zwillinge

Тэхен не позволил себе сорваться — не тогда, когда на него смотрел готовый расплакаться папа, ища поддержки. Тэхен его обнял и поцеловал в лоб, прижимая исхудавшее тело к себе. Отец обнял их, стискивая до хруста костей и шумно дыша куда-то Тэхену в макушку. Папа выпил чай с земляникой, съел (по факту: отец насильно в него впихнул) кремовое пирожное и лег отдыхать в медвежьих намджуновых объятиях. Тэхен больше не хотел быть слабым. Он учился старательно сдерживать рвущиеся слезы, когда взгляд падал на заправленную постель прямо напротив собственной. Учился улыбаться — не поломано и фальшиво, а хоть как-то искренне. Учился дышать воздухом, в котором нет бергамота, хвои и ромашки — только выхлопные газы и химикаты. Вместе с ним учился и Сокджин — жить без сына, ставшего слишком взрослым, когда ему едва перевалило за двадцать два. Тэхен внимательно слушал лекции и оттачивал свои навыки плавными мазками в сюрреалистических и абстракционных картинах. Он любил пейзажи и портреты теплых цветов раньше, а теперь — падшие ангелы и вырванные крылья, геометрические фигуры кроваво-черных цветов и взорвавшееся солнце. Он собирался вместе с друзьями после пар, выпивал стаканчик колы и даже пытался несмешно шутить, но все отчего-то смеялись. Его результаты говорили об очевидном — диплом будет не темнее красного. Тэхен учился жить без «Чонгук» в мыслях. И выходило у него из рук вон плохо. Холодно. Небо затянуто темно-синими тучами с проблесками черного. Ветер, гоняя сухую листву по потрескавшемуся асфальту, треплет угольные волосы и прогоняет сигаретный дым куда-то вверх, в стратосферу. Чонгук плотнее сжал пальцами фильтр, затягиваясь глубоко — чтобы задохнуться. Потому что в его новой квартире все такое белое — антипод его черной душе. Белые стены, белый пол, белая мебель (которой по минимализму мало), белые шторы и только постельное белье на его кровати — багровое. Как кровь Тэхена, спадающая грузными каплями по его аккуратной шее. Чонгук хрипло выдохнул дым, на самом деле выпуская его из своей головы. Когда он кончает на лицо какой-то девке, жмурясь до боли, на подкорке сознания его образ, как мантра. Когда он стирает пальцы до мяса о жесткую обивку, он — истинный ангел, — в его голове прочной галлюцинацией. Когда он лежит на холодной постели холодными вечерами, в его голове теплый и домашний мальчик в бархатном берете. Когда он покупает зачем-то белоснежные лилии — ровно две — в его квартире поселяется призрак некогда существующего человека. Чонгук сбился, сколько прошло с тех пор — месяц или год? Но сейчас в его постели Югем — бывший и настолько далекий друг, не умеющий делать минет и задницей работать совершенно не умеющий. Бесполезный и чужой сейчас, но невероятно близкий когда-то, лежал оттраханным и исполосованным на его постели, прямо там, где должен лежать он. У Чонгука съемная квартира на окраине города, подержанный черный «форд мондео», который он урвал зубами, пара тысяч вон на карточке, секс с двумя пышногрудыми шлюхами и созревает рак легких, как ему самому кажется. У Тэхена снежинки путаются в ресницах и устилают хрупким пологом сутулые — хрупкие — плечи. Он глубоко вдыхает колючий воздух и позволяет себе обжечься ледяным ветром по впалым щекам. Его телефон молчит — в груди почти забытая надежда, что он вспомнит. Одумается. Полюбит. Даже если не его, то родителей. Он закрывает глаза и откидывается на твердую спинку скамейки. У него сто восемьдесят два глубоких шрама на коже, затянувшихся и совсем свежих, один из которых кровоточит, марая теплый свитер багровой кровью. У него поломанная психика, ложь «во благо», спрятанное лезвие, три попытки суицида и одиночество только для себя. И, вроде бы, взрослый человек, но противостоять всему — не может. Морозный воздух смешался с запахом спелых персиков. У Тэхена сердце затрепетало, забилось быстро-быстро, как молоденькая колибри. Сверкающий, цветущий, — Солнце в декабре, — Хосок стоял над ним, улыбался неоново-ярко и протягивал альбом, тот самый альбом, потерянный им так невообразимо давно. И морковку. Их. Лунную. (на самом-то деле вовсе не лунную, а купленную в супермаркете к овощному рагу, но кого это волнует, когда ложь — во благо?) — Одни пушистые друзья попросили передать тебе это, — сказал Хосок, протягивая ему морковку, а в голосе — счастье, радость, улыбка. Тэхена слепит и ужасно хочется плакать. Может, потому что температура тридцать девять. Может, потому что его внутренний щенок желал прижаться к нему — теплому, домашнему… родному (?). Тэхен забрал дрожащими пальцами овощ, бережно убирая в карман, затем — альбом, прижимая к груди его рисунки и эскизы (не)любимого человека. Страницы внутри — хрупкие, ломкие, выгоревшие на солнце, чернила блеклые и сгоревшие, уголки ломающиеся, но в его глазах — нарисованных, но тем не менее жестоких, — холод на десять Антарктид. Тэхеновы губы задрожали. — С-спасибо, — надломленно прошептал он тогда. У Тэхена не было оснований верить Хосоку, они виделись-то всего раз, но верил. Что-то, что скрывалось внутри этого человека, в глубине души светило ярко, озаряя мрак вокруг гниющего мира. Маленький фонарик, светлячок или сами скопления звезд — Тэхен не знал, но отчаянно нуждался. Тэхену бы не верить. Но верит — отчаянно, безбожно, всем сердцем. — Твой любимый цвет? — У меня нет любимого цвета. — У всех есть. Даже у кроликов. — Я — не все. — Ты больше. Тэхен всматривался в бездонные глаза, искал ложь или издевку, но не находил ничего. Ничего, кроме тепла, об которое обжигался теперь, как об чонгуковы пощечины. Гораздо привычнее были ожоги ударов, а не нежности. Хосок смотрел долго, выжидающе и с интересом детским, а в ответ — тишина, коей позавидовали бы мертвецы. Тэхенова тягучая патока — стеклянная, мутная, непроглядная. Ни заглянуть, ни эмоции прочесть, ничего там, внутри. Хосок вздохнул тяжело, потер переносицу и отвернул голову, прикрывая отяжелевшие веки. Он искал в глубине этого мальчика мертвого человека, верившего в жизнь на других планетах и даже на такой близкой Луне. А перед ним сейчас — копия, оболочка, подделка, склеенная из осколков некогда существующего человека. — Зеленый, — ответил неожиданно Тэхен после нескольких минут молчания. — Как бобы из «джелли белли»? По губам Тэхена скользнула призрачная улыбка, по груди Хосока — тянущее чувство. Тэхен поднял ладонь, закрывая неяркое холодное солнце тонкими пальцами и щурился от проворных лучей, падающих на глаза. — Как иголочки хвои, — тихо сказал он. — Как листочки бергамота и ромашки. Как… — Тэхен замолкает. «Чонгук», рвется с его губ, но молчит. А Хосок сам все понимает. Хосок — это встречи после учебы с маленькой коробочкой пончиков или двумя стаканчиками кофе, или сладкой ватой, или цветами, или конфетами, или огромной коробкой куриных наггетсов, или сырной пиццей и колой. Хосок — это отданная куртка в один из совместных походов в кино. Потому что Тэхен слишком неосмотрительно и легкомысленно поступил, оставив свою верхнюю одежду дома. В конце-концов, без двух недель весна, кто же знал, что так похолодает? Но Хосок знал. Хосок — это первый искренний хриплый смех, вычеркнутый из памяти, как ненужная, позабытая функция; в парке аттракционов, когда альфа кричал, словно пятилетняя девочка на американских горках. У Тэхена впервые выступили слезы не от боли. Хосок — это едва уловимое касание губ — нежное, ненавязчивое, пробное. Тэхен обомлел, застыл, сжался весь, но обнял дрожащими руками хосокову теплую шею, прильнул ближе, вдыхая персики и позволяя им осесть на себе. Не трупной пылью — пыльцой. Хосок — это боль во взгляде, когда он видит багровые полосы на медовой коже. Это немой вопрос прямо в тэхеновы глаза и немой ответ на него — «Почему?» «Ты знаешь». Хосок знает. Прижимает поломанного мальчика к своей груди, целует аккуратно, бережно, боясь разбить; его исполосованные рубцы, выдыхает боясь спугнуть, гладит огрубевшими подушечками, умоляет перестать и ловит легкую улыбку. Не перестанет. Двести сорок пять. Двести сорок пять шрамов на девственно-чистом тэхеновом теле. И каждый день появляется новый. Глубокий. Уродливо-прекрасный. Смотрящийся (не)правильно на его сверкающей коже. У Хосока ком в горле и желание убить его. Тэхен, наконец-то, улыбается. Квадратно и совершенно искренне. Потому что папа смеется над глупыми хосоковскими шуточками, потому что отец улыбается фирменными ямочками (которые не все заслуживают), потому что щеки у Тэхена приобрели округлость, мягкость, непревзойденную красоту спасенного от анорексии человека, потому что у Хосока в квартире пахнет сладким — тянучками, шоколадом, карамелью, арахисовой пастой, имбирным печеньем, но самым вкусным — персиками, и совсем чуть-чуть, едва уловимо — лилиями; потому что Элен подарила молодым людям котенка Весты, для которой Тэхен сразу же придумал имя. — Ее будут звать Булочка! — пропел Тэхен, кружась по квартире в одном носке, тапках-зайчиках, джинсовом комбинезоне, на несколько размеров больше положенного и котенком в руках. — Йа, Ким Тэхен, ну кто называет кота Булочкой? — возмутился Хосок, ловя запнувшегося о собственные ноги Тэхена в объятия. — Во-первых, это не кот, а кошка, — оскорбился Тэхен, обиженно сопя и выпутываясь из крепких объятий под тихий смех. — Во-вторых, лучше, чем первоначальный вариант — Шашлычок. Да ты только посмотри на этот комочек! — Тэхен прижал мурлыкающего котенка к своей груди, утыкаясь носом в пушистую шерсть. — Он мягенький и пушистый, как свежая булочка. — Готов поспорить, что, если бы я был котом с именем Булочка, другие коты меня бы не очень любили. Булочка — это будто папочкин сынок, — хихикнул альфа, щипая насупившегося Тэхена за бока. — Ц-ц, никакого воспитания! Булочка, не слушай плохого отца. Тэхен демонстративно отворачивался, игрался с котенком, читал книги, рисовал или пил ромашковый чай, а после обязательно сам ластился к улыбающемуся Хосоку, доверчиво позволял гладить себя по шелковистым волосам и целовать легко, отвечая поцелуями по щекам, подбородку, носу, лбу. Маленький ручной лисенок. Так вышло, что у Хосока вошло в привычку — ждать Тэхена после учебы в кафе при университете, пить кофе и заказывать пирожное — черничное, клубничное, ежевичное, земляничное, персиковое — для Тэхена. А Тэхен суетился, плюя на порядок в собственной сумке и хаотично сброшенные куда-то на дно учебники, потому что его ждут, потому что его любят, потому что важен, потому что нежен, а дома их Булочка — нужно покормить. Потому Тэхен почти бегом выбегает за ворота, улыбаясь широко, почти до торчащих ушей, прижимает небрежно сумку к себе и застывает, стоит ему поднять голову. Потому прошивает током. Потому руки трясутся. Потому сердцем оглушающим «ту-дум» где-то в горле. Чонгук стоит, облокотившись о капот, такой идеально-вычурный в своей неидеальности. У Тэхена — наспех надетый берет и пальто, у Чонгука — растрепанные, еще влажные волосы, зауженные черные брюки, облегающая майка, массивные ботинки и сигарета между крепких пальцев. Чонгук ничего не говорит — смотрит. Чонгук не делает ничего, потому что знает, что… Тэхена ждут — там, в их кафе, с кружкой кофе и вкусным-превкусным пирожным, сидит Хосок и ждет его, уставшего, измученного, но довольного и испачканного кое-где масляными красками, уплетающего за обе щеки свою сладость и захлебывающегося собственным рассказом. Тэхен должен отвернуться и уйти, потому что Чонгук — это саморазрушение. Это — чистый наркотик. Это — героин. Это — чертова болезнь, от которой Тэхен избавится, если уйдет сейчас. В эту минуту. Если пойдет к Хосоку, прижмется к его теплому боку, примет нежный поцелуй в лоб и забудет о существовании всего мира рядом с ним. Он задерживает дыхание на несколько бесконечных секунд, молчит, жмурится и хочет расплакаться, упасть на колени и просить у Бога прощение за свою вину перед Ним. «За что, Господи, за что именно он?». Он не хочет идти туда, не хочет тонуть, не хочет захлебываться собственной кровью, не хочет чувствовать удушье на собственной шее от рук брата — не хочет. Тэхен делает шаг в противоположную сторону. В противоположную от кафе сторону. …что его ручной зверек сам пойдет к нему в руки. По чонгуковым губам скользнул оскал. Чонгук совсем по-джентельменски забрал сумку, закинув ее на заднее сиденье, открыл перед Тэхеном дверь и подождал, пока он залезет внутрь, чтобы потом сесть рядом, в полнейшей тишине завести мотор и двинуться с места слишком резко, отчего Тэхен вжался в кресло и задышал часто-часто. У Тэхена перед глазами плыло от слез из-за собственной слабости глупости, из-за запаха Чонгука, — Господь Всемогущий, как Тэхен скучал по нему, — из-за равнодушия на лице брата и полной отстраненности. Маленькая елочка качалась туда-сюда. Тэхен кусал губы, напряженно смотря в окно на погружающийся во мрак город. — Больше полугода, — тихо сказал он, больше для себя, чем для него. — Почти полгода все было… без тебя. Я почти научился жить, Чонгук, — Тэхен засмеялся приглушенно, затравленно, ломая пальцы. — Почему? — Как родители? — слышать Чонгука — непривычно, режуще, больно, приятно, невыносимо. Тэхен улыбнулся неискренне. — Папа очень скучал по тебе. Ты позвонишь им? Они ждут. Спустя столько времени, ждут. И всегда будут. Чонгук не ответил. Тэхен ответа и не ждал. Но смотрел на брата и видел кого-то другого — не дерганного, не психованного, не агрессивного, а спокойного и почти равнодушного ко всему. Даже к знакам на дороге и цвету светофора — Тэхен ужаснулся, как это у него еще не забрали права и он не загремел в тюрьму. Чонгук сидел расслабленно, вальяжно, закурив очередную сигарету — в темноте вспыхнул огонек. Тэхенов телефон тихо вибрировал в сумке. Чонгук жил высоко — близко к звездам, к космосу и другим измерениям, на семнадцатом из семнадцати возможных этажей. В квартире у него холодно, мрачно и пахнет только Чонгуком — непонятно, почему Тэхен облегченно выдохнул. На стенах — сплошных зеркалах — отражались лишь они. Лишь крепкие руки Чонгука, сжавшие в собственническом жесте аккуратную талию. Лишь порванный на части выдох Тэхена. Лишь прикрытые глаза. Лишь губы в чужую шею, чистую, не запятнанную, еще никому не принадлежащую впиваются, метят, полосуют. Чонгук проводит носом по тэхеновой шее и плечу, глубоко вдыхает чужой запах на его омеге, и его ведет, трясет, выбивает из колеи. Из груди вырвался истеричный смешок. — Шлюха, — смеется Чонгук, сжимая чужое горло до побеления костяшек. Тэхен смотрит на него в отражении, по щекам — слезы, по губам — дрожь. Смотрит и молчит. — Шлюха, — повторяет Чонгук громче, грубее, надрывнее. — И перед сколькими ты раздвинул ноги? — Полгода, Чонгук, — Тэхен сжимает чужое запястье как тогда, не чтобы убрать, а чтобы задохнуться. — Я… я пытался жить без тебя. Зачем ты только появился сейчас? — тэхенов голос ломается, дрожит. — Сейчас, когда я счастлив с другим? «Зачем?», «Счастлив», «С другим» — как на повторе в чужой голове. Чонгук часто задышал, с характерным хрустом вписывая брата в холодное зеркало, треснувшее от удара. По щеке Тэхена, смешиваясь со слезами, побежала змейка крови. Его одежда — хрупкая, как он сам, разорвалась под напором сильных рук, полетела к самому черту, — ненужное тряпье. Тэхен перед ним голый, разбитый, поломанный. Его Тэхен. С мерзким запахом персиков. — Мой мальчик, — хрипло шепчет Чонгук в самое ухо, касаясь мочки губами, зубами, языком — вылизывая, прижимаясь стоящим членом к оголенным ягодицам. У Тэхена дрожат колени и щеки заливаются слезами. — Никому не отдам, никому, — смеется он. — Моя блядь. Ручная шлюха, — ледяные руки скользят вниз по исполосованному телу, сжимают бедра крепко, до синяков, гематом — россыпи ночного неба. — Ты будешь моим, пока не сдохнешь. На-веч-но, — рычит, впивается зубами в кожу, — голодный зверь, — желает оторвать кусок. Тэхен плачет от боли желания, извивается, прижимается к чужой плоти, стонет как та самая шлюха — эстетика, удовольствие, Чонгук бы слушал вечно. — Отпусти, Гук-и, пожалуйста, — не просит — умоляет, разве что на колени не может встать, Чонгук слишком крепко вжимает его обнаженное тело в треснувшую поверхность зеркала. — Мое, — грубо, громко, приказывает. — Я… я люблю его… — Тэхен плачет и это, вообще-то, уже последняя стадия. Чонгука срывает. Внутри Тэхена — жерло вулкана, горячо, тесно, мокро. Тэхен кричит, впивается пальцами в стекло, загоняя осколки под кожу и плачет срывающимся голосом. Чонгук вбивается в его тело быстро, рвано, крепко держит того за бедра и насаживает на себя, готовый умереть от удовольствия и правильности того, как идеально его член исчезает в тэхеновом теле, как музыкально и чисто звучит его крик, лаская чужие барабанные перепонки, как красиво кровь течет вниз по бедрам. «Я люблю его» Чонгука душит. Тэхен под ним едва дышит и вообще едва живет — если бы его не держал Чонгук крепко за бедра в этой реальности он, может быть, уже давно бы умер. Брат за его спиной рычит, голодный, натягивает на себя, а Тэхена дома ждут и наверняка волнуются. У Тэхена — желание сброситься с семнадцатого этажа и умереть. Смазка пошло хлюпает при каждом толчке, и их обоих ведет. Тэхен самостоятельно насаживается на брата и слышит довольное рычание прямо на ухо, чувствует острые зубы, впивающиеся глубоко под кожу, и как хосоковский запах отступает, как Чонгук отдирает его от Тэхена, заменяя на свой, единственно правильный. Младший смел со стола тюбики, журналы, ключи от машины, кружки и мусор, раскладывая Тэхена на всей поверхности. Брат под ним — раскрытый, готовый на все, безоружный, вседозволенный. Чонгук закидывает его худые ноги на свои плечи, дергает за пояс резко на себя, проталкивает член в него резко — слышит крик и ему буквально сносит крышу. Стол с каждым толчком скрипит и ударяется о кирпичную стену, Тэхен с каждым толчком плавится, кричит и рассыпается на атомы первоначальных звезд. Умирает. Как и хотел. Чонгуковы крепкие руки по обе стороны от его головы — глаза в глаза, размытый образ и забившийся в ноздри любимый запах. Тэхен срывает голос, кончая на собственный живот, выгибаясь в спине до хруста позвонков. Чонгук толкает в сжавшегося брата разбухающий узел, сжимает крепкими пальцами чужое горло. Тэхенов телефон показывает двенадцать пропущенных звонков от Хосока. На полу одиноко лежат две разбившиеся лилии.