия в том, что вынужден был видеть там, наверху, в спальне. Они были в углу, на отдельной, очень большой кушетке, глянцево-оранжевой (прежний Фингон поморщился бы от такого яркого цвета); ногти Фингона, длинные, почти с последний сустав пальца, вонзались в его плечи. Фингон, должно быть, чувствовал, как он дёргается, видя, как отец Фингона и его братья развлекаются с Келегормом, его младшим братом; может быть, думал Маэдрос, он получает от этого какое-то злое удовольствие: но какое это имело значение! Фингон больше не играл на арфе. И не пел. Хотя голос его оставался прежним. — Может быть, ты хочешь встать под душ? — спросил Маэдрос, наконец. — Нет, — ответил Келегорм, — мне холодно. Дверь открылась, тихо и мягко, и они увидели Тургона. Он уже успел одеться: на нём был короткий халат-куртка, голубая рубашка и штаны. Он подошёл к Келегорму и повернул его к себе. — Ты чего-то хочешь? — спросил Келегорм. Он дёрнулся, пытаясь потянуться к полотенцу; потом понял, что это не получится и стал неловко стряхивать воду с рук. — Я могу ещё… если… — Не могу больше, — сказал Тургон. — Не могу. Не хочу смотреть. — Мы ведь делали это с тобой два раза, — Келегорм, кажется, сам удивился, что способен краснеть. — Тебе не понрав… Тургон резко прижал его к стене. Маэдрос хотел уйти, но он не знал, как попасть отсюда, из этой ванной, из этих покоев обратно туда, где держали его. Келегорм попытался отвернуться, прижимаясь горячей щекой к серо-зелёным плиткам. — Я люблю тебя, — сказал Тургон. — Я больше не могу. Ты ждёшь ребёнка от меня. Я же знаю. Я чувствую это. Скажи. Он мой. — Да, — безжизненно ответил Келегорм, опуская взгляд. Белокурые волосы закрыли лицо; он положил руку на живот. — Твой. По крайней мере, ты рядом. Как отец. Так должно быть. Иногда. Тургон притянул его к себе и поднял рубашку. Маэдрос отошёл и опёрся на стену. Ему было дурно. Он прикоснулся кончиками пальцев к ошейнику, который заставлял его повиноваться. Даже если бы его не было, он не смог бы ничего сделать. Или это ему казалось. Он не хотел смотреть, но боялся, что они могут поскользнуться и упасть. — Отпусти, — простонал Келегорм тихо. — Я не хочу больше. Я устал. Пожалуйста. Мне тяжело. Маэдрос не думал, что звук поцелуя может вызвать у него такое отвращение. Тургон прижимал Келегорма к себе, оглаживая и расправляя рубашку на нём. И плача. — Я больше не могу, правда. Я должен сказать, чтобы тебя отвели обратно, наверх, в ваши комнаты. Я не увижу тебя, наверное, до завтра. Но я не могу. Я схожу с ума. Я готов убить собственного отца. — Попроси, чтобы моего брата отдали тебе, — сказал Маэдрос каким-то чужим голосом. Он не хотел этого говорить. Не хотел просить. — Хотя бы пока ребёнок не родится. Наш приговор жесток, но его можно смягчить хотя бы в этом. — Мой отец не захочет этого. — Есть и другие игрушки, не только… — Маэдрос запнулся, осознавая, как же подло то, что он говорит. — Да, — выдохнул Тургон, глотая слёзы. — Да. Келегорма я так люблю. Пусть хоть на несколько месяцев. Я уже столько времени не был счастлив. Келегорм снова помыл руки. Он смотрел в зеркало. Маэдрос видел намёки на его отражение в серо-зелёном кафеле — там и волосы его, и лицо были тёмно-серыми. — Почему бы и нет, какая разница? — услышали они голос Фингона из-за двери. — Действительно, достаточно и других. Особенно если ты, как говоришь, приходить к нему не будешь и другие тебе не нужны. Это, конечно, временно… Мне уже начинает становиться совестно, что я такой эгоист, и оставляю своего только для себя. Маэдрос подошёл к младшему брату, и, наконец, нашёл в себе силы осторожно погладить его по плечу. — Тебе… — начал он и запнулся. — Я получил удовольствие, — сказал Келегорм, и отвращение к себе в его голосе было таким, что прожгло ему сердце. — После всего. Мне было приятно, понимаешь? — Но ты ведь любишь его? Если он отец твоего… — Я его ненавижу больше всех, — ответил Келегорм. — Больше всех. Ровно за это.