zwillinge

— Острое субдуральное кровоизлияние, — сказал врач, рассматривая снимок магнитно-резонансной томографии. Он перевел взгляд на Намджуна, сидевшего подавшись вперед и упираясь локтями в колени. — Иными словами, гематома на головном мозге. Не пугайтесь слова «острое» — оно значит лишь то, что болезнь проявилась сразу. Иногда подобное может не всплывать неделями, а то и месяцами. — Насколько это опасно? — безэмоциональным голосом спросил отец. — При таких гематомах процент выживаемости большой — восемьдесят. Но, — пожилой бета кашлянул и сцепил пальцы в замок, упираясь взглядом в альфу. — Если начнется кровотечение, это приведет к летальному исходу. У Тэхена сердце забилось быстро, отдаваясь громким «ту-дум» где-то в горле. — Однако пока он здесь, под наблюдением, все будет более, чем хорошо. Он вскоре сможет вернуться домой, но ему потребуется отдых, — продолжил врач. — А о его специфичной карьере и вовсе стоит забыть. Молодые люди любят подвергать себя риску. — Как это произошло? — отец устало прикрыл глаза, сжимая в ослабших пальцах волосы. — Чонгук слишком увлекся спаррингом, — объяснил мужчина, складывая документы и скрепляя их степлером. — Его тренер сообщил, что он с самого начала вел себя слишком агрессивно. Полез на рожон, так сказать, к более сильному противнику. Большего нам узнать не удалось, сами понимаете, время на вес золота. Но вот, во что это вылилось, — бета кивнул на снимок. — Как он сейчас? — тихо спросил Сокджин, выпивший лошадиную дозу успокоительного. Тэхен сжимал папины пальцы крепко, поглаживая нежную кожу и давая понять, что вот он, тут, рядом. Не бросит и не отпустит. — Он потерял сознание сразу, как только это произошло. В таком случае это нормально — организм отреагировал на стрессовый фактор. На данный момент ему нужен отдых. Возможно и такое, что он может не узнать кого-то из вас, — он окинул взглядом родителей и задержался на Тэхене, слегка щурясь. Тэхен сглотнул. — Сейчас у Чонгука так называемая первая фаза. Когда начнется вторая, это введет в заблуждение, потому что он резко почувствует себя лучше. Однако это только обман — ему так же нельзя работать, нужно больше отдыхать и находиться в спокойной обстановке. В идеале нужно вовсе избегать напряженных ситуаций, — бета начал писать что-то в бланке, подчеркивая какие-то фразы. — А что будет дальше? — подал голос отец, впитывающий слова врача, как губка. — Ему станет лучше? — Надеюсь, — сухо ответил мужчина, подняв взгляд тяжелых глаз на отца. — Если он пройдет курс лечения, то, конечно, все будет хорошо. Однако если нет, то… — мужчина отложил ручку и тяжело, словно нес все грехи человечества, вздохнул. — То? — папин голос дрогнул, а Тэхен почувствовал, как его кисть трещит под напором сокджиновой ладони. — То наступит третья фаза. Вероятно то, что вы забудете своего прежнего мальчика. Ему станет… безразлично на жизнь. В совокупности с постоянными головными болями и абсолютным сопором — не самый радужный прогноз. Но хуже всего может быть то, что есть вероятность наступления комы. Поэтому, я надеюсь, Вы примете меры, Намджун-щи. В кабинете наступила тишина. Папа тихо всхлипывал, закрыв изможденное лицо ладонями. Тэхен скреб ногтями по коже, опустив голову низко и кусая алые губы до пульсирующих ранок. Отец сгорбился, вцепившись пальцами в свои жесткие волосы. Врач равнодушно смотрел на чужое горе. — Все не так плохо, ведь так? — Намджун поднялся, хрустя пальцами. — Не самое лучшее, что может быть, но если мы будем соблюдать лечение и беречь его, то все будет хорошо, верно? — Верно, — кивнул мужчина. — Мистер Пак, — в кабинет проскользнула медсестра, прижимающая к груди папку. — Пациент пришел в себя. Сначала Тэхен не узнал его. Бледный, словно сама Смерть, под глазами — бездонная синева, губы белые, как мел и взгляд какой-то отсутствующий. Он смотрел только на папу, прижимающего его холодную ладонь к своей щеке и старательно державшегося, чтобы не расплакаться. У Тэхена едва ноги не подкосились от такого Чонгука — слабого и беспомощного, словно в два раза ставшего меньше. — Чонгук-и, малыш, это папа, — тихо прошептал Сокджин, оглаживая холодные пальцы своими, теплыми. — Крольчонок, ты помнишь меня? Это папа. Твой папа, малыш, — по его щеке покатилась слеза. Чонгук провел взглядом по влажной дорожке, стирая ее большим пальцем. — Папа, — так же тихо повторил Чонгук. — Мой папа. Сокджин заплакал. Кривые пальцы тряслись от усталости и нервного срыва. Сначала избивают Тэхена. Теперь Чонгук лежит на больничной койке и говорит «мой папа» так, словно видит его впервые в жизни. Сокджин, кажется, умрет раньше времени. Старший омега склонился над сыном, обнимая крепко за талию и сотрясаясь в громком навзрыд плаче. Тэхен заметил мелькнувшее в чонгуковых глазах удивление, а после — ни-че-го. — Сокджин, — строго сказал отец, сжимая все еще по-глупому широкое плечо. — Иди домой. Я останусь с Чонгуком. — Почему ты поступаешь так? — всхлипнул Сокджин, прижимаясь к сыну плотнее. — Почему ты пытаешься отгородить меня от моих сыновей, Намджун? Почему не позволяешь помочь? Ты не смеешь решать все за меня! Это и мой сын тоже. Да как ты… да кто ты… — Тэхен, помоги папе, — уже спокойнее ответил Намджун, рывком отрывая мужа от Чонгука. Тот молчал, равнодушно смотря на родительскую истерику. А Тэхена и вовсе словно не видел. — Ты ничем ему не поможешь, если будешь сидеть тут и поливать слезами. Возвращайся домой, успокойся и поспи, а после приготовь что-нибудь и вернешься сюда утром. — Папочка, пойдем, нам нужно домой, — извиняющимся тоном сказал Тэхен, беря папу под локоть. Сокджина трясло словно в лихорадке, а по щекам катились нескончаемые слезы. — Омеги любят драматизировать, особенно твой папа, — хмыкнул Намджун, со скрипом пододвигая стул к чонгуковой койке, когда Тэхен все-таки увел его мужа. — Чонгук, ты помнишь меня? — Да. — И папу помнишь? — Помню. — Что с тобой случилось? — Намджун протянул руку, желая коснуться Чонгука, но рука так и зависла над его ладонью. — Несчастный случай. Намджун кивнул: — Ты больше не будешь заниматься этим, Чонгук, — Чонгук видел в отцовских глазах строгость. — Я тебе запрещаю, — он знал, что это значит. Запрещаю было аналогом чонгукова хочу. Но Чонгук сын своего отца. — Мне плевать. Отец сжал челюсти. Строгость сменилась гневом. Желваки начали играть на его лице, а зависшая над его ладонью рука сжалась в крепкий кулак. Он смотрел долго и выжидающе, надеясь, что Чонгук сломается. Поднимет белый флаг и скажет заветное «конечно, отец, ты прав». Но Чонгук смотрел на него не менее тяжелым взглядом на безэмоциональном, словно каменном, лице. — Ты можешь умереть. — Это нормально — умирать. — Ты думаешь, папа сможет это пережить? Ты думаешь, я справлюсь? А Тэхен, думаешь, справится? Чонгук замолчал. Он прикрыл глаза на добрых пять минут и молчал, даже не шевелился почти, точно мертвый. Только тихий шелест одеяла выдавал звук его дыхания. Намджун сцепил пальцы в замок и перевел взгляд в окно. Наверное, Бог сжалился над ними и послал Чонгуку капельку понимания, а взамен забрал эгоизм. Наверное, Чонгук послушается своего отца. Наверное, они все — Сокджин, Тэхен и сам Намджун дороги ему. Навер… — Ты думаешь, меня это ебет? …ное. Когда родились его дети, Намджун считал себя самым счастливым мужчиной на Земле. А теперь, когда он сидит у постели своего сына и слышит от него равнодушие, маленький пазл из кусочков его сердца рассыпался подобно карточному домику. А у Чонгука в глазах — ни-че-го. Тэхен к брату не приходит — ни на следующий день, ни через неделю. Он дожидается папу, приходящего поздно ночью, измученного и засыпающего на ходу, смотрит на отца, у которого под глазами мешки размером с карликовое государство и спина разогнуться не может от обилия работы, и ничего не может поделать. Он готовит для родителей еду, убирает в доме, поливает папины цветы, остается в университете до первых звезд, зачитывается книгами из библиотеки, рисует мрачное и что-то абстрактное, чтобы потом разорвать лист, пьет ромашковый чай вперемешку с солеными слезами и боится. Не за себя — за Чонгука. И не ходит лишь потому, что брат его не хочет видеть. Один раз он пытается. Покупает цветы — белые лилии, которые Чонгук так любитненавидит и стоит долго перед воротами, дожидаясь непонятно чего. Он сверлил взглядом окно чонгуковой палаты и не сделал ни шагу навстречу, прижимая опустившиеся лилии к груди. И отчего-то так хотелось расплакаться. Но из ворот вышла старенькая бабушка. Маленькая, полненькая, с беретом выцветшим и покосившимся на одну сторону поверх седых волос. На носу — очки в несколько диоптрий, в одной руке палочка, в другой — потрепанный пакетик. И выглядела она так грустно и потерянно, что у него сердце укололо. Тэхен подошел к пожилой женщине, протягивая букет с дружелюбным «Цветы для прекрасной леди». И Тэхен узнал, что даму зовут Элен. Он удивился необычности и даже редкости имени в их окружении, на что Элен только тихо посмеялась, прикрывая рот платочком с золотой вышивкой цветов. Тэхен узнал, что Элен осталась одна — единственный ребенок погиб, муж умер несколько лет назад, а дома только она да Кошка, которую так и зовут. Тэхен тогда ответил «Негоже, что у нее нет имени. Они ведь как люди — все-все понимают, чувствуют и сопереживают», бабушка согласилась и пообещала назвать ее именем, которое он придумает сам. Тэхен судорожно перебирал в голове имена, Элен пила чай с липой и отламывала чайной ложкой бисквит, заботливо купленный Тэхеном. Мальчик вскрикнул громко «Веста!», привлекая к себе внимание и искренне извиняясь за это. «Веста, — пояснил он, — это богиня уюта в древнеримской мифологии. А котята — это всегда уют». Элен ответила согласием. Тэхен любил думать о других людях — какие они, чем живут, что едят на завтрак и делают ли зарядку. Элен на завтрак ела отруби (Тэхен сморщил нос, вызывая улыбку на ее лице) и зарядку не делала в силу возраста. Но в молодости она была спортсменкой — играла за свою школу, ездила на соревнования, даже занимала первые места. А потом — ее муж. Не истинный, но горячо любимый и ближе его она никого не имела. Любовь, страсть, голова кругом, ребенок внезапно, но не нежеланно. Элен была счастлива. Когда ей перевалило за пятый десяток, сын погиб. Единственный, родной, до безумия любимый — погиб. А когда умирал, был один. Никто об этом не знал. Никто его не ждал. Никто его не искал. И Элен ненавидит и будет ненавидеть себя до гробовой доски за то, что допустила это. Но Тэхен не может сказать, что ее вины тут нет. А еще Тэхену больше не захотелось отходить от постели Чонгука. Чтобы он чувствовал, что Тэхен знает, как ему больно и как он готов принять его боль на себя. Чтобы чувствовал, что Тэхен его ждет — избитым, сломанным, грустным, счастливым, уставшим, бодрым, равнодушным, агрессивным — любым. Чтобы чувствовал, что Тэхен его найдет. В пустыне и в горах, в тропическом лесу и в огромном мегаполисе — найдет и никогда не оставит одного. На следующий день Тэхен не покупает цветы, только свежеиспеченные пончики, покрытые глазурью, и чай в бумажном стаканчике. Он задерживается у ворот больницы лишь на мгновение, и находит в себе силы сделать шаг вперед. В больнице стены белые-белые, отчего Тэхену хочется зажмурить глаза от силы, режущей сетчатку. Ему страшно открывать дверь и сталкиваться с глазами, внутри которых ни-че-го, но он давит на ручку и дверь, тихо скрипнув, поддается. Чонгук не набрасывается на него, как Тэхен ожидал. Чонгук и вовсе спит. Его грудь мерно вздымается, шурша больничными одеялами. У него на лбу испарина и ресницы трепещут, как от плохого сна, но он спит и громко дышит через нос. Тэхен ставит пончики и стаканчик на тумбочку, раздвигает плотные шторы, позволяя теплому лучу упасть на пол и открывает окно, впуская свежий запах цветущих деревьев и прогретой земли в палату, пахнущую только таблетками, хлоркой и… больше ничем. Запаха Чонгука Тэхен больше не чуял. Тэхен присел на край белого стула, стискивая пальцами свои острые колени. Он блуждал взглядом по телу брата, явно скинувшего несколько фунтов, и пытался успокоить бешено скачущее сердце. «Ну чего тебе?» — мысленно обращался Тэхен к нему. Глупая, бесполезная мышца, сжимающаяся до боли ослепительной, когда Тэхен смотрел на Чонгука. Тэхен склонился над его лицом, задерживая дыхание, боясь разбудить малейшим вздохом, вглядывался в расслабленное лицо и прильнул к его губам. Обветренным, сухим, лопнувшим кое-где. Нежно и невесомо, не пытаясь углубить в удушливом поцелуе — только показать, что Тэхен рядом. Что Любит. Что нужен. Намджун прижался спиной к стене, сжимая стаканчик с кофе быстрого приготовления. Обжигающие капли заструились вниз по его ладони, капая на кафельный пол. «Кап-кап-кап» — гулом отдавалось в голове. Нет. Ему только причудилось. Галлюцинация. Нехватка сна. Нет. Тэхен больше не задерживал дыхание, но вздохнуть ему не удалось. Возможно, потому что Чонгук сжал его горло до мушек перед глазами крепкими пальцами. Возможно, потому что смотрел на него так — холодно и безразлично, не яростно и ненавидяще, а… никак. — Гук-и, — тихо позвал Тэхен, словно не заметил удушья на своем горле. — Это твоя вина, — сказал Чонгук, надавив большим пальцем на его подбородок. — Твоя-я… И никто в этом, кроме тебя, не виноват. — В чем моя вина, Гук-и? — Тэхен накрыл своей ладонью чонгукову, не пытаясь его отстранить, только сжимая сильнее. У него уже голова кружилась, но он упорно смотрел на Чонгука, в глазах которого ни-че-го. — В том, что я проиграл. Что… не уследил… Ты ведь засел в моей голове, Тэхен-и, — хрипло засмеялся Чонгук, облизывая пересохшие губы с привкусом Тэхена. Наркотик. — Засел, сука. И жить мне не даешь. Может быть, тебя стоит убить? — Чонгук склонил голову. — Убей. Ведь я так грешен, — шепчет Тэхен, чувствуя, как ослабла хватка, и жадно вдыхая кислород вперемешку с Чонгуком. Истинное наслаждение. — Я виноват перед тобой… Прости меня, мой брат, — Тэхен сполз со стула, становясь коленями на холодный пол. — Пролей свет на мои грехи. Чонгук водил лениво ладонью по его мягким волосам, сжимал на загривке, проводил большим пальцем по нежной щеке и зажившим губам. Ему хотелось вцепиться в эти губы. Растерзать. Разорвать. Оклеймить. Вдохнуть свой кокаин. Захлебнуться кодеином. Ломало от Тэхена — насколько его хотелось убить. — Ты ведь знаешь, насколько ты красивый, Тэхен? — Тэхен льнет щекой к его ладони, смотря в глаза преданной шавкой. — Да, мальчик. Маленькая шлюха, — Тэхен почувствовал, как пальцы смыкаются на его подбородке, стискивая его силой. — Еще прекраснее ты будешь выглядеть разбитым. Когда твое личико будет обагрено кровью. Когда ты будешь плакать. Я заставлю тебя плакать кровавыми слезами, Тэхен-и. Искупи свой грех. Тэхен получает пощечину. Сначала — за свою несуществующую вину. На следующий день — за принесенные цветы. Через два дня — за уроненную кружку. Через неделю — за улыбку. Через две — за слезы. Через месяц — за существование. Сначала ему было больно падать хрупким телом на кафельный пол, а потом как-то все равно. Главное, что Чонгуку это нравилось. Тэхен — панацея от болезни и катализатор для собственного безумия. Маленький слабый мальчик, понесший его грехи. Чонгук видел в себе Каина, а в Тэхене — Авеля. Когда Чонгука забрали из больницы, папа места себе не находил от радости. Готовил печенье с корицей и шарлотку с яблочной начинкой, даже дом украсил праздничными шарами и повесил растяжку «welcome home», но Чонгук лишь сбросил сумку с вещами на пол и развернулся, громко хлопая дверью. Папа остался стоять с хлопушкой в руках и налитыми глазами слез. Отец сжал до хруста костей кулаки. Тэхен низко опустил голову. Его папе скоро пятьдесят, и сердце у него не железное. Обычное, хрупкое и нежное — единственное в своем роде и оно уже устало. Папа начал пить слишком много химии и часто ходить к врачу. Его отец уже не мальчик — мужчина, глава семьи и он тоже устал от своей ноши. Он устал быть щитом, в который стреляют с обеих сторон. И он тоже однажды сломается. И ему было мерзко от того, что он не может их защитить, а Чонгук — может. Но не хочет. Он только рушит хлипкие каркасы, на которых их родители еще держатся. Добро пожаловать домой, Чонгук. Вернулся он только далеко за полночь, когда папа, вдоволь наплакавшись, уснул, отец, выкурив половину пачки прижимался к его спине, а Тэхен стеклянными глазами смотрел в потолок. «Привет, Тэхен» — обратился он к своему «я» из другой Вселенной, «надеюсь, твой другой папа не плачет и твой другой Чонгук не делает никому больно». Чонгук завалился в их комнату пьяный, пропахший потом и вишней, сметая стул на своем пути и матерясь под нос. Тэхен зажмурился сильно, до боли в глазном яблоке, чтобы не выпустить слезы, и отвернулся к стене, натягивая одеяло почти до макушки. Чонгук навис над его кроватью одиноким изголодавшимся зверем. Тэхен не брыкался, не кричал и вообще не мог издать ни звука — стискивая зубами край подушки, пока Чонгук до иссиня-фиолетовых синяков впивался в его бедра мертвой хваткой. Кровать противно скрипела. За его спиной рычание — «сука», «ненавижу», «виноват». А в голове — пустота. Утром Чонгук собрал свои пожитки — несколько сумок вещей, боксерские перчатки, полотенце и зубную щетку, бросил на обеденный стол ключи от квартиры, равнодушно, словно говорил о погоде в январе, сказал «ухожу» и действительно ушел. Папа хотел ринуться за ним. Отец пригвоздил Сокджина взглядом к месту. Тэхен сломал палочки в своей руке.