Разве любовь не служба?
Энви всегда был очень резким. Он не терпел никаких промедлений, ненавидел безделье и уж тем более наблюдать, как бездельничает кто-то другой. По иронии он — тот, у кого в распоряжении были сотни лет, — всегда стремился использовать свое свободное время куда более плодотворно, чем это делали люди — существа, срок жизни которых был до глупого мал, которые об этом знали, но все равно позволяли себе выпускать из виду целые жизни — собственные жизни. Быть может, поэтому он так раздражался при мысли о них: гомункул попросту не мог уважать тех, кто прозябает в лености, обидах и страхах в течение многих месяцев, лет, да что там — поколений. Зависть был единственным из своих собратьев, кто никогда не поддавался смятению. Любое сомнение, любой легкий, повеявший со стороны дух неуверенности выводили его из себя, вызывая лишь острую усмешку и желание вывести что-нибудь из строя. И едва ли он любил задерживаться в таком состоянии. Именно по этой причине прямо сейчас, свесив ногу с самого края крыши одного из корпусов Центрального штаба, он принимал решение, которое, по его расчетам, поможет вернуть столь привычную, непоколебимую стойкость убеждений и привычек. Он принимал решение, которое снова позволило бы возродить эту иллюзию требовательного уважения к себе, до некоторых пор прекрасно скрывающую собой комплекс неполноценности. Безусловно, терпеть подобное подвешенное состояние Энви было не под силу, точнее, не по вкусу, поэтому, как только до ужаса простая идея осветила его ум, он тут же отлепил затылок и лопатки от нагретого весенним солнцем бетона и вскочил на ноги, стряхивая приставшие к коже крупинки каменной пыли. Сквозь прищуренные от едких лучей веки он осмотрел начинающий цвести Централ. Энви, несмотря на свою деловитость, был слишком зависим от слов других, чтобы по собственной воле пресечь в себе какую-либо неуместную мысль. Он не умел до конца решить, настолько ли она неуместна. Всегда было легче восхвалять ее, будь она одобрена, и принимать за глупость, если кто-то более авторитетный уже сделал это до него. Сотни лет жизни научили гомункула всему, кроме самостоятельности: осознание, что ты всего лишь сгнивший плод чьего-то горя, помещенный в искусственное тело и направляемый по приказу, другому и не научит… Поэтому Эдвард Элрик должен узнать. Узнать, разозлиться, показать всем своим видом овладевшее им возмущение, высказать все до последней гадости, напасть, ранить, растоптать все, что не отпускало Энви слишком уж долго, и… освободить его наконец. Освободить навсегда, восстановив между ними прежние, удобные вражеские отношения. Только этот человек и мог повлиять на ход событий, только его отвращение и было способно внушить гомункулу, что все это не более чем мимолетное помешательство, случайный сбой в запутанной системе мыслительных процессов, протекающих в его голове. Что это глупость, ведущая прямиком в тупик. Странное воодушевление коснулось философского камня в груди. Зависть резво двинулся в сторону спуска, глубоко вбирая в легкие тяжелый горячий воздух и мысленно приближаясь к финишу — к долгожданному, живительному, как глоток воды в засуху, отвержению Стального алхимика.***
Теперь или никогда!
В тот день случилась удивительная штука для одной из горничных Центральной гостиницы, где по обыкновению останавливались братья-алхимики. Стоило ей столкнуться в узком коридоре с администратором, появившемся из-за угла холла со стопкой документации в руках и любезно пропустить молодого сотрудника, как она, сама оказавшись в приемном зале, тут же застала его на ресепшне, внимательно изучающего содержимое временных архивов. Горничная тогда сочла это за собственную рассеянность и неумолимость уходящих лет, ослабляющих силу памяти, даже не пожалела времени для мыслей об отпуске и тут же была ими захвачена, с мечтательным выражением лица проходя мимо и принимаясь рисовать в воображении прекрасные образы приближающихся дней свободы… и напрочь позабыв о только что представшей перед ней странности — о человеке, оказавшемся одновременно в двух разных местах. Конечно же, о гомункуле, способном менять свой облик, эта женщина знать не могла — ровно так же, как знать и о его намерениях, о его судорожных поисках нужного номера и о его чуть приподнятом, решительном настроении. От его радости, что скоро все закончится. В момент похолодевшие руки безвольно выпрямились вдоль замершего тела. Онемевшие кончики пальцев тряслись, но Эдвард этого не чувствовал. Он ощущал только, как кровь, питающая кислородом все его тело, вмиг остановилась и обратилась затвердевшими от шока кольями, протыкающими его сосуды насквозь. Только вот поблизости не было Ледяного алхимика, способного на нечто подобное. Была лишь зверская боль, зарождающаяся в самом сердце. — Этого не может быть. Энви с увлеченным, но приглушенным воскликом отыскал необходимую фамилию в списках и схватил запасной ключ с нужной биркой. День постепенно перерастал в вечер, в фойе начали толпиться, собираясь на светскую беседу, гости, перед глазами замаячил персонал и багаж новоприбывших. Желание поскорее смыться из столь людного места тут же сорвало гомункула с места. — Мне очень жаль, Эдв… — Ты лжешь. Как тогда, с Марией Росс. Лжешь. Мустанг прикрыл глаза: это всегда немного помогало сдерживать лишние порывы, сохранять спокойствие в чертах лица. — Мне очень жаль, — повторил он. Чуть не столкнувшись в очередном коридоре с собой, Зависть еле успел трансформироваться в одного из посетителей, фотография которого мелькнула среди деловых бумаг, и успешно миновать ненужного недоразумения. Окрыленно он взобрался по широкой лестнице, проходясь руками по лакированным перилам. Взгляд с почти возбужденным интересом прочесывал мелькающие одна за одной черные таблички номеров. — Однажды Альфонс рассказал мне, что его тело подобно часовой бомбе, — низкий голос Роя удушающим слоем оседал в пустоте ликующей тишины. Тишины, которой отныне не придется терпеть раздражающий лязг стальных доспехов. — Он хорошо понимал, что душа долго не продержится и конец может наступить в любую секунду, и принимал это. Его смерть была лишь вопросом времени. И удачи, — Мустанг медленно повернулся к Ризе. Старший лейтенант ничего не смогла различить в этих черных глазах, кроме пыльной завесы щемящей скорби. — Похоже, он был единственным, кто был способен принять. Что теперь будет с Эдвардом? Огненный алхимик снова сомкнул веки. Послышался хруст его перчаток. Нет. Этому пожару точно не забраться за пределы души. Энви стоял напротив нужной двери, вонзив брезгливый взгляд в шаровидную позолоченную ручку, в которой отражалось искаженное чужое лицо со снимка. Спиной он чувствовал, как спешно проходят мимо него люди, как их бормотание задерживается в воздухе, монотонно рассеиваясь вдоль длинных стен. Вот за что Зависти не удавалось простить ни себя, ни этого проклятого мальчишку — он все еще стоял на месте. Он всегда был очень резким, не терпел промедлений, но сейчас не мог не задержаться, то ли готовясь, то ли боясь. Зависть привык просчитывать свои шаги наперед и с удовольствием дельца исполнять все запланированное, но теперь незваная осторожность уцепилась за его движения и мысли. Нужно было время, чтобы убедить себя в столь желанной концовке этого худшего эпизода его долгой жизни. Только так, через внушение, через злость он сможет сделать шаг вперед. Он сможет сказать все — от первого до последнего слова. Ведь если сейчас этого не сделает, скованность сведет его с ума. Еще больше, чем уже есть. Стальной алхимик, упавший на колени, с силой прижимался лбом к доспехам, отчаянно скребясь ногтями о спину огромного стального истукана, еще вчера служащего пристанищем души Альфонса Элрика. Ладонь, сухая и до противного горячая, прошлась по тому месту, где стыла его собственная кровь. Холодно. Почему теперь так холодно? За что? Никто, даже сам Ал, не знал, что на безжизненном, всегда ледяном металле доспехов все эти годы путешествий всегда теплел кусочек души его старшего брата — след его безграничной любви, жертвенного, безотчетного стремления уберечь младшего от самой страшной опасности на свете — от жизни, настоящей, безжалостной жизни, которая никого не щадит и никому не делает поблажек. След, оставленный пять лет назад вместе с кровавой печатью, когда-то вернувшей его в этот мир. Когда-то вернувшей Эдварду смысл жизни. Когда-то спасшей их обоих. Сражаясь с братом спина к спине, он всегда чувствовал это тепло. Только оно и грело, только оно и поддерживало в нем силы на искупление вины перед единственным близким ему человеком. Перед его собственной совестью, воплощенной в живом человеке. Перед тем, к кому он больше никогда не сможет прикоснуться. Дверь оказалась незапертой. Незнакомец в аккуратном мятном костюме показался на пороге, ступил внутрь и сразу же запер за собой дверь, как только разглядел знак Фламеля, показавшийся на знакомом плаще государственного алхимика. Вернув себе излюбленный облик, Энви с вызовом уставился на неподвижно склонившуюся фигуру, сидящую на краю постели. Еще несколько секунд — он уже оскорбленно и с недоумением глядел на Эдварда, не тронувшегося с места. Не расслышал? Не узнал характерного треска, сопутствующего преобразованиям Зависти? Игнорирует? — Вижу, ты в настроении слушать, коротышка, — с прежним самодовольным раздражением бросил гомункул и откинулся на жесткую высокую спинку стула, стоявшего перед заваленным алхимическими трудами письменным столом. Трудами, не представляющими отныне никакой ценности. Даже распознав столь знакомый, впечатанный в память парой тяжелых переломов голос, Эдвард не оборачивался, не говорил. И даже не собирался. Лишь размеренное, неглубокое дыхание и давало Зависти понять, что Стальной алхимик вообще был в сознании. Быть может, Энви и возмутился бы этому еще больше, и сам бы озлобился, не дожидаясь достойного ответа, если бы в голове его не звучало совсем других слов, еще куда более отталкивающих и оскорбительных. Не только для него, но и для человека, наедине с которым он сейчас находился. Едва ли его волновало, что с Эдвардом не так, что заставило алхимика игнорировать инстинкты и изменять привычкам. Он не умел волноваться о таком, не умел замечать. Энви не собирался дожидаться какого-то особого момента. Он пришел сюда только ради себя и собственного покоя. Уже не в силах сдерживаться. Наплевав на все странности, он заговорил — без предисловий, без остановок, без запинок, без прикрас, с доброй долей своей естественной развязности. Он знал, что слышим. Знал, что, в каком бы состоянии ни пребывал Стальной, его удастся выбить из колеи, удастся вывести из себя и разбить о его праведный гнев оковы, связавшие Энви по рукам и ногам. Поэтому он говорил. Говорил правду. Всю правду о том, как не мог успокоиться после их первой встречи в Пятой лаборатории, как беспрестанно вспоминал Элрика-старшего, где бы ни оказался; как осознал, что не может избавиться от этих назойливых воспоминаний; как стал сбегать от собратьев, утратив связь с миром и нисколько не ведая о последних новостях, и тратил все время на него, Эдварда, никак не желающего покидать его мысли. И чем откровеннее становился этот монолог, тем сильнее крепла в Зависти сотрясающая все тело боязнь. Почему Эдвард молчит? Почему неподвижен? Почему все не закончилось еще тогда, когда Зависть сюда вошел?.. Что произошло? Но гомункул отбросил все попутные мысли в сторону, полный решимости закончить начатое. Он все говорил, старательно избегая того заветного слова, что с легкостью вместило бы в себя сотню уже прозвучавших. Говорил, потому что это был единственный найденный им выход. Говорил и все еще надеялся, что Эд прогонит его, уничтожит это засевшее в нем мучительное чувство, не позволяющее гомункулу жить… Искушающая надежда убивает не только смертных. Зависть смолк. Вот и все. Давай, Эдвард Элрик. Дело за тобой. Очнись. Поднимись. Скажи это. Скажи: «Ненавижу!», скажи: «Убирайся!», скажи: «Противен». Почему ты молчишь? Почему ты все еще молчишь? Энви чувствовал, как его конечности каменеют от этой студеной тишины, как растворенный в крови философский камень проталкивается сквозь зудящие от болезненного напряжения органы. Гомункул был куда милосерднее этого человека сейчас. Он не давал своим жертвам помолиться перед смертью. Не допускал ни одной целостной мысли перед казнью. Не позволял погибнуть душе, прежде чем она покинет тело. А Эд… Он извел гомункула, извел до немого безумия и продолжал изводить. Зависть вздрогнул: кажется, Эд пошевелился. Кажется, его дыхание стало слышимым… Ну же. Скажи это. Высвободи всю свою ненависть и омерзение. Где твое оружие? Шуршание чистой простыни и звучный хруст кожаных одежд: Стальной алхимик медленно обернулся. Почти что серая бледность кожи нисколько не сочеталась с вязкой, мутной желтизной потухших глаз, почти что полностью замурованных под отяжелевшими веками… и с их безжизненностью. С ясно видимой требовательностью, поразившей гомункула. — Хочешь прикоснуться ко мне? Камень в груди провалился куда-то вниз, разрезая нервы и сознание. Энви в голову не пришло ни одного вопроса, ни одного осторожного подозрения, ни одной адекватной мысли. Одно лишь осознание, что все пошло не так, как он планировал, грубо вытолкнуло его из реальности — за рамки здравого смысла. Правила игры изменились. Нет. Правила жизни изменились… Зависть с опаской прислушивался к себе уже с минуту, бесконечно задавая себе замерший в воздухе вопрос. Снова и снова — и все в напрасной надежде услышать от своего подсознания хоть что-то, кроме опаленного желанием, заветного «да». — Хочу, — честное, очевидное, безусловное. — Тогда сделай кое-что для меня, — покрытое мертво-серебряным блеском золото глаз устремилось прямо на самую глубину — туда, где у Зависти должна была теплеть душа. Теплеть, подобно кровавой печати на когда-то живых доспехах. — Гомункул. Что-то нехорошее пронеслось в голове, но Энви не расслышал, не разглядел, не понял. Не хотел. Уязвленный разум пытался представить все это сном — невозможным, готовым сейчас же выскользнуть из памяти, стоит только выбежать из злополучной, пропахшей одиночеством комнаты. Но действительность не отпускала и упрямо смотрела ему в глаза. Эдвард Элрик смотрел ему в глаза. Здесь и сейчас. — Что именно? — Стань моим братом, — равнодушно, прямо, ожесточенно. — И тогда делай все, что хочешь. Невозможно. Мир свихнулся. Все миры — этого человека и гомункула, измученного тягой к нему. Невозможно, невозможно и еще тысячу раз невозмо… Что-то трещит в сознании, точно надломившейся хворост, что-то вспыхивает в лиловых кристаллах искусственных глаз, что-то искажает тонкие губы в уродливой надменной усмешке. Животная, сводящая с ума эйфория. Лающий хохот проткнул неподвижное пространство, и от него, казалось, покачнулся весь мир. Слепящее восхищение переполняло Зависть, сметая остатки стыда и сдержанности. Люди. Омерзительные, жалкие люди. Никакое чистокровное воплощение греха не сможет стать порочнее вас. Никакой гомункул не будет страшнее чудовища, живущего внутри вас… Энви пытался отдышаться, буквально выкашливая частички смеха. — Увы, малыш… Я не знаю, как выглядит твой брат, — томно проговорил он. — Ложь, — тотчас прошипел Стальной, будто ожидавший этого хода, и свел брови. — Вы, твари, не успокоились бы, пока не обглодали всю мою биографию. Все до последней строчки, имени, даты… снимка… Гомункул снова сорвался — гулкий смех ударил по Эдварду, заставив его до боли напрячься. — Ха-а-а… — еле выдохнув. — Неплохо, неплохо. Неужели от отчаяния ты и правда становишься умнее, малявка? — Заткнись… — глухо рыкнул алхимик и вытянулся во весь рост, готовый немедленно преобразовать свой протез и пронзить судорожно вздымающуюся грудь. Не Зависти — свою собственную. Тот тоже поднялся на ноги и непринужденно двинулся через комнату — прямиком к нему. Рубиновое пламя вспыхнуло и начало медленно расползаться по коже от разутых ступней к торсу. — Неужели это оно и есть?.. Неужели поэтому ты так жаждешь выдернуть его душу из доспехов? — с любопытством склонив голову. — Сколько же ты тогда терпишь? Он знает об этом? — тут же отведенный в сторону взгляд. Не знает. — Поверить не могу… правда? Неужели это правда? Неужели все это упорство, завидные способности, эта сила — все только оттого, что тот самый Стальной алхимик соскучился по телу своего любимого братца?.. — последний твердый шаг, последний всплеск преобразовательной энергии — и прямо перед Элриком-старшим стоял Альфонс, смело выгнувшись и приблизив полные зеленоватых отблесков глаза к его собственным. — Если это истина… — еще цельный, мальчишеский голос ударил по ушам, точно молот по раскаленной наковальне. — То нет хуже брата, чем ты. Нет хуже человека, чем ты, Эдвард Элрик. Но как только замершие от ужаса светлые радужки оказались замурованы под слоем невидимого пепла, каким осыпалась истлевшая от муки душа алхимика, как только в бессилии подкосились ноги, Энви быстро сомкнул замок из пальцев на его пояснице, дернул на себя и вцепился в восковые обескровленные губы, с которых вот-вот был готов сорваться истошный вопль… «Фантазия не может стать реальностью. Это невозможно», — думал Энви еще вчера, лежа под солнцем и решаясь признаться Эду. «Нет ничего невозможного», — ответом разносилась в его голове излюбленная фраза Жадности, которой он, сам будучи бессмертным трупом, способным превратиться в кого угодно, никогда не верил. До некоторых пор. До нынешнего мгновения. Эд был не в себе и с каждым прикосновением все глубже погружал в это шаткое состояние ума и гомункула, бросившего его на подушки и уже не позволяющего одуматься — ни себе, ни ему. Но им это и не грозило. Оба ни за что не решились бы покинуть этой утопии, в которой оба они оказались по чистой случайности. Зависть бесцеремонно срывал с него одежду, заламывал руки, сдавливал автоброню, разгоняя смертельную резь по мышцам, а алхимик только жадно глотал его поцелуи, захлебываясь горькими слезами, от которых пылало лицо и сгорало безвозвратно сердце; только сильнее и отчаяннее раскрывал свое истерзанное тело, будто не желая, чтобы оно отныне принадлежало ему самому… Энви и правда делал все, что хотел. Он неосознанно следовал давней привычке и выжимал максимум из представившихся возможностей, тем более таких возможностей… Он совсем позабыл о том, что этот мальчик когда-то готов был уничтожить его, что между их жизнями чернела пропасть темных веков, что его извращенную завистью сущность отравляло глубокое презрение к людям… И пустота. Ничего не осталось, кроме обнимающих Энви рук и хриплого, прорезающегося сквозь слабые стоны и пропитанного нежной горечью тихого зова: «Ал… Ал…»