Воспоминания — или величайшая поэзия, когда они — воспоминания о живом счастье, или жгучая боль, когда они касаются засохших ран…
Когда Ал и Эд были совсем еще маленькими, они часто ночевали на одной кровати: младший, в силу свойственной ему естественной мягкости и впечатлительности, был подвержен великому множеству страхов, которые обычно настигают ребенка, стоит только огромным очам неба скрыться под плотными веками сумерек. Тогда не было ничего более привычного, чем ощущение теплого тела подле себя, чем непроизвольное улавливание его беспорядочных движений под одеялом. Тогда мальчики еще не задумывались и не могли задуматься о том, что однажды Истина самым что ни на есть жестоким и стремительным образом отучит от этой безобидной привычки, попутно лишив их и детства как такового. Так Врата отплатили за вспыхнувший разгар жадности в юных сердцах, так изувечили их жизнь, только чтобы дать понять самое очевидное: то, что ты любишь, никогда не будет длиться вечно. Однажды приятный жаркий след, оставленный дыханием дорогого тебе человека, обратится немым холодом тлеющей плоти. Или того хуже — металла, до раздражения блестящего, чистого, чужого всему твоему телу и душе… С момента той многострадальной ночи, на которую выпала наивная попытка Элриков воскресить свою мать, Эдвард более никогда не просыпался с кем-то в одной постели: попросту не существовало для него существа, с которым он мог бы разделить сокровенность собственного сна — всегда неспокойного, зачастую выматывающего и орошающего с ног до головы ледяным потом, кипятком растекающимся по раздраженной водой коже… Да, не нашлось человека, которому Эд мог бы настолько довериться. Никого, кроме одного-единственного, всегда готового принять и разделить судьбу Стального алхимика — его младшего брата, Альфонса Элрика. Открыв глаза, юноша сразу же перенесся в мутноватую толщу воспоминаний из своего беззаботного детства — в ту минуту, когда он просыпался и тут же видел перед собой охваченное мягкой глубиной дремоты округлое лицо младшего, когда под действием дурманящей сонливости считал складочки век на закрытых, чуть зажмуренных глазах, перед которыми в ту минуту проносилось сновидение; когда лениво подталкивал маленьким кулаком его угловатое плечо, желая поскорее разбудить. И зачем Эд вообще всегда норовил будить его? Он только сейчас как следует задался этим вопросом, неотрывно разглядывая преображенное, облагороженное возрастом лицо брата, вслушиваясь в умиротворенное дыхание, ласкающее его напряженную, опирающуюся о измятую поверхность живую руку, вслушиваясь… еще во что-то. Нечто призрачное и очень-очень далекое неожиданно притянулось к нему. Голос, от которого еще совсем недавно щемило в сердце, от которого каждый раз возникало необратимое желание пасть ниц и с разрывающим горло усердием пускать в землю одно только отчаянное и бесполезное «прости»… Голос, каким говорили живые доспехи, звенящими ударами разошелся по памяти и сдавил виски, пуская импульсы невыносимой боли прямиком в подкорку мозга. Это не Альфонс. Вся верхняя часть тела взметнулась вверх, будто одним резким пугливым движением можно было смахнуть заполонившие голову отголоски минувших дней, отпугнуть от себя призрака прошлого… но Эд сразу же пожалел, что попытался сесть. Одеревеневшие скрюченные пальцы медленно оттянули край тонкой влажной простыни и слабо прошлись по внутренним сторонам бедер, которые будто насквозь пронзили разом десятки кольев. Странно. Сложно припомнить, когда его тело в последний раз так остро реагировало на боль. Альфонс, душу которого буквально вырвали из тела, расщепили и заключили в первом же оказавшемся поблизости предмете, испытывал нечто в тысячи раз более страшное, чем Стальной, переживающий все, выпавшее на его долю. И знание об этом никогда не позволяло Эду концентрироваться на собственной боли, никогда не оставляло ему права останавливаться или жалеть себя… Похоже, именно поэтому теперь все изъяны его организма проявились в полной мере, не давая ему даже лишний раз пошевелиться. Потому что отныне не было того, ради кого он столько терпел. Медовый тягучий свет подобрался сбоку и коснулся спутанных волос. Привычный жест. Он делал так каждый раз, когда поезду выпадало пробираться по слишком старым, хлипким путям, и пугающая шумная тряска вынуждала Эдварда пробудиться на жесткой пассажирской скамейке, понять, что сна ему более не возвратить, и тоскливо прислониться к толстому прохладному стеклу. В то утро по дороге в Рашвелли неспокойный путь тоже выдернул Стального из забвенной, на этот раз бессонной пустоши, разлепил кое-как его веки и показал проносящиеся за окном красноватые каньоны Юга. Плечо Уинри еле ощутимо касалось края его лопатки — Эд выпрямился и осторожно обернулся. Алхимик был прав: она тоже уснула. Только устроилась поудобнее, а потому никакие опасности аместрийских дорог не тревожили эту девушку, которой на деле редко когда удавалось нормально поспать из-за многочисленных заказов. По сведенным вместе светлым ресницам будто растекались капельки жидкого золота, подаренные братьями сережки сверкнули теплым бликом, щека чуть поалела оттого, что Уинри мягко и с неосознанной застенчивостью прислонялась и терлась ею о ткань плаща. Только сейчас Эд по случайности разглядел небольшой смолянистый мазок машинного масла на ее открытом виске — отпечаток давней привычки поправлять волосы, даже не снимая рабочей одежды. Пинако частенько отчитывала ее за это. Юноша, фыркнув, но все же нисколько не заботясь о чистоте своих белых перчаток, прогладил скулу своего механика двумя пальцами и бережно оттер пятно. Рокбелл чуть насупилась, шевельнула раз-другой носом, но не проснулась. — Это так мило, братик, — Эдвард едва не подпрыгнул. Похоже, никаким невзгодам было не под силу лишить Ала этой детской улыбчивости в голосе. Его нынешнее тело не могло выражать эмоции, но это нисколько не мешало разгадать в замечании мальчика ту легкость и добродушие, какая витала в каждом его слове, пока Ал наслаждался мгновениями безопасности и мирной тишины. Стальной спросонья упустил из виду тот факт, что Альфонс по-прежнему сидит напротив и все видит, ничего не упуская. Он ведь и не сможет ничего упустить, даже если очень захочет… — Не говори это с таким выражением, — напряженно проворчал Эд и отнял руку от лица девушки. — Что это?.. Твой легендарный список? — доспехи перелистывали лимонно-желтые полупрозрачные страницы записной книжки. Все еще оставалось загадкой, как и где мальчик хранил ее, но доподлинно было известно, что эта вещица могла оказаться у Ала в любую удобную и не очень секунду, куда бы ни занесли Элриков поиски философского камня… И как он умудрялся даже не помять ее? — Угу. — А… Можно посмотреть? — любопытство настолько неожиданно подкралось к Эдварду, что он попросил прежде, чем подумал. — Если это не личное, конечно… — Что ты, брат? — слегка удивленно выдал Ал, не ожидавший услышать столь подавленный тон, и участливо протянул ему исписанный уже до половины блокнот. Старшего это, кажется, приободрило. Может, он просто не выспался? «127. Попробовать яблочный пирог Уинри», — гласил последний пункт списка, внесенный около часа назад. Удивительно, что даже с такими крупными и вдоволь неуклюжими пальцами младший Элрик умудрялся писать все так же мелко и ровно. Эд мимолетом вспомнил размашистые загогулины, какими он собственноручно украшал годовые отчеты, и кротко улыбнулся уголками губ. Он хорошо помнил, как их обоих ругали учителя в школе — одного за слишком «неуверенный» почерк, другого за слишком «смелый», но в обоих случаях совершенно непонятный. Причем братьям различать письмена друг друга не составляло ни малейшего труда, поэтому они, совместно изучая алхимическую теорию, упрямо продолжали выводить буквы так, как им было привычнее. Эд был рад, что с тех пор мало что изменилось. Но перед глазами уже сама собой выстроилась картина их охваченного пламенем дома — и он испугался тому, что посмел порадоваться… Эдвард с раздражением отвернулся от солнца. Многого же это стоило. Даже в день установки автоброни та не казалось ему настолько тяжелой, тянущей вниз — на самое дно. — Зачем тебе варежки из козьей шерсти? — радушно усмехнулся Стальной, идя далее по списку, к более ранним планам. — Флетчер рассказал, что они самые теплые и мягкие из всех, что ему приходилось носить, — почти с гордостью отозвался младший. — А зачем тебе теплые? Не так уж у нас и хо… а, ясно, — взгляд янтарных глаз остановился на очередной строчке: — «99. Поехать в Бриггс — за настоящим холодом». И «98. В Ксинг — за жарой». Любопытно. — В Бриггсе варежки пригодятся. — Несомненно, — огорчение снова просочилось в голос государственного алхимика, пусть уже и не так выражено. Не хотелось лишний раз беспокоить Ала. Он ведь ничего не чувствовал, в том числе и температуру… И это не могло не повлиять по-особенному на обычного человека. Эду, у которого отняли только руку и ногу, и тому больше года пришлось привыкать к отсутствию нервных окончаний на кончиках стальных пальцев. Страшно было представить, каково пришлось в таком случае его брату, как ему вообще хватало сил каждый день выдерживать эту полную обособленность от мира природы, к которой его всегда тянуло… Юноша старался не зацикливаться на этом. Наоборот, всегда направлял мыслительный вектор в сторону поиска способа обратить все вспять. Позади слышалось сопение. Слишком безмятежное, слишком спокойное. Разве это было реально принять? Это ведь не Альфонс. «45. Попробовать приготовить мамино тушеное мясо (самому!)» — шелест тонкой бумаги смешивался с тихим сонным бормотанием Уинри и стуком чугунных колес, скользящих по рельсам. У Эда не хватило духу прочитать это вслух. Все, что оказалось по силам, — вздохнуть поглубже и постепенно приближаться к первым страницам. Не получилось подняться. Даже шагу сделать. Проклятье… «17. Устроить поединок с Эдом, чтобы наконец выяснить, кто из нас лучше дерется», — алхимик поморщился. Строгость и возмущение разом овладели им, и он заглянул прямиком в глазницы шлема. — Ал, — с почти угрожающей серьезностью, — что значит: выяснить, кто лучше дерется? Ты что… действительно думаешь, что дело в доспехах? Брат не ответил ему. Замер только, опустив голову, то ли пристыженно, то ли раздраженно. — Разве не очевидно, что именно в них? Это тело не устает, его невозможно по-настоящему ранить. Мы с тобой уже который год тренируемся в совершенно неравных условиях, Эд, — он помолчал немного и добавил: — Я думал, ты лучше меня это понимаешь. Эдвард подметил про себя, что не прочь был наброситься на младшего с кулаками прямо здесь, прямо сейчас. Какой же Альфонс все-таки дурак! И он все это время так думал? Самолюбие Стального отскочило в тень и обнажило объективную уверенность. Эд, как бы это ни било по его достоинству, умел принимать чужую силу. И научился он этому именно благодаря человеку, сидящему сейчас перед ним. Он как можно аккуратнее отодвинул от себя Уинри, усадил ее так, чтобы лопатки полностью улеглись на кожаной, закругленной кверху спинке, прошагал к Альфонсу и присел перед ним на корточки. Младшему было неловко смотреть на него сверху вниз. — Наши разумы, похоже, и правда перемешались, когда мы вместе оказались во Вратах, — с печальной полуулыбкой заговорил Стальной. — Потому что некоторые вещи ты попросту не смог бы забыть, даже если бы очень сильно того хотел. — О чем ты?.. — как-то обреченно выдавил Ал: он уже успел пожалеть, что позволил брату посмотреть… — Ты ведь помнишь, что поединком мы однажды выясняли, кто получит право жениться на Уинри? — Помню. — И знаешь, что она тогда тебе отказала? — Да. — Но при этом не помнишь, почему нисколько не огорчился этому, хоть и старался из-за всех сил ради нее? — А… м… К чему это, брат? — Так и есть. Похоже, Истина отколола от твоей памяти кусок, содержащий многие из предшествующих тому событий. Впрочем, это я давно заметил. Ал, — Эдвард задрал голову. Было видно, как напряжение ровно разошлось по его чертам, придавая самый что ни на есть недетский вид его выражению. — Ты первый раз тогда меня победил. Ты пытался, как никогда раньше, — и добился своего. Даже когда она, — большой палец алхимика указал в точку позади, — сказала тебе «нет», ты едва ли расслышал. После этого ты уже не давал мне и малейшего шанса на победу, выкладывался на полную, а ведь нам было тогда по девять лет! Понимаешь теперь? — Эдвард несильно стукнул костяшкой пальца по лбу склонившегося над ним доспеха. — Где-то там и сейчас живет знание об этом и всегда следует старой привычке: «Мне так или иначе удастся победить». Потому что воспоминания, пусть и украденные, все такие же яркие и весомые, потому что тогда, в детстве, твое тело оказалось сильнее. Не сохранись следа этих воспоминаний где-то внутри тебя, и я бы уже давно выходил победителем из каждой нашей схватки. Дело не в доспехах, братец. Дело в твоей тяге к возвращению настоящего тела. Я-то всегда жилы рву до последнего, никогда в жизни тебе не поддавался, но с тех пор никогда… И я рад, Ал. Рад каждому проигрышу, потому что это значит, что ты, настоящий, живой, ты здесь, со мной… Я столько раз хотел бросить все, а стоит тебе снова уложить меня на лопатки, как ты снова толкаешь меня вперед, словно говоря: «Ты что, идиот, Эдвард Элрик? Альфонс не заслужил такого жалкого старшего брата!» — юноша выдохнул пару раз, хотел было что-то еще что-то сказать, но сил не хватило. Младший изумленно уставился на него: Эд прежде никогда не высказывал того, что у него на душе. — Пожалуйста… Никогда больше не думай так. Не думай, что это тело может сделать кого-то сильнее. Оно — моя ошибка. — Нас обоих, — на автомате поправил его мальчик. — А еще ошибки и есть то, что делает нас сильнее. — Но уж точно не в рукопашном бою, Ал, — ободряюще усмехнулся старший. — Не думаешь же ты, что государственный алхимик не разделается с громоздкими, неуязвимыми и очень ловкими доспехами? Может. Легко. Только вот в тебе есть куда больше, чем просто металл. Помни это. Всегда. Обещай мне, Альфонс. Младший долго молчал. По невзрачным багровым огонькам в его глазах нельзя было ничего понять. Эдварду оставалось лишь гадать до бесконечности, до душераздирающего нетерпения. — Обещаю, — шепот живительной сывороткой расходился по беспокойным душам обоих — и они в одночасье поняли, что после такого их уже ничто не сможет победить. Пока они скреплены клятвой перед всем миром и перед друг другом, никакие выходки судьбы не сокрушат их. Они останутся вместе. До самой смерти. — Вот и славно, — горделиво кивнул старший и быстро, с самым невозмутимым видом вернулся на свое место. — Что там у нас дальше… — стальные пальцы перелистнули очередную страничку. — Так… а?! Это еще что такое? — ни с того ни с сего зажегся Эдвард; голос его вмиг подскочил на две октавы — Ал даже плечи поджал. — «10. Завести котенка»? Вот на это я уж точно не подписывался! Боже, Альфонс, я беру свои слова обратно. Какой же ты падкий на всякие царапающиеся комки с шерстью! С этим уж как-нибудь без меня разбирайся, а? — Братик, ты Уинри разбудишь, — сквозь легкий смех предостерег младший. Стальной только хмуро поджал губы и шумно прочистил горло. Ну вот что не так с его жизнью? Почему сначала в важном для Ала списке какой-то кот, а уже потом он, его родной брат? Как вообще верить в справедливость после такого? Желание подробно изучать эту писанину разом отпало. Взгляд сам собой скользнул вверх, к самому первому пункту, чисто из ненавязчивого желания довести начатое до конца… и застыл, сверкнув каким-то особенным, завораживающим светом. Светом, который способен исходить только лишь изнутри — из любящего человеческого сердца. «1. Обнять братика. Доспехи для этого слишком холодные и колючие, ему от них больно». Что-то наконец прорвалось наружу сквозь сдержанность, разнесло вдребезги любые попытки мыслить холодно и рационально; что-то сдавило с силой грудь и спину, сжимая и без того ноющее в каждой точке тело, обволакивая страшной болью… Тишина. Спящая, тяжелая тишина нависла, точно беспокойный томительный сон над измученным совестью человеком — грешником, которого уже не спасет никакая исповедь. Тишина, и больше ничего. И никто, никто не видел, как обезвоженное молодое лицо утыкается в запятнанные синяками и исчерченные ссадинами запястья да как судороги беззвучного плача дергали ослабевшие сутулые плечи…***
Чего он хотел, и сам не знал; а как многого не хотел!
Сну присуща особенная жестокость: как ни пылки были чувства и стремления, рожденные под покровом ночи, а под утро он сдерет их, как кровавую корку, запекшуюся на старых повязках. Повязках, скрывающих еще совсем свежие, разъедающие живую плоть раны. Но до сего дня Энви об этом не знал. И не столько оттого, что питаемое философским камнем тело не могло спать. Просто он не терпел промедлений. Любая посетившая его идея моментально претворялась в жизнь, и пламя азарта не перегорало, будь повсюду или ночная тишь, или шумные отголоски дня, разлетающиеся по округе. К тому же, границы между днем и ночью были для гомункула столь же нечетки, как и разница между жизнью и смертью: бесконечная серость сменяющихся суток была тождественна его видению мира, который своим существованием был обязан не каким-то противоборствующим силам Зла и Добра, а Истине — единой, равнодушной, молчаливой и всегда справедливой. Почти всегда. Только сейчас Зависти довелось почувствовать эту особую тяжесть на веках, это нежелание моментально вскочить на ноги. И ведь это был не сон — так, вязкая дремота, что могла иногда одолеть то от вымотанности, то от нежелания видаться с сородичами. И первым, что попалось на глаза Энви, увлеченному новизной ощущений, — стекающие с обвисшего запястья капли, не способные впитаться в сталь протеза. Слезы, которые почему-то еще не закончились. Стыд и испуг пронзили гомункула — он зашуршал простынями, переваливаясь с затекшего бока на спину и упираясь ошарашенным взглядом в кремовый потолок. Эд задумчивым изваянием склонился у края постели по-вчерашнему — только вместо свободных складок плаща теперь виднелись позвонки, проступающие сквозь испещренную шрамами кожу, — и Энви не хотел, чтобы он так же по-вчерашнему обернулся к нему… Не хотел снова испытывать на себе тяготу ожидания, не хотел видеть этот исковерканный тихим страданием и безвыходностью взгляд, не хотел унижающих условий. Невыносимо. Хотелось лишить Эдварда способности чувствовать. Но это одежду с тела стянуть легко, а чувства… чувства, как сорняки, врастали в души людей годами, с самого рождения, и теперь уж ничем их нельзя было выдрать. Зависти их оставалось только травить. Но паника, колкая и отрезвляющая, ушла. Просто испарилась, как только Стальной заговорил — с остужающим равнодушием, со смирением, которое оказалось слишком приятным. — Главная слабость человечества есть наша недолговечность. Ты был прав. Прав во всем. Как ни крути, а мы жалки: как бы мы ни рвали глотку в крике о защите того, что нам дорого; как бы бережно мы к этому не относились, как бы ни боялись за это; как бы ни возмущались факту существования без этого — однажды оно просто исчезнет, и нам ничего не останется, кроме как смириться и искать замену. — Или же найти в себе силы и начать все сначала, — Энви поддался непринужденности ответной идеи, сразу же возникшей в его голове. Кажется, гомункул впервые с момента своего перерождения попытался поддержать отвлеченную беседу. С чего вдруг Эда посещают такие мысли? Впрочем, так обычно и проявляется взросление — неожиданно и прямо. Гомункул спокойно проходился взглядом по красноватой древесине оконных рам и висящим на дальней стене миниатюрам с сочно-зелеными аместрийскими долинами. Атмосфера легкой, но отравленной горечью мечтательности витала в воздухе, словно пылинки, плывущие в золотистых утренних лучах. Произошло то, чего не должно было произойти. А жалеть об этом все равно не хотелось. Ничего более не хотелось. Горьковатая досада окончательно сменилась сладостным тягучим удовлетворением. Какие бы сторонние переживания ни задевали его, а решение Зависти и все его действия так или иначе вернули его в нормальное состояние: он уже не дергался, не тревожился, не выискивал что-то на уровне инстинкта, как выпущенная на долгожданную охоту гончая… Он просто наслаждался веянием теплой покорной тишины и близостью этого человека…***
Энви не нравилось снова и снова возвращаться в мертвый, замурованный под землей город. Это место было для него слишком уж статичным, слишком безмолвным и наполненным какой-то устрашающей торжественной атмосферой. Казалось, даже улицы глядели издалека на него преувеличенно внимательно и даже пренебрежительно, будто для них было крайне оскорбительным то, что гомункул мог в любую секунду выйти и несколько дней подряд скитаться по ним, копаясь в своих размышлениях. Он бы, наверное, так и поступал каждый раз, когда с ним случалось что-то особенное, если бы не считал это пустой тратой времени. Если бы знал, что даже нечто пустое и бессмысленное иногда бывает полезно всякому живому существу. Здесь повсюду еще витал дух вычурного аристократизма, во времена процветания которого родился сам Зависть. Здесь неотвратимо пахло его прошлой, ненавистной, заброшенной навсегда краткосрочной жизнью, мысли о которой он всегда немедленно пресекал в себе. Гомункул ткнул локтями в узкий выступ подоконника и уперся подбородком в ладонь, уныло разглядывая тошнотворный бесцветный вид на обставленную опустевшими домами, точно могильными плитами, безлюдную пустошь, замершую в одной давно прошедшей секунде, запечатленную в своей элегантной, но истлевшей и умершей красе. Все же нет. Он, Зависть, определенно не из тех, кто способен намеренно тянуться к своим корням. Сейчас он хорошо понимал: не было для него иного пути, кроме как беспрестанно пытаться избавить себя от связи с ними, прервав жизнь своего проклятого отца. Но, даже несмотря на это, Энви вынужден был возвращаться сюда, чтобы иметь хоть какие-то шансы отыскать его, — возвращаться в излюбленное пристанище той, кому однажды не хватило духу дать ему умереть. Стук каблуков отражался о мраморные плиты и возносился вверх, к красочно освещающей огромную залу люстре, закрепленной на высоком куполе потолка. Зависть съежился, оторвал взгляд от измятого замысловатыми барельефами, пыльного окна и принялся выискивать ее. Ее. Она. Слово. Что же за слово? Как подобных ей называют люди?.. Ах, да. Точно. Мама. Гомункул с оторопело вытаращился на стоящую посреди зала молодую смуглокожую женщину с уверенно выпрямленными худыми плечами и вытянутой тонкой шеей. Он непроизвольно прошелся глазами по резкой границе волос, выстриженных в ровное каре, и даже успел удивиться простоте ее платья. — Ха? Когда это ты успела сменить тело? — он насмешливо хмыкнул, прищурив глаз. — Впрочем, довольно неплохо. После той развалюхи все что угодно подойдет. Молчаливо-спокойное лицо Данте еле заметно резануло недовольство — так обычно смотрят родители, когда их непутевые дети вытворяют что-то до неприличного глупое и тем самым обрекают на позор всю свою семью. — Где ты был столько времени? — на подавляющую весь задор жесткость в ее голосе ничто не было способно повлиять — ни время, ни периодически сменяющиеся оболочки, ни происходящие в жизни Данте события… список которых, впрочем, сделался довольно скудным с тех пор, как практически все за алхимика начали делать подобранные и выращенные ею гомункулы. Энви, впервые за долгое время услышав этот голос, тут же посерьезнел и ответил с каким-то обидчивым раздражением: — В Лиоре, где же еще? Надо же кому-то приглядывать за Шрамом. Кто знает, может, у этого плешивого ишварита хватит мозгов передумать создавать камень? — Не волнуйся об этом, — она прошагала к окну, оказавшись с Завистью плечом к плечу, и удрученно обвела взглядом пологие спуски рельефных крыш, костистыми панцирями скрывающих переулки. — Люди всегда становятся в особенности целеустремленными, когда отыскивают и ступают на очередной гибельный путь. Шрам слишком долго решался, и теперь, даже если захочется все бросить, он не отступит: иначе как удастся оправдать все то время, которое он потратил на промедление? — Он аскет. Что ему стоит в очередной раз отказаться от чего бы то ни было? — Он человек, — с мирной, но пугающей улыбкой парировала Данте. — Что ему стоит в один момент осознать то, насколько коротка его жизнь, и поспешить сотворить хоть что-нибудь значимое, лишь бы удовлетвориться фактом свершения? Нет, он не передумает. Не осмелится, как и братья Элрики однажды не осмелились послушно склонить головы перед волей Истины. Что-то дрогнуло в Энви при упоминании давно знакомой фамилии. Который уже раз это происходило? Он давно перестал считать. — Полагаю, теперь ты свободен. — Как птица, — с наигранной радостью подтвердил он и даже слегка согнулся в услужливом поклоне. — Тогда не смею позволить тебе скучать, — Данте по привычке никак не реагировала на все подобные выходки гомункула и только повернула к нему голову — до этого Энви созерцал ее правильный профиль. — В последнее время мне совсем не нравится, что вытворяет этот… Мустанг. Слишком много безобидных, но откровенно лишних телодвижений. Вот кого сейчас будет уместно проконтролировать. — Мустанг? Этот Огненный полковник? Неужто испугалась, что огонек на свечке дрогнул? Данте снова практически незаметно поморщилась. — Одной свече вполне по силам обратить в пепел целое селение… — А разве оно тебе не на руку? — перебил гомункул, явно увлекшись. — Ты только не забудь прежде пустить по этому селению слушок о философском камне. Что зря добру пропадать? Да ведь и надо же поддерживать на виду нашу легенду, как-никак. И вообще, у тебя для этого есть Гордыня и Лень в армии, с чего вдруг меня в общество этого вспыльчивого недоумка пихаешь? Мне и его помешанного на дочурке дружка хватило с лихвой. Я пас. Просто, изволь уж, продолжу посматривать за братьями Элриками. Они хотя бы не такие заносчивые. — Это ты-то делишь людей по степени заносчивости? — она почти что усмехнулась. — А что? — с прежней деланной увлеченностью отозвался гомункул, отвернувшись и пройдясь немного вдоль стены, увешанной старинными керосиновыми светильниками. Энви, может, и пошутил бы в ответ, не будь самоирония для него так же чужда, как и уважение к любому человеческому существу. Это хорошо понимала и сама Данте, а потому не стала дожидаться ответа. — Слежка за братьями теперь уже не возымеет никакого смысла. Эдвард Элрик более не предпримет ни единой попытки добыть или создать философский камень, — с толикой разочарования сообщила она. — Он отныне бесполезен. «Что ты такое мелешь, старуха? — рыкнул про себя Зависть. — Никак на этот раз первой начала гнить твоя черепная коробка? Ты сама хоть веришь тому, что говоришь, а? По лицу вижу, что веришь. Ха! Вот же ж!.. Ха? Почему веришь?» — уже не так резко зазвучало в мыслях. Знакомый с ночи солоноватый привкус смутного подозрения. Туман впечатлений от произошедшего еще не рассеялся как следует. — С чего бы? — как можно беспечнее. — Младшенький наконец поразмыслил и решил, что ему больно прельстила железка вместо тела? — Как сказать… Скорее, жизнь так за него решила, — не сразу и куда тише ответила Данте. — А потому покинула его. — Что? — он, очевидно, не расслышал: бессмертие бессмертием, а ослышаться и гомункул в состоянии. — Что сделала? — Зависть обратился к ней передом, и одно лишь его вопросительное выражение заставило алхимика снисходительно прикрыть глаза. Она без лишних слов направилась обратно, к величественной парадной двери, украшенной крупными драгоценными камнями, — бывшей гордости опустевшего королевского дворца. Снова стук, размеренный, четкий, полностью созвучный с сердцебиением еще ничего не осознавшего Энви. — Эдвард Элрик отныне бесполезен, — эхо снова разнеслось по обширному, навсегда заключенному в каменную клетку пространству и только сейчас, казалось, достигло сознания гомункула. Только сейчас тот понял, что слух у него все же отменный. И что ничего хорошего в этом нет.***
Страсть! Все это хорошо в стихах да на сцене, где в плащах, с ножами, расхаживают актеры, а потом идут, и убитые и убийцы, вместе ужинать…
Эдварду почудилось, что десяток черепных швов под кожей разом разошлись, — настолько был силен удар затылком о голую стену, настолько взыграла опаляющая резь в костях, настолько размытым теперь казалось каждое движение ворвавшегося в его номер Энви. Так хотелось, только завидев его, просто отвернуться, просто промолчать, просто пройти мимо и избегать всего, что беспрестанно напоминало о брате, но… — Жалкий ублюдок… — очередной мощный удар пришелся прямо в диафрагму, которая едва не лопнула и не перемешала органы в одно тошнотворное месиво. Хотелось упасть и устало свернуться на постели, хотелось лениво махнуть рукой на выход и бросить напоследок тихое «забудь», хотелось закрыть глаза и снова созерцать глухую серую стену, какой огородило себя подорванное тоской сознание; хотелось, чтобы все замерло, застыло, как мертвое, чтобы все-все стало мертвым — и на фоне всего этого уже не проявлялась с таким контрастом утрата одной-единственной дорогой жизни… уж на это-то способна алхимия? На бесконечное разрушение, не требующее ничего взамен? Стальной тряхнул головой, свирепо сжал зубы и громче обычного хлопнул руками, высвобождая из себя всю накопившуюся за несколько дней энергию, — лезвие рассекло бурлящий адреналином воздух и уткнулось в лучевую кость удивленного Зависти. — Надо же… Еще не разучился сопротивляться? — гомункул отдалился на два шага, давая ране время затянуться. — Мелкий озабоченный недоумок. — Если ты пришел, только чтобы сказать это, — Эдвард поднял на него тяжелый взгляд, — то уб… Уходи, Энви. Пожалуйста. Просто ухо… Зависть молниеносно оказался сбоку, ухватился голыми руками за клинок и прогнул его, вырывая из горла Стального искаженный звериный крик. — Скажи-ка: тогда ты представлял его уже мертвым? А, Эд? Что же ты молчишь? Отвечай мне, тварь! — юноша завалился прямо ему под ноги, и стало вдвойне, втройне противно: и эта эгоистичная мразь еще позволяет снова и снова себя побеждать? Руки, движимые какой-то маниакальной дрожью, плавно потянулись к алхимику, костистые пальцы с какой-то подозрительной, неожиданной мягкостью ухватились за воротник куртки. Зависть склонился над юношей, придирчиво высматривая что-то в его глазах. — Надо же… Столько людей уже полегло из-за тебя, и ты все натягивал на рожу смазливую мордашку и совестливо терзался. Но как только стало известно о гибели драгоценного братца, твоей лицемерной душонке ничего другого первым не польстило, кроме как… — он уже был готов сказать это — но голос резко сошел на нет. Нерешительность. Промедление. Снова. — Недоразвитый выродок! — Энви только сильнее влепил алхимику по живому бедру, которое еще ночью крепко прижимал к себе. А потом ударил снова, и снова, и снова… Нет ничего хуже, чем когда сил хватает лишь на прерывистые выплески эмоций, лишь на единичные попытки сделать хоть что-нибудь. Это отвратительное ощущение. И Эд сейчас погряз в нем по уши. — Почему ты так злишься, Энви? — Стальной уронил руки на пол, распластав их вдоль тела. И почти засмеялся, точно в бреду. Ничто так не забавляло, как столь ощутимая, столь нестерпимая близость смерти. — Ты обижен на врага, Энви? Неужели не нравится представать мертвецами?.. Кх-ха… В таком случае прости, что напоминаю, но сам ты уже давным-давно подох. Вспышка — слепящая, громоподобная, уничтожающая все пределы. Сила кипящего в жилах багрового яда заставила вспыхнуть яростью каждую клетку в теле, раскаленными зарядами промчалась по искрящим нервам. От первой же атаки юноша едва не пробил собой окно и не вылетел пробкой с шестого этажа, и скатился к подножью прикроватной тумбочки. Эд уже и не надеялся вернуть контроль над телом — и уж тем более над гомункулом, который с усердием увлекшегося знатока выискивал более-менее уцелевшие места на его теле. Кровавая пелена не рассеялась, пока свист петель и гулкий хлопок едва не соскочившей с них двери не одернули каждую из продавленных кулаками мышц. Заплывшие от гематом глаза неуверенно приоткрылись, и Стальной облегченно, почти обрадованно выдохнул в пустоту. В такую долгожданную пустоту. Он не сможет сейчас подняться. Опять. И завтра тоже не сможет. Вполне возможно, попытки будут тщетны и через несколько дней… Но он только бездумно, с упоением свернулся на полу, полный желания утонуть в тягучем забвенном сне. Некое подобие радости поселилось в Эдварде и притупляло не желающую отступать боль. Да… В кои-то веки он был по-настоящему счастлив, приняв на себя разом обрушившуюся силу врага. Потому что этот визит он хотя бы смог предугадать.