Выжившие: в побеге от смерти

Пятница настала быстрее, чем Сансе хотелось. Сестра Габриэла разбудила ее в начале седьмого. Солнце уже встало и лениво потягивалось, выпростав сливочно-желтые, застенчивые еще лучи из-за изгиба канала, стремящегося к морю. Дома казались особенно четко обрисованными в нерешительном золотистом свете, подчеркивающем синие холодные тени, прячущиеся по углам и балконам, и были похожи на те игрушки, которыми торгуют в дорогих магазинчиках возле Сан Марко: миниатюрные башенки, церковки и дворцы, вылепленные с пугающей точностью и раскрашенные в мельчайших подробностях, и при этом отлично умещающиеся на ладони. «Торговали», — сказала себе Санса, со вздохом открывая ставни и окуная лицо во влажный, пахнущий глициниями и солью утренний воздух. Ей всегда хотелось заиметь крошечный мост Академии. Теперь, наверное, можно просто пойти и взять. Но это было бы все равно нечестно. «Просто беру взаймы. Только самое необходимое», — вспомнилось ей. Она с досадой отвернулась и побрела одеваться. День, вероятно, будет жарким — как и вчера. Санса уныло влезла в шорты, напялила первую попавшуюся майку. Ощущение, что душа просит не того, не покидало. Она не хотела этой повседневной одежды. Облачиться в длинное легкое платье, тенью соскользнуть с широких парадных ступеней, задеть рукой деревянные, изъеденные жучками-древоточцами барельефы, которые веками взирают на спускающихся с широкой лестницы палаццо Каваллини – они наверняка переживут тех, кто тут остался — если только от всего этого происходящего бреда не вспыхнет где-нибудь пожар, что сгубит всю красоту застывшей ажуром венецианских дворцов морской пены Адриатики. Раскрыть стеклянные двери, пусть с нажимом, пусть не одной рукой, а двумя, но помня о том, что девушка и не должна быть сильна — ее сила в слабости. Пройти во двор, непривычная для Венеции широта и тенистость которого уже не поразят туристов — теперь в качестве гостей тут остались только чайки, да и те скоро станут полноценными хозяевами, тогда как человечество: туристы, старожилы, попрошайки, путаны — отойдут в мир легенд. Пройтись под олеандрами, стуча каблучками по булыжной неровной кладке (у прекрасных дев всегда должны быть каблучки: звонкие, задорно и дерзко отбивающие чечетку торопливых шагов навстречу таинственной судьбе), сесть на краешек мраморного колодца, изящно расправив складки платья, открыть пыльный том на заветной странице и читать, читать, не останавливаясь, забывая про время, отрываясь от реальности, от смерти, от разложения, от одиночества, главное — от него. Это пугало Сансу больше всего на свете. Остаться в этой зловещей тишине с собой наедине. Пока она тут, страшиться было нечего. Пока можно пойти в пахнущую книжным клеем и мастикой для дерева библиотеку, она одна не останется. Когда Санса читала, она словно исчезала из этого мира, переносилась на страницы той самой книги. А той самой была любая, что подворачивалась под руку. Теперь, впрочем, Санса изменила мнение: она нашла свою идеальную сказку. Безымянная история о деве и рыцаре, скитающихся по средневековой Италии в попытке перегнать чуму, заворожила ее: она словно была написана о ней самой. Вчера ей хотелось прочесть все за один раз, но Санса заставила себя заложить страницу сухой розой и закрыть книгу после первой главы. Кто знает, что будет дальше. Ей нужен был стимул, чтобы проснуться с утра. Иначе она перестанет верить в то, что это возможно, и тогда уж точно умрет. Санса тоскливо покосилась на аккуратно застеленную постель. Книга была предусмотрительно впихнута в чемодан под кроватью еще с вечера. Сестра Габриэла могла прийти в любой момент, а шутить она не станет. Полезет выяснять, что именно читает Санса, и отберет книгу, если посчитает ее неподходящей для юной синьорины, отпрыска достойного семейства. А потом уж только Всевышний знает, куда она может запрятать злополучный фолиант: так уже было с Декамероном — Санса взялась его читать полгода назад, а сестра Габриэла обнаружила ее на подоконнике в приемной в воскресный вечер, когда делать было нечего, а подруги все разошлись по гостям и родственникам. На улице завывал ветер, разгоняя липкий декабрьский туман, и Сансе было очень приятно сидеть с чашкой маккиато на большой подушке, похищенной с дивана в холле, закутавшись в связанный мамой плед, и читать про флорентийских юношей и барышень, хихикая над скабрезностями и представляя, как были одеты прекрасные отшельницы и как, наверное, весело было быть «королевой» дня и распоряжаться темами и разговорами. А потом сестра Габриэла черным вороном нависла над ней и забрала книгу со словами: «Негоже читать такую срамоту в День Господа». И все. Больше Санса книжки не видела, а теперь — вот на тебе — обнаруживается, что монахиня сама ее читает. И не заморачивается. Спрашивать себя — или ее — о том, что могло так в корне изменить мнение упрямой южанки, было бесполезно. И так понятно. Это все эпидемия. В такие моменты у людей вылезают на поверхность настоящие чувства, скрытые пристрастия, желания отведать непознанного, догнать ушедшее. Сестре Габриэле есть о чем вспомнить. А Сансе есть о чем помечтать. Ее размышления прервал нетерпеливый стук в дверь.  — Ты там опять заснула, девочка? Я сварила кофе. Выходи. У нас есть дела сегодня. Когда надо работать — не дело предаваться праздности и прятаться от обязанностей….  — Я уже иду, сестра… Одну минуту. Санса была готова поклясться, что сестра Габриэла встала с пару часов назад, еще затемно, и теперь стоит под дверью, как всегда, аккуратная, образцом идеальной служительницы Церкви: ни одна прядь не выбивается из-под синего плата, смуглое лицо чисто и сосредоточенно, взгляд, как обычно, направлен внутрь себя — отражает веру в будущее и в Бога, призывает идти по стопам праведных: трудом, молитвой и воздержанием. А она, Санса, забыла причесаться, и рыжая коса, свалявшаяся со вчерашнего вечера, выглядит как хвост проеденного молью чучела лисы, что стоит, навечно сосланное в угол, на шкафу в кабинете биологии, запертое между китайской вазой, расписанной рыбками кои, и треснувшей пыльной стеклянной колбой. Санса наскоро, неловко, дергая запутанные пряди, расплела косу и самым прозаическим образом пропустила волосы меж пальцев — «причесалась пятерней». Так часто делала сестрица Арья — по большей части ей, Сансе, назло. Стук в дверь повторился.  — Ну что? Святое небо, девочка, я разбудила тебя полчаса назад. У тебя было время и помолиться, и одеться. Постой, ты там не читаешь, часом?  — Нет, нет. Я уже все. Простите, сестра Габриэла. Вы же знаете — я рассеянна. Коса наконец была заплетена и перехвачена черной резинкой. Санса влезла в шлепки и открыла дверь. Так и есть. Безукоризненный облик монахини вогнал ее в краску. Сансе и в самом деле было стыдно. Если бы она не читала допоздна, то могла бы встать и сама. А сестре Габриэле работы хватает, чтобы еще служить будильником ленивым девицам. Из коридора тянуло божественным ароматом свежезаваренного кофе. Санса сглотнула.  — Иди в трапезную, поешь. Там рогалик и кофе. И спускайся вниз. Сегодня мне нужна твоя помощь в саду.  — А вы, сестра?  — Я уже закончила с завтраком, девочка, спасибо. Жду тебя в саду. Сестра Габриэла решительно повернулась — Санса заметила, что обута монашка в розовые с бирюзовыми полосками веселенькие кроссовки — и, мягко ступая по каменному полу, прошла к лестнице. Санса, шаркая шлепками — сил, несмотря на ранее утро, не было совсем — потащилась в противоположную сторону, на запах кофе. Бодрящий напиток — ну, не богов, но уж как минимум ангелов (или дьявольское зелье, как называла его покойная сестра Аньезе, которая кофе не одобряла и пила исключительно воду или ромашку с мятой) — ждал своего часа в закопчённом кофейнике возле тёплого еще очага. Там же, над тлеющими углями, на подставке стояла небольшая медная миска, накрытая влажным полотенцем. Рогалик. Простой, без начинки, но благоухающий так, что Санса тут же с щемящей ностальгией вспомнила свое детство и мамину выпечку. Рогалики, булочки с изюмом, слойки с яблоками… Она открыла банку с ежевичным джемом и щедро намазала рогалик, предварительно сдобренный сливочным маслом. Он был, верно, из покупных, и сестра Габриэла его просто разогрела, но есть хотелось слишком сильно: тут не до изысков. Санса, наверное, обошлась бы и хлебными палочками, которые обычно оставляют на столе в ресторане или пиццерии, чтобы было чем занять клиентов, пока повар или пиццайоло священнодействует над заказом. Пока же она торопливо дожевала булочку, наскоро плеснула себе подогретого молока в кофе, наболтав самый банальный кафелатте, и, допивая, как ни странно, еще горячий, почти обжигающий напиток (все же средневековые технологии не были уж столь отсталыми), поспешила вниз, в парк, где ее ждала сестра Габриэла. Монахиня черной унылой тенью склонилась над одной из могил под розовым олеандром. Там покоилась одна из монахинь, что недавно вернулась из поездки в Африку — Санса не помнила ее имени, да и, по совести сказать, вообще не была уверена, что знала ее. В монастырской общине Пресвятого Сердца было много обитательниц. До болезни. Санса вспомнила, как пару недель назад на мост Академии среди бела дня пришел какой-то безумец. Он долго кричал, что суки-монашки привезли от черномазых скверную болезнь и заразили ей весь город, что надо растащить все это гадючье гнездо и сжечь мерзавок на площади святого Марка. Кричал до хрипоты, пока не начал кашлять, но никто его не останавливал. Санса сидела в своей комнате с томиком латинских афоризмов и не могла заставить себя сконцентрироваться на емких сухих фразах. Все слушала, слушала, как, срываясь на фальцет, вопит сумасшедший и дивилась, почему мать-настоятельница это не прекратит. Только когда обличитель убрался, и наконец воцарилась долгожданная, сладкая, как вода на пересохших губах, тишина, ей пришло в голову, что реально остановить психа никто не мог, разве что ссадить метким выстрелом из окна — если еще у них была винтовка. И вполне вероятно, такие выступления повторятся. В конце концов, эта версия имела право на существование — как и тысячи других. Вот только не хотелось, чтобы кто-то пострадал. Впрочем, вирус расползся с такой скоростью, что обличить их просто не успели. Все отошли в мир иной — и монахини, и грешники, и аристократы, и попрошайки. Даже извечный цыганообразный нищий, что сидел у входа в галерею Академии и вечно тянул на расстроенном аккордеоне то «Голубку», то «Санта Лючию» — и тот пропал. Городом правила тишина — и эта тишина настораживала и пугала Сансу еще больше, чем крики безумцев. Потому что в тишине было почти слышно, как идет время. Как оно шаркает по каменным мостам, сталкивая в темную воду небытия остатки населения Венеции. Как шурует граблями по мостовым, утаскивая за собой в неизвестность замученных страхом сна людей, которых все же сморила дрема. Как тихо плещет оно, отталкиваясь шестом от грязного дна канала, скользит на длинной черной гондоле вдоль притихших домов — улыбаясь и выглядывая, кому еще не спится, кто еще жив. Санса подошла ближе и заметила вокруг сестры Габриэлы кучу небольших островков земли с торчащими из них цветами: вьющимися розами, каланхоэ, мимозами, что давно уже отцвели, геранью, каллами и многими другими. Откуда она все это взяла?  — А, вот и ты! Позавтракала? У нас много работы. Сестра Габриэла деловито выкопала ямку возле простого куска дерева, на котором черным маркером было выведено имя, что умершая носила после пострига: сестра Ивана, монахиня ордена Пресвятого Сердца — и более мелким, что носила в миру: Вивиана Скьявон, вдова Пьеро, мать Гайане и Лизы. Родилась в Местре в 1958, умерла в Венеции в мае 2010. В изголовье могилы лег желтоватыми корнями пучок розового каланхоэ. Сестра Габриэла засыпала ямку жирной черной землей, прихлопала место посадки руками и медленно перекрестилась, шепча себе под нос молитву. Потом обернулась к безмолвствующей Сансе, что присела на четвереньки рядом.  — Чего ты ждешь? Надо успеть до жары, а то цветы завянут. И надо будет полить то, что мы высадим. Бог не сделает за нас нашу работу. Выбирай себе цветы… и могилы… Санса вздохнула и посмотрела на руки монахини с коротко подстриженными ногтями, под которые уже забилась грязь. Потом взглянула на свои собственные розовые ухоженные ладони.  — Едва ли Господь создавал мир в перчатках. Чтобы отдать должное ушедшей жизни в полной мере, нам надо чувствовать плоть земли. Из праха вышли, в прах и возвратимся... Даже не думай… Пока Санса маленьким совком выкапывала ямки и аккуратно подсаживала в эти лунки цветы, сестра Габриэла назидательно твердила ей о прощении и искуплении грехов. Через час Санса наконец осмелилась спросить, что и зачем они делают. Сестра Габриэла бросила на нее полный сожаления взгляд и, словно сомневаясь в ее рассудке, покачала головой и промолвила:  — Когда я сажаю цветы на могилы сестер, я словно прошу у них прощения. За эгоизм, за гордыню, за то, что мало ценила их при жизни. Я всегда мнила себя лучше, потому что прожила жизнь, о которой многие из них не имели никакого понятия. Я была женой. Была матерью. Мне даже довелось побыть любовницей. Но это все не делало меня лучше или умнее — напротив. Я не была чиста, когда пришла к Богу. Я была полна горечи и желания спрятаться. А большая часть молодых послушниц, что пришли к постригу, воистину были невестами Христа, нетронутыми, непорочными. И вот - небеса призвали их к себе, между тем как я мучаюсь в этом аду. Ничего не бывает просто так, девочка. Все закономерно. Это мой крест. Но я знаю наверное, что умру — не сегодня, так завтра. Так же, как знаю, что ты — выживешь. И это хорошо и правильно. Санса начала было спорить, но умолкла, поняв, как нелепо это звучит. Все они умрут. Тому служило доказательством немыслимо большое количество могил, вместившихся в маленький венецианский сад. Чего уж тут гадать. Они закончили с цветами, украсив напоследок лиловыми и белыми каллами то место, где спала теперь мать-настоятельница. К тому времени руки Сансы были покрыты темной коркой засохшей земли, а два ногтя были безнадежно сломаны. По приказанию сестры Габриэлы она натаскала воды из слабо текущего садового крана на улице и, оглядываясь на монахиню, попыталась было отмыть ладони. Холодная струйка лишь дубила кожу, делая зудящие от непривычной работы пальцы еще более негнущимися, а про грязь под ногтями можно было смело забыть — видимо, она застыла там навечно. Когда цветы были напоены, сестра Габриэла прочла короткую благодарственную молитву и поднялась с колен. Не оглядываясь на Сансу, монашка, легко ступая по утоптанной, местами потрескавшейся земле парка, пошла через двор мимо закрытого колодца в правое крыло здания, к черному ходу, ведущему в кухню. Сансе она дала знак пройти в свою комнату. Та уже было развернулась, чтобы пойти к парадному, как вдруг монахиня бросила ей в спину:  — Когда я уйду, не хорони меня. Не стоит. Тебе нужно будет покинуть монастырь. Эти стены ненадежны — особенно для тебя в одиночестве, — Санса резко обернулась и в непонимании уставилась на нее. — Найди своего кавалера, — монахиня улыбнулась, устало, но с долей лукавства. — Соберите немного вещей: еды, воды, лекарств и уходите из города. Эта земля больше не принадлежит живым. Все, что здесь осталось — гнилая вода, пустые стены и безумие. Вам тут не место. Уж как передвигаться — решите сами. Но я бы избегала лагуны на вашем месте. Этот твой мальчик, тот, что с ожогом, — не отпирайся, пожалуйста — он, кажется, ничего. Одна ты не выживешь. Да и ему тоже смысла идти вперед не достает. Так что — с Богом. Если вы оба выжили — то это не случайно. Не надо профукивать шансы, что дает Всевышний, это большой грех.  — Но сестра…  — Не спорь. Понимаю, тебе надо, чтобы последнее слово было за тобой, но сейчас не время для этих игр, девочка. Просто сделай, как я говорю. И вот еще что, — монахиня бросила на недовольную Сансу еще один пронизывающий до костей, до нервно сжавшихся невидимых оболочек души взгляд. — Если пара перед Господом клянется в верности, берет в свидетели небо и землю — это то же, что дать обет перед священником. Так делали наши предки, боюсь, и вам теперь придется следовать этой древней традиции. Так что помни — греха в этом нет. Надо просто верить в то, что ты делаешь, и знать: что-то, что вас связывает — истинно. И не тащи с собой в путь слишком много книг. Все. Санса понурилась и побрела ко входу. Не хочет она давать никаких клятв. Ни перед богом, ни перед священником. Дойдя до ступеней, она услышала, как позади хлопнула дверь черного хода. Уехать, может быть, и надо — тем более, в Падуе ее ждала Арья. Если уже не дала деру первой и теперь где-нибудь не мотается. С нее станется. Но вот про Венецию Санса не поняла. Сестра Габриэла говорила про мертвый город с такой тревогой в голосе, что Санса забеспокоилась. Что-то она не договаривает. И она, и Сандор. Вот узнать бы, что! А может, и не надо… Санса кое-как добралась до своей комнаты и взглянула на часы. Половина первого. Она поплелась в душ, вымылась, переоделась в первое попавшееся платье и спустилась в трапезную, откуда ее уже звала сестра Габриэла. Есть хотелось жутко, но еще больше клонило в сон. С трудом проглатывая жесткую, пересохшую на углях покупную — откуда она у них? — лазанью со шпинатом и творогом — день-то был постный — Санса, борясь с дремотой, спросила у сидящей от нее наискосок сестры Габриэлы, откуда та добыла цветы для посадок. Та без улыбки, глядя в собственную тарелку, сообщила:  — Взяла в цветочной лавке на площади святой Маргериты. Там… никого не осталось. Цветы вянут и умирают. Как все вокруг. Вот я и подумала — не будет большого греха, если я их заберу и посажу… Санса с удивлением — даже глаза перестали слипаться — воззрилась на монахиню. Это стыд — то, что она услышала в сухих отрывистых фразах, брошенных пожилой женщиной? Та, видимо, заметила выражение лица единственной оставшейся пансионерки и, словно оправдываясь, пробормотала:  — Не укради… То, что я сделала — не знаю, как это расценить. После прихода этой напасти все полюса словно сместились, и то, что казалось греховным, теперь выглядит иначе. А имеем ли мы право бросаться жизнями, которые нам сохранил Господь? Вот я и подумала… Что он не будет против, — Сестра Габриэла решительным жестом поднялась и забрала у Сансы пустую тарелку с прилипшими к ней следами от расплавившейся и протекшей на белый фаянс моцареллы. — Уж как есть. Что сделано, то сделано. Цветы вернулись в землю, а наши сестры обрели покой и хоть какое-то подобие достойного погребения. Иди отдохни. Вечером будем молиться. Нам есть за что попросить прощенья. Я сама тут приберу, ступай. У Сансы не было сил спорить. Она тяжело поднялась и почти на ощупь потащилась назад в комнату. Жара и несколько часов, проведенных в неудобной позе за непривычной работой, ее добили. Она добрела до спальни, скинула шлепки (касаться разгоряченными ступнями холодного мрамора было до неприличия приятно), не раздеваясь, рухнула на застеленную, пахнущую солнцем и чистым хлопком постель и тут же заснула.