Ты часто проходишь мимо, не видя меня, С кем-то другим, я стою не дыша. Я знаю, что ты живешь в соседнем дворе, Ты идешь не спеша, не спеша… О, но это не любовь… А вечером я стою под твоим окном, Ты поливаешь цветы, поливаешь цветы. А я дотемна стою и сгораю огнем, И виной тому ты, только ты… О, но это не любовь… Научи меня всему тому, что умеешь ты, Я хочу это знать и уметь. Сделай так, чтобы сбылись все мои мечты, Мне нельзя больше ждать, я могу умереть… О, но это не любовь
Кино Это не любовь
Сандор миновал узкий переулок и перешел деревянный мост, попав на небольшую площадь перед картинной галереей. Обычно тут даже вечером толокся разный странный народ. В основном студенты какой-то художественной школы неподалеку, щедро спаиваемые студентами же младших курсов местной академии, что раньше была прямо тут, под боком галереи, а теперь была переселена куда-то на набережную лагуны. Галереями Сандор не интересовался, школами тем более, а студенты-салаги, таскающие в богемные кафешки старшеклассниц, не вызывали у него ничего, кроме презрения и брезгливости. Он даже не задумывался над тем, что, по сути, его странная привязанность к рыжей девочке из монастырского пансиона может рассматриваться в этом же ключе. Да и нет у него никакой истории. Просто надо же с кем-то общаться. Если он будет продолжать беседовать только с котом, то вскоре вообще забудет, как звучит человеческая речь. Теперь площадь была пуста. Возле остановки катера валялась какая-то темная масса неясных очертаний, которую никак нельзя было определить в чернильной мгле. Сандор, шедший этим же путем раньше, знал, что это труп старого лабрадора, тоскливо свесившего морду к воде, словно в ожидании навсегда отбывших в никуда хозяев, и так и сдохшего. Чайки уже выклевали ему глаза, и когда Сандор спугнул их, шаркая по неровным булыжникам мостовой, методично трудились над остатками морды. Сандор надеялся, что из окна пансиона Сансе не видно этого унылого и гнусного зрелища, как и свисающего с перил синим тюком жирного контролера, навечно причалившего к желтым сходням рейсового катерка под гордым первым номером, чей маршрут пролегал через весь город, соединяя железнодорожную станцию с далеким пляжем Лидо. Фуражка контролера лениво колыхалась на темной воде — ее было видно даже с моста Академии. По беспокойно пляшущим волнам в середине канала мерцало и плыло, не сдвигаясь с места, какое-то оранжевое пятно, отражая глядящий сверху источник света. Сандор поднял голову и покосился на стену пансиона, да так и застыл — ее окно было неярко освещено зажжённой где-то в глубине свечой, и в неверном колеблющемся свете он явственно видел стройный девичий силуэт. Она раздевалась: расстегивала молнию на спине, извернувшись, словно птица, чистящая перья, спускала с вспотевших плеч прилипшую за день тонкую ткань, помогала себе руками, стягивая платье с бедер. Это было так невинно — и так бесстыдно, что Сандору стало мучительно неловко за нее, то ли забывшую про правило ставней, то ли нарочно, по какой-то одной ей ведомой причине решившей продемонстрировать мертвому городу трепещущее совершенство своего тела. Ему было стыдно за нее и стыдно за себя, потому что надо было отвернуться, отвести взгляд, но он все стоял, как дурак, и глазел, пожирал глазами то, что обычно было от него сокрыто. Не то чтобы он не видел раньше голых девиц — на пляже в Венеции, где он иногда подвизался на прокате лодок, еще и не то увидишь — но таких — нет. Что было в ней особенного, Сандор не уразумел, но для него она была уникальна: возможно, потому, что Санса была одной из немногих, кто вообще смотрел в его сторону без отвращения. Особенно поэтому стоило немедленно развернуться и уйти прочь, проявить к ее случайной (или все-таки нет?) ошибке снисходительность, и как там это — должное уважение к человеку, которого он считал своим другом. Но все же он этого сделать не мог. Так и стоял, сгорая от стыда и вожделения, между двумя охраняющими строгое, царящее теперь здесь вечное молчание, трупами в зачумленном, покинутом всеми бывшем туристическом городе, который теперь превратился в пристанище падальщиков и безумцев. Эти минуты, казалось, длились уже целую вечность, когда она вдруг дернулась и метнулась к окну, мгновенно закрыв ставни и ойкнув от боли — палец, что ли, прищемила? Последнее, что он успел разглядеть (глаза, вопреки рассудку, выискивали мельчайшие детали в общей картине, отмечали самые незначительные мелочи этого молчаливого действа, даром что стоял он далеко и, в принципе, много разобрать не мог, и все же пытался, мучительно и почти против воли, влекомый каким-то иным чувством, прежде ему незнакомым) — была ее переброшенная через плечо растрепавшаяся коса и золотые пряди волос возле висков. Он помнил, что на самом деле у Сансы рыжие волосы, и все же сейчас она была, как живой пламень: золото, синие тени, белый ореол по краям, что застывал на сетчатке выжженным силуэтом. Только у свечи это белое невыносимое зарево росло изнутри, соприкасаясь с фитилем, а у девушки в ажурной раме окна — снаружи, очерчивая ее всю, словно кто-то написал ее портрет огнем. Сандор порой размышлял о цвете ее волос. Что тут сыграло роль: далекое ли родство со скандинавскими мародерами, заходившими в древности в каждый итальянский порт, или то, что она жила на границе с Австрией и, стало быть, могла иметь германские корни — было непонятно, но единственное, что он знал: она была необычайно хороша, и его к ней тянуло с первой их встречи где-то на одном из дурацких мостиков в центре, где он был вынужден мотаться по делам монастыря. Она всегда была с какой-то хихикающей подругой — была ли это одна и та же, или они сменялись, Сандор не знал— их лиц он не мог запомнить, да ему это было и неинтересно. Все они на фоне Сансы казались ему блеклыми курицами, а она пламенела, как одна из тех дурацких мифических птиц, что часто вышивали в Средневековье на гобеленах. Про гобелены Сандор знал все: когда его взяли в поездку во Флоренцию и отвели в один из тамошних музеев (названия он не запомнил), он умудрился потеряться в бесконечных залах с пыльными, вылинявшими за века драпировками, когда-то создававшими видимость красоты в дурацких холодных дворцах знати и богатеев. После получаса беготни по коридорам Сандор окончательно запутался и озверел от глупых готических костюмов незнакомых ему персонажей этих средневековых комиксов и нелепых зверей, изображенных на огромных — во всю стену — полотнах. Что ему запомнилось, это были трехглавые уродцы: то ли люди, то ли подобия сфинксов с телами волков, шеями змей и лицами ангелов и причудливо и хаотично расположенные по углам гобеленов птицы, часто тоже с человечьими, женскими головами, навечно застывшие в полете, с жеманными приторными улыбками на кукольных личиках. Он был готов поблагодарить сразу и небеса, и всех демонов пекла, когда улыбающийся и невозмутимый, как всегда, неизвестно откуда появившийся в одной из зал настоятель тронул его за плечо и, ничего не спрашивая, поманил за собой к выходу, который, как выяснилось, был скрыт под одной из драпировок, фальшивой и стилизованной под старину. Сандор с завидным рвением дернулся в узкий ведущий на цветущий двор ход. На современном варианте гобелена был изображен коленопреклонённый человек, которому, судя по всему, готовились отрубить голову. Видимо, кураторы музея любили шутить, и спрятанный под драпировкой выход символизировал пресловутый свет в конце тоннеля. По крайней мере, выползший на солнце Сандор почувствовал себя если не воскресшим, то уж, как минимум, обновленным. После этого он зарекся ходить в музеи и уж тем более смотреть на гобелены. Но птицы запали ему в душу. Яркие, вышитые золотой нитью, невиданные полупернатые-полудевы. Таких не бывает — только одна. Та, что закрыла свое окно так поспешно, словно увидела за ним смерть. Сандор вздохнул и, постояв еще пару минут, таращась на черный квадрат, очерченный по краям красной нитью просачивающегося наружу света, решил, что пора и восвояси. Искать тут было нечего, а вот его самого запросто мог найти кто-нибудь. И вообще — не стоило привлекать внимание еще оставшихся в городе выживших к заветному окну. Он уже было развернулся, чтобы уйти, но все же бросил последний тоскливый взгляд на стену пансиона и увидел, что красная нить, отметившая окно Сансы, исчезла. Все было черно и пусто: ее спальня словно перестала существовать, слилась с темнотой, ушла в измерение снов и небыли. Сандор перестал оглядываться, дал себе мысленного пенделя и зашагал к узкому проулку между двумя неправильной формы домами. В этом городе все было неправильным. Дурацкие мосты, по которым нельзя провезти тележку. Тухлая вода каналов, в которую обязательно мочились желающие показать себя оригинальными визитеры. Пугливые, сидящие взаперти в оазисах неожиданно просторных внутренних двориков люди, живущие тут всю жизнь и насквозь пропитавшиеся запахом соли, сырости, рыбы, мокрого камня и грязного дыма индивидуальных систем отопления. Наглые чайки, что царствовали тут с утра и до позднего вечера, растаскивая выброшенные прямо на древние мостовые мусорные пакеты с обрезками салата и обглоданными куриными костями и ни капли не стесняясь огорошенных таким нахальством туристов, робко щелкающих их на телефоны. Не звонящие колокола. Он сам. Сандор привык к этому городу: к его вони и шуму, и плеску воды, и мертвенной тишине по ночам — словно они все внезапно оказывались в средневековье. Радости цивилизации в образе успокаивающе ревущих на освещенных фонарями улицах машин и мотороллеров сюда не добрались. По ночам это был город молчания — а теперь эта тишь распоряжалась тут еще и днем, выйдя из мглы и воцарившись надо всем. Они — последние, кто исподтишка пытался разговаривать. Сандор подумал, что, в общем, ему насрать на силы природы: пока Санса хочет его видеть, он будет приходить. А если однажды прогонит — он уйдет, оставив позади эту сомнительного качества жемчужину у моря, которую столь многие мечтают хоть раз в жизни увидеть. Сядет на чей-нибудь мотороллер и укатит на материк. Рванет на север — или на юг. Пусть забирают ее себе, без остатка. Вместе с покрытым трупными пятнами, раздувшимся от жары, уже пованивающим контролером — стражем водной маршрутки номер один — и его другом, старым лабрадором Карло. В первый день, как он его заметил, Сандор приблизился к сдохшему псу и старательно изучил его желтый, сплетённый из синтетического волокна ошейник. Должно быть, бедняге было жарко по такой погоде в этой едкого поносного цвета удавке, подумалось тогда ему. Сандор снял с пса ошейник и запульнул его в Гранд Канале, на радость живущим там по легендам рыбам-мутантам. «Карло, верный товарищ Джессики и Циннии», булькнув, ушел на дно. Возможно, ошейник стоило сбросить туда вместе с его законным хозяином, но Сандору показалось кощунственным хоронить пса, умершего неизвестно — вернее, известно — от чего — в городской водной магистрали, хотя наверняка туда уже попали другие представители мира фауны, подцепившие ту же самую заразу. Он лучше бы закопал собаку где-нибудь в земле — но, на беду, рядом не было ни клочка, а тащить уже разложившийся труп в дальний сквер ему не хотелось. Возможно, старый Карло сам нырнет в канал — или его туда спихнут настырные чайки. Про контролёра Сандор даже не подумал — люди его всегда интересовали меньше, чем звери. Венеция была неправильным городом — тут даже похоронить кого-то не удастся — либо в воду, либо под клювы падальщикам, причем не только пернатым. То, о чем умолчал Сандор в разговоре с Сансой — то, на что он сегодня наткнулся, шляясь без дела по городу — так и зудело у него в голове, как рой навозных мух.Чем старательнее он отгонял эти мысли, тем навязчивее они звучали, рисуя новые неприятные образы в воспаленном от вечного недосыпа и слишком затянувшегося одиночества мозгу. Это была та информация, которой не то чтобы не надо было делиться с девушкой, но было категорически противопоказано разглашать кому бы то ни было. С утра он, без толку догуляв до Сан Марко и не обнаружив там ничего, кроме нескольких трупов туристов, разбросанных там и сям по площади, и спугнув известных чаек в кафе Флориан, не спеша побрел в сторону станции за запасами для себя и Марцио. Настоятелевы сардины почти кончились, у кота рос аппетит, да и самому Сандору надо было что-то лопать. Варить пасту в камине у него не выходило, а хлеб, сыр и последний окорок, что висел в чулане у монахов, он уже подъел. Он помнил про булочную возле автобусной станции и решил проверить там, по пути зарулив в парочку супермаркетов — авось повезет, и что-то обнаружится открытым: уж совсем в открытую мародерствовать ему не хотелось. У него все же были свои правила — и, даже несмотря на творившийся вокруг беспредел, нарушать их он не собирался. На площади, недалеко от поворота к винтовой лестнице Боволо-Контарини, он неожиданно — очень неожиданно — наткнулся на двоих, деловито тащивших какие-то мешки в сторону скрытой во дворике старинной башни. Пожилой лысоватый плотный тип, по виду южанин, носатый и зеленоглазый, шел впереди с одним мешком, следом за ним, странно раскачиваясь, вразвалку, с мешком поменьше за плечами, фальшиво насвистывая песенку про голубку, брел другой, тощий и светловолосый, не сильно старше самого Сандора. Свистун, обернувшись, зыркнул на него бледно-голубыми, типично северными глазами и от удивления уронил свою поклажу, которая шлепнулась на мостовую с неприятным чавканьем, напомнившим Сандору о звуке, что выходит, когда кидаешь камень в мелкое болотце. Такие лужицы часто образовывались после очередного наводнения вдоль береговой линии лагуны, и он, вопреки запрету, таскался в каникулы под мост Свободы — искать вынесенные морем сокровища. Приятелей из-за внешнего вида у него было немного, поэтому Сандор отлично научился занимать себя сам. В принимавших его «гостевых» приемных семьях он не задерживался — по большей части даже не из-за неуживчивости характера, а скорее по причине полного отсутствия заинтересованности обрести эту самую семью. Он уже знал, что такое семья: у него был брат, что пропадал уже долгие годы то там, то сям за границей, перейдя из местной маргерской шпаны в почетную категорию защитников отечества. Только вот кого и от чего он защищал, Сандор так и не понял. Одно было ясно: на его службе брату платили немало, и он оставался законным его опекуном, а вопрос, где кантоваться младшему брату все время, пока он отсутствовал, Григора не занимал вовсе, чему Сандор был несказанно рад. Гостевые семьи были, в сущности, не так плохи. Единственное, что бесило его до глубины души — это тот факт, что выбирали его из таких же неудачников, как он сам — с волочащимся позади хвостом в виде сбежавших куда-то родственников, сохранивших при этом родительское или опекунское право и мешающих реальному усыновлению — за его увечье. Его брали, чтобы жалеть — а этого он не выносил. Мерзко было ощущать на себе испуганные взгляды, но еще более отвратительно — сочувствующие. В те моменты, когда он проводил очередной период междусемья в приюте округа (там дозволялось находиться не более шестидесяти дней на передержке, больше государство брать на себя не хотело, все дети должны были быть распределены по временным или постоянным пристанищам) в дни посещений и «осмотра» он был одним из немногих, кто прятался по углам и не желал демонстрироваться. У всех детей были уже выверенные методы поведения во время визитов потенциальных родителей. Во временных семьях можно было позволять себе больше, выцыганивать из принимающих людей подарки, игры, технику — это все потом забиралось с собой. В приюте тоже было неплохо, но свободы там было куда меньше, не говоря уже о качестве еды. Но Сандор был готов терпеть и клетку, и каждодневную пасту с мучнистым соусом, только бы не эти озабоченные лица, что возникали перед ним, пытающиеся изобразить хорошую мину при плохой игре и притворно ласково глядящие на его уродский ожог. Неискренние слова, неискренние взгляды, чужие руки, пытающиеся убрать от его физиономии спутанные волосы — стричься он никогда не давался. Единственный, кто умудрялся его обкорнать — братец, периодически наезжавший домой и забиравший его в воняющую крепким табаком, нечищенным нужником и пылью родительскую квартиру между «миротворческими миссиями». Там жизнь мгновенно превращалась в страшный сон, который в какие-то моменты казался Сандору единственной существующей реальностью. Брат беспробудно пил, молча буравя его, сидящего в углу с книжкой, ничего хорошего не сулящим, кажущимся беспристрастным взглядом налитых кровью темных глаз. Сандор уже знал, что кроется за этой беспристрастностью. Знал он и то, что, если уйти в другую комнату, спрятаться — будет еще хуже. За книжки он получал. Как получал и за все остальное — игрушки брата раздражали еще больше. Два раза он напоил Сандора до полной отключки почти неразбавленным спиртом. Один раз — привез ему в подарок нож и пистолет, сообщив, что забрал все это у «арабишки» вместе с руками. «В прямом смысле, братишка!» — хохотнул тогда Григор, а Сандор, мертвея, забрал подарки, морщась от отвращения и понимая, что демонстрировать его нельзя — иначе это может стать последним, что он вообще изобразит. Вместе с тем, он испытывал странное притяжение, желание пощупать сталь и снять пушку с предохранителя. После того, как они вместе «обмыли» подарок, брат, пьющий с самого самолета, что принес его из южных стран, вырубился прямо за столом, а пьяненький, поминутно сглатывающий и борющийся с подступающей тошнотой Сандор, обошел массивную фигуру Григора и дрожащей рукой поднес здоровенный блестящий нож к бритому затылку брата, к той незащищенной части бычьей шеи, что обычно находилась на такой высоте, что надо было, как минимум, подставлять стул, если не лестницу. Брат отличался воистину богатырским ростом. Сандор мечтал о том, что он вырастет, станет таким же высоким и однажды замочит своего опекуна и мучителя в честном поединке. Не вот так, во сне — это было слишком мерзко. И все же он замер на пару минут в нерешительности, не убирая клинка и тупо таращась на храпящего Григора. Лишь один жест, одно движение руки — и он будет свободен. Возможно, даже не пойдет в колонию. А если даже пойдет — все лучше, чем все время ждать и бояться наездов родственника. Надеяться на эти наезды. В полубреду утренних кошмаров терзаться мечтой о том, что брат вернется насовсем и изменится, — к примеру, бросит пить, возможно, женится и заберет его домой. Впрочем, эти мысли давно перестали его посещать, и Сандор, вспоминая их, не мог не презирать себя. В тот вечер он так и не свершил свое возмездие. Наутро брат практически выбрил его, похмельного и мающегося желудком, налысо, прокомментировав это фразой: «Настоящие воины никогда не прячут шрамы за космами, щенок. Ты — позор на мою голову!» Что шрамы были оставлены самим Григором, об этом никто не вспоминал, хотя сам братец, похоже, чуть ли не гордился этим поступком. Сандор помнил его слова, брошенные после знаменательного акта воспитания "по методу Григора", когда живой еще тогда отец вызвал скорую. «Теперь ты будешь знать, что воровать нехорошо. И трогать чужое тоже. Те, кто играют с огнем, рано или поздно обожгутся, братишка, запомни!» Он запомнил. Валяясь в больнице с мордой, замотанной пропитанными какой-то гадостью бинтами, он, в редкие моменты приходящий в сознание (ожог воспалился, и его старательно, неизвестно зачем, вытаскивали из небытия, накалывая антибиотиками и в промежутках между приступами тошноты заставляя есть) все время возвращался к мысли, что во всем виноват сам. Не надо было брать зажигалку брата. Нельзя было красть. О том, что серебряная Зиппо, предел мечтаний всех мальчишек квартала, скорее всего была сворована или отнята у какого-нибудь богатенького поца, Сандор не задумывался. Изящная дорогая вещица теперь принадлежала Григору — а тот в свои четырнадцать никому не давал спуска, даже взрослым парням. Его вещи — всегда классные и какие-то особенно притягательные: куртка с заклепками, яркие новомодные кепки, армейский ремень, выменянный у какого-то моряка на пристани — все это мучительно притягивало Сандора. Но особенно его манила зажигалка. Григор, как правило, носил ее с собой — он уже покуривал, особенно в каникулы. А тут она осталась на кухонном столе. Сандор увидел и не поверил своему счастью. Григор был у какого-то приятеля и не должен был вернуться до вечера. Теоретически. Хватило бы времени взять Зиппо и показать ее приятелям: вечно сопливому, порой жующему козявки Джанни и, особенно, богатенькому Даниэле, что вечно задирался и дразнил Сандора за то, что тот донашивает тряпки за братом. Вот он увидит, какие вещи доверяет ему старшой, как вообще здорово иметь вот такого крутого брата! Сандор сам не помнил, как стянул со стола вещицу. Отец был в таверне: дегустировал молодое вино и наверняка жаловался всем, кому не лень было слушать старого забулдыгу, на тяжелую ношу в лице двух отпрысков, которую ему приходится на себе волочь. Дома никого не было. Он зазвал болтающихся без дела приятелей в собственный двор — день был воскресный, и деваться было некуда. Друзья оценили вещь, сплёвывая в сторону и завистливо скашивая глаза. Даниэле сквозь зубы процедил: «Да она, небось, не работает! Кто бы такому сопляку дал Зиппу!» Сандор щелкнул кнопкой перед носом обомлевшего Дани и сам уставился на ровно горящее пламя, завороженный красотой огонька и не менее очевидной красотой источника этого света. И это сокровище было его — пусть на время, но все же. Трое пацанов некоторое время смотрели на чудо-зажигалку, потом Джанни метнулся домой с криком: «У меня есть каштаны, народ! Разожжем жаровню и пожарим! Во будет номер!» Он все время говорил про этот номер, раздражая этим всех вокруг. На этот раз, впрочем, Сандор был с ним согласен. Он выдвинул на середину двора большую трехногую круглую жаровню, положил туда полено из-под лестницы и подбросил сверху и с боков мелких веточек. Ржавая сковорода для каштанов была в чулане: он как раз собирался за ней пойти, как почувствовал, что кто-то сцапал его за ухо. Сандор было подумал, что это Даниэле решил пошутить, и было уже развернулся с намерением дать приятелю «леща», как вдруг почувствовал запах дешевых сигарет и обомлел. Это был Григор, и он вернулся раньше времени, застав его в самый разгар преступления. Сандор не стал пищать, терпел, сжав зубы. Если кричать, будет больнее — это тоже был урок, усвоенный им из нежного общения с братом. Григор задумчиво развернул младшего Клигана к себе лицом и молча взирал на него с минуту, переводя взгляд с лица братишки на грязную руку, в которой была зажата злосчастная зажигалка. Потом его физиономию озарила крайне недобрая усмешка. Он отпустил Сандора и взглянул на мешочек с каштанами, брошенный возле жаровни, который таки успел притащить Джанни (обоих приятелей и след простыл — Григора они боялись, как огня). — Значит, ты затеял кастаньяту, братец? Ну, ко времени, ко времени. Сейчас мы позабавимся. Неси сюда сковороду — ты же за ней шел? — Д-д-да... — Вот и иди. Папаня еще не скоро придет. Вот и ужин будет, кстати. Каштаны сытные и полезные — так говорят, — Григор сплюнул сквозь зубы на отцовскую грядку с базиликом. — Дуй за сковородой. А я займусь растопкой. Сандор, не помня себя от ужаса, поплелся в дом. Ему казалось странным, что он так легко отделался. Григор никогда ничего не прощал. Тем более, отца дома не было. Он уже приготовился быть битым (сильно битым). Григор знал, куда лупить, чтобы не оставалось следов — чтобы не кудахтали тетки во дворе и не нудила учительница. Они ходили в разные школы: Григор уже заканчивал среднюю, тогда как Сандор был в предпоследнем классе младшей, но его маэстра жила в их квартале и хорошо знала семейство Клиганов, поэтому всегда безошибочно определяла, как именно Сандор «ударился об стол», тем более, в свое время и сам Григор посещал ту же младшую школу. Но сейчас не казалось, что готовится взбучка — это было что-то другое. На ватных ногах Сандор, задницей чувствуя беду, притащился обратно с гигантской сковородой с оплавленной ручкой. В жаровне уже весело потрескивал огонь. Как Григор разжег его — ведь зажигалка все еще была в руке у Сандора? «Не дышит же он пламенем, как дракон в сказках?» — мелькнула у него идиотская мысль. А Григор стоял и подбрасывал на ладони один из высыпанных на деревянный уличный стол каштанов: тот по форме напоминал сердечко. Это коричневое гладкое «сердце» потом часто приходило к Сандору в худших его кошмарах, впиваясь в плоть и прожигая до кости. Брат молча забрал у него сковороду и водрузил ее на подставку над огнем. Потом вкрадчиво прошипел: — Ты знаешь, дружок, что воровать нельзя? — З-з-знаю, я только взял на время, я бы вернул… — Ты взял на время вещь, которую я забыл — взял без спроса. Значит, украл. Мою вещь? — П-п-п-прости, Григор, я больше не… — Ты больше не будешь, я знаю. Откуда я это знаю? Потому что ты ссыкун и мямля. Ты боишься — но недостаточно. Мне придется тебя наказать, братец… Так, чтобы ты запомнил. Навсегда. — Григор, пожалуйста… Хочешь, я за тебя буду убирать двор, а? Ну, домашнюю работу сделаю. — «Григор, пожалуйста», — передразнил его писклявым голосом ехидно улыбающийся брат.— Тошно смотреть на тебя, какой ты ссыкун. Ты же мужчина: сделал — отвечай. Так поступают мужики, знаешь? — Знаю. — Сандор уставился в землю, на носки собственных пыльных кроссовок. Он уже понял, что тумаками дело не обойдется. Григор придумал что-то каверзное — и ему придется подчиниться. В конце концов, он сам нарвался. — Хорошо. Хорошо, что знаешь. Мы поступим вот как. Слыхал, как раньше наказывали воришек вроде тебя? Ставили клеймо. Выбери сам, куда, — Григор хохотнул. — Я не фашист тебе какой. Тут у нас демократия. Хочешь — прижгу тебе брюхо. Или руку. Или еще чего. Хотя я выбрал бы лицо, на твоем месте. Прикинь — клевый шрам на моське. Такого у твоих сопляков не будет никогда. Это типа круто! Вообще — шрамы украшают мужчину. Но ты не мужчина у нас. Ты же ссыкун, я забыл. Умеешь только зажигалки тырить со столов исподтишка. Бережешь, небось, свою смазливую мордашку, прям как баба! — Хорошо. Я согласен. Пусть будет на лице… — боязливо сказал Сандор. — А это очень больно? — А фиг его знает. Ты же провинился — так что больно должно быть, — назидательно сказал брат. — Ну, мы с пацанами, вот, держали руки над костром– на спор. Херня вопрос. Поссали потом на ладонь и все. — Ну тогда ладно. А как ты это сделаешь? — Как мы это сделаем, ты хочешь сказать? — изогнул черную бровь Григор. — Ну да. Как мы… — А вот как. Приложишься лицом к этой вот сковороде. Она уже, небось, разогрелась. — Но там же огонь… — Да какой это огонь? — пожал плечами брат — Так, угольки одни. Дрейфишь? Девка. — Вот и нет, ничего я не девка. — Тогда вперед. Отвечай за свои делишки, братец. Привыкай. Так оно во взрослой жизни. Больно будет пропорционально. — Пропорционально? — пролепетал Сандор. — Ага. Пропорционально твоей вине. Давай. Пока костер не догорел, и батя не пришел. — Я не дотянусь. — Блин, ты такой мелкий! В семь лет я был выше тебя, — презрительно фыркнул Григор. — Что тебя, на ручках подержать? Встань на тот ящик. — Хорошо. Ничего не чувствующими руками Сандор подтащил старый ящик к жаровне и неуклюже взгромоздился на него. Огня под подставкой было не то чтобы очень много, но вполне достаточно — это были совсем не угольки, как заявил Григор. Но он же мужчина. И он должен уметь терпеть. И отвечать за свои поступки. Он осторожно приблизил щеку к раскаленной сковороде. Лицо опалил жар. Еще сантиметр, еще один. Запахло палеными волосами. — Ох, ну ты же трус, мать моя! Постой, я тебе помогу! И тут в его плоть словно впились сотни шершней — это было не просто больно, это было невыносимо. Сандор завизжал, как щенок, на которого наступили, а брат от этого, казалось, озверел еще больше и прижал его к пылающему металлу еще крепче, приговаривая: «Терпи, сучонок, будешь знать, как воровать. Теперь точно зарубишь себе на носу, что есть мое — а есть твое. У брата не крадут, паршивый ты кусок дерьма! Я тебя ращу, а ты вот как? Ну, теперь ты будешь знать. Глянешь на себя — и вспомнишь урок!» Потом ящик под ногами извивающегося от боли Сандора треснул, и он — он точно не помнил, как — упал головой прямо в жаровню, на горящее полено, и отключился. Пришел он в себя на траве, когда отец, который в какой-то момент вернулся домой, облил его водой из стоящей на дворе бочки и трясущимися руками тыкал клавиши на беспроводной трубке телефона, звоня в скорую. Григор стоял у забора, бледный, но со знакомым бесстрастным выражением лица. Увидев, что брат очнулся, он скорчил ему рожу, подмигивая. Сандор замычал и отвел взгляд. После началась какая-то суета, приехала скорая, и его увезли в больницу. Отец что-то лепетал, объясняя, что сын, по-видимому, играл с огнем, полез в жаровню и потерял равновесие. Григор, слушая все это, лишь пожимал широченными плечами, затянутыми в слишком тесную клетчатую рубаху — не знаю, мол, я только что подошел. Но когда Сандора уже положили на каталку, а отец ушел вместе с медиком в дом за какими-то бумагами, Григор подошел к нему, валяющемуся в полузабытьи на неудобной лежанке скорой, и шепнул те самые слова: «Теперь ты будешь знать, что воровать нехорошо. И трогать чужое тоже. Те, кто играют с огнем, рано или поздно обожгутся, братишка, запомни!» И прижал к искривленному мерзкой усмешкой рту заросший на фаланге черными волосками палец. Что это означало, Сандор понял сразу. И он молчал — и про то, что произошло, и про причину случившегося. Зажигалки Сандор больше не видел: куда задевал ее брат, он не знал, да и знать не хотел. Огонь его больше не забавлял. И чужое он больше не трогал. По крайней мере, вещи Григора. Потому что красть нехорошо. Он помнил свой урок. А если забывал — у него всегда был знак. Клеймо, которое уже не смоешь. Про то, что шрамы украшают мужчину, его приятели, похоже, не знали — поэтому, когда через месяц Сандор вернулся из больницы, оказалось, что друзей у него не осталось: ни в школе, ни во дворе. Может быть, потому что люди, как и раньше, не склонны доверять воришкам с отметиной прошлого преступления на лице. Так было до сих пор, пока мир не сошел с ума, и все предыдущие правила не перестали иметь смысл. По крайней мере, двое, что тащили мешки, явно не ведали о том, что воровать нельзя. Вид у них был, с одной стороны, крайне неблагонадежный, а с другой — слишком спокойный, чтобы заподозрить их в чем-то дурном. Так ведут себя люди, уверенные в своей правоте. Сандор вспомнил, что и Григор тоже всегда держал себя именно так. «Не шаришь, братец — блефуй.» Блефовали ли эти добытчики? Сандор, с одной стороны, не очень хотел это выяснять, с другой, — он так долго уже не видел людей — живых людей — что предпочёл все же не смываться сразу. Бояться он не очень боялся — хоть и не дотягивал ростом до брата, но вырос вполне крепким и обычно смотрел на большинство мужчин вокруг сверху вниз. Лысый мешочник посмотрел на него долгим оценивающим взглядом и махнул рукой, словно приветствуя. — Привет, милок! Вот не думали, что здесь есть кто-то еще живой. Ты не болен? — Почем мне знать? Сегодня вроде помирать не собираюсь. — Жаль, — неожиданным басом пробурчал молодой. — Нам бы пригодилась свежатина. — Что? — спросил в недоумении Сандор, обращаясь к ухмыляющемуся блондину. — Заткнись, олух, — беззлобно бросил пожилой своему спутнику. — Не парься, парень. У нас свой метод. Мы нашли лекарство от болезни. Вот мой друг и спешит поделиться с первым встречным. Мы немного встречали выживших: по сути, ты первый — за много дней. Так что, если хочешь — присоединяйся к нам. Слово «присоединяйся» прозвучало как-то странно, если не сказать зловеще. К прогулке? К действу? — хотя непохоже было, что этим двоим была нужна помощь. — Присоединиться к чему? — все же нехотя поинтересовался Сандор, сам того не желая. — И что у вас в мешках? Запасы? Тут есть, чем поживиться в каком-то магазине? Он уже было собирался сообщить мужчинам, что красть нехорошо, как вдруг младший сказал такое, от чего Сандору стало на самом деле нехорошо. — А тут всегда есть, чем поживиться. Если знаешь нужный рецепт. — Рецепт? — Видишь ли, теперь мы точно знаем — мы же живы — что, если… ммм… отправить болезнь внутрь, она тебя не тронет. — Чего? — как идиот спросил Сандор, уже догадываясь, каков будет ответ. — Да ничего, — хихикнул младший. — Мяско дозревает. Мы поглощаем болезнь — и она отступает. Как по волшебству. — То есть, вы едите мертвечину. Это ваш рецепт? Я правильно понял? — А чего ж тут плохого? Они все равно уже сдохли, эти нечестивцы. А мы за счёт этой незначительной жертвы — мертвым все равно, парень, — живы. И не заболеваем. Сандор сплюнул и отвернулся. Зря он не ушел сразу, не вступая с этими типами в разговор. Новый мир был заселен безумцами — как он и предполагал. Нормальные просто не выжили. Кроме нее. — Эй, ты куда? — завопил младший людоед. — Теперь ты так просто не уйдешь! Или ты с нами — или пойдешь на корм. — Тебе, что ли? Дотянись сперва, — бросил в сторону беснующегося блондина Сандор, направляясь прочь. — Ты нарвался, паскуда! Никуда не пойдешь! — Вот еще. Пойду, куда шел. И вам советую. И чтобы я вас тут больше не видел… Сандор еще раз оглянулся на двоих каннибалов. Старший, поняв, что связываться не стоит и оценив размеры противника, покачал плешивой брыластой башкой и молча потащил свою ношу к башне в переулок, а вот младший, похоже, успокаиваться не желал. Он бросился в сторону Сандора, словно одичалая, больная бешенством лисица. Сандор замер и несильно оттолкнул тощего прочь. Тот отлетел на самый край площади и почти упал в канал, вовремя присев и опершись на руки, чтобы не слететь в воду. С недоумением глянул на собственные разодранные о камень ладони, слизнул с большого пальца кровь и уставился на Сандора с видом обиженного ребенка. Тот пожал плечами и побрел в сторону моста. Больше он этой дорогой не пойдет. А если пойдет, то запасется чем-нибудь для более эффективного успокоения. Бешеных зверей надо отстреливать — а то как бы не заразили других. Они могли даже добраться до нее. Он почти поднялся на мостик, как вдруг споткнулся от толчка в спину. Блондин решил взять реванш. Сандор вытер разбитую о ступень губу и развернулся. Тощий стоял перед ним на нижней ступени, тяжело дыша. Один удар уложил его в нокдаун. Его спутник уже скрылся за поворотом, видимо, опасаясь, что очередь дойдет и до него. Сандор не стал добивать вырубившегося ублюдка — хотя потом пожалел об этом. За себя он не опасался — да и жизнью особо не дорожил. Но была она — и ее старая мегера, цербером сидящая в наглухо закрытом монастыре. Кто знает, что придет в голову этим кретинам-первооткрывателям чудодейственных средств. По уму, надо было бы вернуться к башне Контарини и зачистить гадючье гнездо. Но для этого Сандору нужно было раздобыть себе оружие, а места, где торговали чем-то более серьезным, чем перочинные ножики с изображением гондол на рукоятках, которые можно было найти в любом табачном магазине, он пока не обнаружил. Так что он решил для себя, что будет посматривать по сторонам на предмет слежки — непохоже, что у тех двух были какие-то особые навыки по части осторожности или умения беззвучно двигаться. В Венеции всегда слышен любой звук, даже самая тихая поступь. Чем гуще была тишина, тем более гулко разносились одинокие шаги. До станции его никто не преследовал, равно и после, когда он, оттащив свой улов в бывшую обитель иезуитов, наскоро поев и накормив оголодавшего и дико недовольствующего на эту тему Марцио — вот уж кто не падальщик — вышел на набережную, откуда в легком закатном тумане открывался вид на Сан Микеле. Возможно, стоило переехать на остров. Хоть на это гигантское кладбище. Все лучше, чем ожидать удара в спину от озверевших людоедов, которые тебя и оприходуют потом. Ах да, они едят только умерших от болезни. Не стоило проверять это предположение — дьявол их знает. Но лучше все же было покинуть этот мертвый город. На тему того, как это лучше провернуть, Сандор и размышлял по дороге к площади Академии. Причиной его задержки в этом проклятом богами и демонами месте была она: упрямо и по-детски цепляющаяся за обрывки прошлой, навеки ушедшей в небытие жизни. Надо было валить и тащить за собой ее. Сандор был даже готов забрать с собой старое выжившее из ума пугало: ее монашку-надсмотрщицу, но сомневался, что эта черная ворона покинет свою драгоценную обитель. Значит, надо было ждать. Пока она его не гонит — он повременит. Лишь бы не слишком надолго затянулось. Он-то может ждать ее вечно — но кто знает, сколько в городе еще таких безумцев, как те двое? И когда неосторожная девчонка забудет в очередной раз закрыть ставни, кто-то — не только он — может ее заметить. Сандор вздохнул и потащился вперед во тьму. Домой идти не хотелось, но и другой цели особо в голову не приходило. Если идти к монастырю, где его верно ждал Марцио, не надо было переходить мост и топать ровно в противоположную сторону. Не беда — он всегда может догулять до Риальто и пересечь Каналь Гранде там. Заодно глянет, что делается в этой зоне. Мертвый это город или нет — его надо было контролировать и изучать. Пока в этом городе в своей девичьей келье спит рыжая любительница слезливых романов — нелепая чудо-птица, неизвестно зачем слетевшая со средневековых гобеленов на его беду — или радость, он должен ее стеречь. Не ей — так себе самому. Кто-то ведь должен. Возможно, в том, что выжили они оба, есть какой-то высший смысл. Увезти силой он ее не мог: красть — нехорошо, он помнил урок старшего брата. Так что ему оставалось только ждать и смотреть. За ней — и на нее.