Выжившие: в побеге от смерти

Саша очень любит книги Про героев и про месть, Саша хочет быть героем, А он такой и есть. Саша носит шляпу, В шляпе страусиное перо, Он хватает шпагу И цепляет ее прямо на бедро. Саша бьется на дуэли, Охраняя свою честь, Шпагой колет он врага И предлагает ему сесть. Он гоняет негодяев Хворостиной, как коров, Саша раздает крестьянам Негодяйское добро. Дамы без ума от Саши, Саша без ума от дам, В полночь Саша лезет к дамам, А уходит по утрам. Дамы из высоких окон Бросают лепестки, Он борец за справедливость И шаги его легки. Он поет под мандолину, И красив, как Аполлон, По латыни Саша может Говорить, как Цицерон. Он не знает, что такое Неприступная стена, Саша взглядом на охоте Убивает кабана. Мастер слова и клинка Он глядит в свою ладонь, Он пришел издалека И прошел через огонь В.Цой и Кино. Саша

      Он долго не мог заснуть. Все думал о том, что она пережила, и было ли ее странное агрессивное поведение следствием того, что случилось. Пытался представить себя на ее месте — и не мог. Что может чувствовать женщина, когда на ее тело кто-то посягает, он не знал. Поэтому представлял себе что-то немыслимо уродливое, растущее изнутри подобием ядовитого гриба или облака после атомного взрыва, что продолжает убивать все выжившее вокруг, когда трагедия уже позади. После нападения Санса казалась ему испуганной, но вполне адекватной, разве что дергалась от прикосновения. Теперь же она смотрела так, словно Сандор и сам участвовал в той безобразной сцене — на стороне каннибалов. И это было до чертиков обидно.       В каком-то смысле Сандор полагал, что он такое отношение заслужил из-за того, что как дурак таращился на нее с моста (никогда не бери чужое — он почти это забыл, а смотреть на такое было все равно что своровать), и особенно потому, что по небрежности и невнимательности навел на нее тех двух уродов.       Сандор мнил себя осторожным и внимательным — а тут все было как в дурных анекдотах или третьесортных ужастиках, что он смотрел в общей зале по ночам, когда настоятель был в отъезде, а остальные братья делали вид, что они слепые и глухие, потакая «сыну полка» в его юношеских слабостях. В таких фильмах глупая блондинистая главная героиня непременно тащилась в какой-нибудь сырой вонючий подвал, откуда доносились странные звуки, или же, забыв взять ключ от дома, шла в полночь на задний двор, захлопнув дверь — и при любом раскладе непременно ее поджидали какие-нибудь особенно мерзкие склизкие монстры, что одновременно хотели и сожрать ее, и попользоваться ей. Была и другая разновидность сюжета — где истерические мамаши открывали в комнатах новорожденных младенцев окно в ночь, через которое милого и розового пухляша обязательно похищал вервольф или ведьма, причем последняя, разумеется, была нянькой, которую сама же мамаша и наняла.       Сейчас Сандор чувствовал себе чем-то средним между блондинкой и кукушкой-матерью. Сам влез в неприятности, да еще и приволок их на порог единственного человека, до которого ему было дело. Не успей он — это было слишком невыносимо даже вообразить себе.       Сандор покрутил головой и поздравил себя с тем, что, похоже, он влип глубже, чем представлял. Санса сидела у него в подкорке, и он терял последний разум, не говоря уже об осторожности, когда только собирался на встречу с ней. Это было скверно и в режиме редких встреч, а теперь, когда она вроде как очутилась под его протекцией, это наваждение могло только ухудшиться. В такой ситуации он едва ли сможет перестать о ней думать: ее близость сводила его с ума, а ее холодность — еще пуще. И все же это было чужое — следовательно, посягать на нее было недопустимо. Хорошо было бы прогуляться сейчас и растрясти беспокоящие его мысли — Сандор привык бродить, когда что-то его донимало. Но в кабинке-исповедальне спала (или не спала) она: неожиданно доставшееся ему сокровище — или проклятие?       Все это было слишком сложно, слишком пронзительно — и у него не было ответов, но, похоже, появилась новая обязанность. Поэтому он кое-как устроился на короткой скамье и попытался заснуть. Сон не шел, зато неожиданно его посетила мысль, что, возможно, изнасилование — или даже почти изнасилование — похоже на то, что с ним произошло в пыльном дворике возле разожжённой отцовской жаровни четырнадцать лет назад. То, что с ним сделал Григор, когда в ход пошла сковорода и старый ящик из-под апельсинов. Если он помнит об этом до сих пор («А если забудешь, братишка, всегда можешь посмотреться в зеркало — и вспомнишь!»), и до сих пор ему сводит судорогой челюсть, словно снова и снова ему в лицо впивается огонь, пронзающий плоть тысячей раскаленных жал, то и ее теперь могут мучить возникающие поневоле картинки. Да — у него остался шрам, но ведь не все шрамы видимы — некоторые сидят внутри, и их не углядеть, но это не значит, что их нет.       Сандор в сердцах пнул стенку исповедальни, и кабинка отозвалась неприятным треском. Стоило выбросить эту бредятину из головы и заняться планированием отъезда из треклятой Венеции. Лодка была найдена и сейчас, должно быть, мирно покачивалась на волнах лагуны возле иезуитского общежития.       Изначально Сандор думал выбраться через Мост Свободы и проехать на материк через Местре — его родной дом, который в свое время угробил его никчемного папашу, с шестидесятых пахавшего на нефтехимическом заводе в Маргере и быстро сползшего в могилу, как только рак легких — обычное в тех местах заболевание — за него взялся. Ясный перец, если бы папаша еще и не бухал, как сволочь, пропивая большую часть зарплаты, то, возможно, рак бы не накрыл его так рано и не сожрал его так стремительно. За шесть месяцев с момента постановки диагноза он последовал за матерью, которую несколькими годами раньше тоже унес рак — груди. Сандору тогда было чуть больше двух, а Григор заканчивал первый класс младшей школы.       Если бы мать не умерла, возможно, Григор бы не вырос таким, какой он вырос, хотя в душе (в этом Сандор сам себе боялся признаться) он в это верил с трудом. Григор всегда был странным и нервным — сколько Сандор себя помнил. С годами брат заматерел и обтесался, но начинка осталась прежней. А внутри у старшего брата всегда крылась бездна — и она вечно глядела на Сандора из глубины прищуренных пустых карих глаз, полуприкрытых длинными (отец говорил — доставшимися от матери) черными ресницами. Глаза эти обычно не выражали ничего — пока в них не начинали плясать желтые безумные точечки, напоминавшие Сандору искры от жарящихся каштанов — еще до истории с жаровней. Они вдруг становились заметными на радужке Григоровых глаз, и Сандор понимал — брату охота повеселиться, значит, пора было давать деру и прятаться поискуснее.       А в квартале среди девок Григор считался красавчиком и с успехом пользовался этой молвой, пока не ушел в армию. Впрочем, и после, во время его кратковременных наездов или длинных отпусков (это было самое страшное — Сандор каждый раз надеялся, что ему удастся выжить) в доме вечно толклись бабы. Некоторые из них кидали взгляды и на подрастающего Сандора, но тот был еще слишком мал, а в четырнадцать он попал в монастырь — как раз когда Григор пропал без вести где-то на Ближнем Востоке. Со всеми своими шуточками, зажигалками и ресницами.       А у него самого (в старом квартале говаривали, что он похож на брата — и Сандор перестал туда ездить, похерив имеющуюся там квартиру, куда они переехали, продав дом после смерти отца) и ресниц-то не было. По крайней мере, с правой стороны. И он помнил — помнил всегда. И ненавидел брата, и жалел его, и желал мучительно, до зубовного скрежета, чтобы тот выжил — потому что единственное, что реально имело значение — это месть. Когда-то он должен был освободиться от этой ноши. Сказать Григору, что он не хотел красть ту долбаную зажигалку. Он только взял ее на время! Есть же разница! Должна быть, по крайней мере.       Но, видимо, на этот раз Сандору не удастся повидать родные места. Два дня назад он, как и собирался, пустился в разведывательный поход через автобусную станцию на пьяццале Рома на Мост Свободы — конструкцию времен Дуче, длиной почти в четыре километра, соединяющую Венецию с твердой землей.       Протопав с километр вдоль лагуны, он уперся в первый блокпост — нелепое сооружение из двух военных грузовиков, перегородивших магистраль — по одному на каждую полосу движения. Помимо грузовиков (тот, что на стороне выезда, лежал на боку, как издыхающая лошадь, колесами в сторону города), мост был оцеплен металлическими оградками, полицейскими машинами и тройным рядом оранжевых конусов. Сандор глянул через барьер, направо, где бежали железнодорожные пути, подстроенные в пятидесятых годах Отточенто. Там все было решено проще: на рельсах банально оставили отцепленные вагоны, а вдалеке, у начала моста — или его конца, смотря откуда вести отсчет — зияли неуместной яркостью те же оградки и конусы, стыдливо перегораживая линию, ведущую на станцию Местре.       Сандор не спеша дошел по пешеходной части моста до блокпоста. Можно было бы свободно идти и по проезжей части, благо магистраль была мертва. Но он привык тут бродить — и ночами тоже. Сандор любил этот мост, что соединял два мира: призрачную, странную явь Венеции — непонятного, несуразного города, словно выпавшего из другого времени, да так и не адаптировавшегося к действительности, задрапированного пестрядью маскарадного ширпотреба для туристов — и суровую реальность заводского пригорода Местре, где вы не встретите наигранно радостных лиц старожилов, потому что им не перед кем играть. Туристов в это предместье почему-то не тянуло, словно они за версту чуяли бесконечную усталость и отсутствие привычных стереотипов — «солнце, море, мостики, маски».       Тут люди словно рождались уже стариками — и бледные лица заходящихся в страшном булькающем кашле детей смотрели на редкого проходящего мимо с непривычной тоской и укоризной. Это была обратная сторона медали, где на месте «орла» голубели футуристические башни и арки заводов в Маргере. Такие красивые и завораживающие — и такие смертельные.       Сандор сплюнул, вспоминая привычный привкус зимнего воздуха в предместье. Гарь (ненавистная — непонятно почему больше: из-за напоминаний о давней «кастаньяте» или о последующих годах маеты и ожиданий брата), перемешанная в причудливом коктейле со стылой стоячей водой, легкая нота вывозимой раз в неделю гниющей помойки — и сигаретный дым. Вечная «Диана» или «Фортуна» — «веник», как цедил сквозь зубы Григор, куривший исключительно «Лаки Страйк». Дешевые сигареты, дешевые дома, дешёвые жизни — несколько по цене одной.       «У курящих «Фортуну» в жизни явно не хватало удачи», — уныло подумал Сандор, разглядывая море вокруг себя. Лагуна тонула в туманном свечении, вдалеке слева синей фата-морганой плыли дуга и башни «Винилз». Сандор слышал, что на заводе начались неприятности — то ли кто-то проворовался, то ли опять шли «откаты» и подтасованные конкурсы, то ли что-то, связанное с экологией — это обсуждали монахи, в отличие от него самого, читавшие газеты (сам Сандор, когда ему не действовали на нервы каким-нибудь Петраркой или Леопарди, предпочитал комиксы). Давно пора. ПВХ, конечно, дело нужное, но цена вопроса Сандора не очень устраивала.       Он отвернулся от загадочного вида на зловредное «сердце» предместья и уставился на мохнатый островок, что, казалось, дрейфовал вдоль правого края моста. Построек на этом поросшем ветлами, обвитыми плющом, кусочке почвы не наблюдалось, хотя по рассказам Сандор знал, что некогда там была церковь и монастырь бенедиктинцев, а сам островок назывался Сан Еразмо. Потом, в результате каких-то очередных пертурбаций и привезенных сюда мощей, имя поменяли на Сан Секондо, церковь и остальные постройки перешли к доминиканцам, а вскоре монахи и вовсе были выперты, уступив место хранилищу пороха, пока не началась очередная эпидемия чумы и туда не перенесли лазарет, где заболевшие благополучно вымирали.       Вот где им надо спрятаться — на этой поросшей лесом коленке. Сидеть там, смотреть на море и наслаждаться компанией. Если бы еще Санса могла — или хотела — это себе позволить… То, что видится раем для людей, желающих остаться друг с другом наедине, вполне может обернуться адом для двоих, которым во всей Венеции не хватало места, куда бы подальше разбежаться. Или схлопнуться — и потом разбежаться.       Сандор сам не заметил, как сплющил зажатую в кулаке свечу. Как она смотрела на него! Будто он собирался и ей свернуть шею. Словно он не защищать ее рванул, не разбирая дороги, каким-то шестым чувством приволоченный к мосту Академии, а напротив, хотел присоединиться к насильникам-людоедам. Исходно он шел за припасами на Санта Маргериту, в небольшой супермаркет, который возможно было как-то взломать через черный ход, но по волшебству (или это была его треклятая зависимость в действии?) притащился на набережную Каналь Гранде. Когда он услыхал крики, то сам не помнил, как преодолел расстояние от моста до боковой калитки монастырского сада, где-то по дороге бросив пластиковую сумку для продуктов, захваченную с иезуитской кухни.       Если бы он соображал лучше, то вспомнил бы про пистолет, что оттягивал пояс своей тяжестью — вещь, взятую «взаймы» на мосту Свободы. Но Сандор еще не привык к ношению оружия. Да и страшно было — а вдруг бы он задел и ее? Стрелять его учил брат — но в случае с Сансой ставки были слишком высоки. У него не было права на ошибку. Как и ни на что другое, впрочем.       Возможно, ему вообще не стоило брать этот пистолет. У Сандора не возникло сомнений в тот момент, когда он протянул руку за оружием, но потом его, как обычно, начало мучить то, что он принимал за совесть. Переварив все не слишком, впрочем, надсадные угрызения, Сандор привычно запихал их поглубже в подсознание и полюбовался на свою новую «игрушку». Каннибалы были уже отправлены к праотцам — или, скорее, к праотцам настоящих своих родственников: свиней и крыс — но кто знает, что их может ожидать в пути.       Сандор опять задумался о Марцио. Кот был немолодой, со скверным независимым нравом, но бросать его в этой каменной пустыне он не собирался. Даже если придется посадить кота в мешок в буквальном смысле. Мешок не мешок — но в рюкзак точно. Который, кстати, надо было еще раздобыть.       Сандор уже обошел кельи монахов на предмет «заема», но нашел там только барсетку с ключами от неизвестно где стоящего автомобиля, пару совершенно непригодных авосек, чемодан, который он после долгих раздумий таки оставил и даже не стал заглядывать внутрь, и новенький коричневой кожи портфель, битком набитый бутылочками с коньяком мини-формата.       Последняя находка вызвала у Сандора неоднозначные чувства — даром что обнаружил он склад спиртного в комнате шестидесятилетнего зануды и постника из Лигурии, который вечно гнобил его за неаккуратный внешний вид и нестриженые лохмы. Скорее бы рюкзак нашелся в той части здания пансиона, где жили студенты, но тащиться туда Сандору было влом, да и комнаты вполне могли оказаться закрытыми. Лучше взять где-нибудь новый рюкзак — специально для Марцио.       А сон все не шел. Тот полицейский — не карабинер, а именно полицейский — был чертовски похож на Григора. Кучку безмолвных стражей моста Сандор обнаружил возле поставленного на бок грузовика. Большинство из них спали, бесславно угаснув в объятьях «Морфея». Но некоторым повезло больше: пали в бою, если можно так сказать.       На молодчике столь же примечательного роста, что и его братец, не было шлема, что его и сгубило. Пуля попала прямо в лоб возле правого виска, и оставалось только подивиться меткости стрелка — смуглого поджарого южанина в оранжевом Порше, что, изрешеченный пулями, врезался в бордюр, отделяющий магистраль от железнодорожного полотна.       Сандор, заметив тела, перебрался через две группы бетонных ограждений: после пешеходной дорожки и встречной полосы и, завороженный увиденным, подобрался к грузовику, не замечая, что стукнулся ногой и разодрал себе штаны на колене.       У грузовика сидел Григор. Издалека Сандор был почти в этом уверен. Почти. В голове — или где-то еще — продолжала тиленькать мысль, повторяющаяся тоненьким голоском — петушиным, срывающимся на писк тембром девятилетки: «Он не может умереть. Слишком несправедливо. Единственно, кому позволено прикончить его — это мне. Потому что я не крал ту зажигалку. Я просто взял ее. Взять — это значит, когда ты собираешься — неважно, когда — вернуть вещь законному владельцу». Что он и собирался сделать — если бы ему дали шанс.       Мужчина с пробитой головой сидел, раскинув длинные ноги, у двойного ряда пыльных колес грузовика. Кровь запачкала ему лоб, лицо и воротник темно-синей обтягивающей майки с зелено-желтым кружком — эмблемой спецотряда — на рукаве. Всего одна струйка, что, как маленькая, но смертельно ядовитая змея сползла вниз, сделав свое дело. Теперь кровь была почти черной, запёкшейся на безжалостном не по сезону солнце Венето, и резко контрастировала с желтовато-белой, как слоновья кость, физиономией покойника. Мертвец был облачен в бронежилет с кучей карманов и кармашков, но, как видно, жара допекла его, и он снял защитную каску, что вместе с маской-балаклавой небрежно валялась в тени грузовика. Как выяснилось, зря.       Взгляд полицейского остановился — в широко раскрытых глазах было недоумение и скука. Сандор, задержав дыхание, подошел к тому, кого он мнил братом. Мужчина был очень похож — до боли, до ликования. Сандор отвел взгляд от недоверчиво-удивленного лица и занялся амуницией. У полицейского, как ему и полагается, была черная блестящая дубинка в длинном чехле на поясе, но не она заинтересовала Сандора. Он вытащил из кобуры, закрепленной на твердом, словно ветка дерева, бедре черную Беретту FS92. Это он искал. Это ему задолжал брат. Когда-то тот подарил ему его первый пистолет — и научил им пользоваться.       Но потом Григор бросил его — и пистолет был отобран бдительным инспектором — дамой мышиной наружности в очках с сильными диоптриями. Она, для порядка поохав, изъяла весь склад оружия, что имелся в видавшем виды бауле одиннадцатилетнего подранка. Брату не следовало уходить в армию. Не следовало пропадать где-то там, на востоке (куда именно он летал на миссию, Григор никогда не сообщал, только по пьяни бахвалился, что лично брал того или другого «говнюка-террориста»). Но он пропал — и Сандору пришлось выкручиваться самому. А пистолет был ему нужен, до смешного — в первый раз в жизни.       Так же отводя взгляд, он отошел от мертвого и в последний раз глянул, поморщившись, в его лицо с черной полоской крови на щеке. Григор вполне мог вернуться, не объявляясь младшему брату, и устроиться полицейским в какое-нибудь спецподразделение, из тех, что посылают усмирять озверевшую толпу беженцев из чумного города. Это было в его стиле — и не в его. Григору нравилось его мучить, потому что он был так устроен. Ему это было так же необходимо, как курить или убивать. И Сандору не верилось, что брат вот так просто приехал бы и зажил мирной жизнью, отлавливая преступников, поливая водой толпы студентов и выпивая стаканчик граппы за ужином. Это был не тот тип жизни, что прельстил бы старшего отпрыска захудавшего, некогда, как говорил отец, известного рода Клиганов. Брат был психованным авантюристом-одиночкой — и ему нравилось таким быть.       Этот парнишка, может, и походил на Григора статью, плечами, по-армейски бритыми волосами, чертами лица — но в нем не было того скрытого безумия, что отличало Григора от других. Да и не мог брат умереть вот так — в нелепой стычке на мосту. И ресницы — эти долбаные ресницы, доставшиеся и ему, и старшему от матери, что умерла от рака груди в начале девяностых. У полицейского они были рыжеватыми и короткими, как и полагается настоящему мужчине. Зачем Григору такие длинные ресницы? Чтобы прятать ту бездну, что крылась в глубинах его рассудка и неизбежно отражалась в светло-карих глазах?       Сандор погладил промасленный металл Беретты и содрогнулся. Трупы почти не воняли — странно. Или они уже мумифицировались? Он насчитал еще восьмерых — двух карабинеров, трех госполицейских, одетых, как и псевдогригор, в похожие на гидрокостюм темные майки и бронежилеты, и трех солдат в защитной форме — они, видимо, приехали на заваленном военном грузовике.       Все, кроме застреленного, навечно уснули за рулем или замерли, небрежно откинувшись на сиденья машин. Один, как заметил Сандор, даже лежал, сиротливо свернувшись в позе зародыша на заднем ряду сидений в голубой Альфа Ромео с эмблемой государственной полиции. Ему вдруг стало жутко — единственному живому среди девятерых — нет, десятерых, считая человека-решето в Порше. Пора была валить отсюда. Мост Свободы был для них закрыт.       Тащить сюда Сансу было делом полубезнадежным. Если они даже смогли бы перебраться через блок — и впереди, как заметил Сандор, было еще три — четыре километра пешком с барахлом она не осилит, не говоря уже о трупах, что могут встретиться им на пути. Сандор не знал ничего о морально-стрессовой выносливости Сансы, но предполагал худшее. И кто знает, сумеют ли они найти подходящий транспорт в Местре. Сандор не хотел брать машину, предполагая завалы и блоки на дорогах. Тем более, он не умел водить. Ему разрешили пройти курс вождения на мотороллере, плюс он неплохо управлялся с моторкой. «А курсы вождения венецианцу ни к чему», — ехидно прокомментировал настоятель, когда Сандор об этом заикнулся. Так что либо надо было сажать за руль Сансу, в надежде на то, что она, как девочка из богатой семьи, была обучена чему надо, либо — и этот вариант Сандору нравился больше — они выберут себе где-нибудь пару «моторино» и рванут на них. Пока.       Но эта его задумка пока была неосуществимой. Надо было объехать — или обплыть — блокпосты и мост. Он уставился направо, в сторону аэропорта Марко Поло. Именно туда они и поплывут. Там всегда много транспорта. Сандор летал всего лишь однажды — когда настоятель взял его в Рим. Это было три года назад.       Тогда он запомнил мало — только сумятицу и суету воздушного вокзала, и уходящие вниз перламутровые полосы залива, пронизанные черными венами взлетных полос. Отрываться от земли было страшно — и все же сейчас бы он с радостью ее покинул. Если бы было можно. А теперь аэропорт может послужить им только перевалочным пунктом. Авиация, как и большая часть изобретений человечества, без специалистов оказывалась не у дел.       Сандор в очередной раз попытался отключить мозги и заснуть. На ум все время лез мертвый полицейский. Тот, что мог быть Григором, но, конечно, им не был. Звери не умирают так просто. Такая смерть — для людей. А брат всегда был неведомым науке чудищем — такому и гибель полагается нечеловеческая. Как и ему самому.       Поэтому в душе Сандор твёрдо верил, что «Морфей» его не возьмет. Все было логично. Алогичным явлением в этом бестиарии (закономерность существования которого подтверждали каннибалы) была, бесспорно, она. Как затесалась эта красивая птичка в ряды пациентов-уродов, неважно, моральных или физических? Какие тайны скрывала она под безупречной внешней оболочкой? Эти мысли довели Сандора до желания побиться головой о стенку исповедальни, но он боялся разбудить свою подопечную — или кем она ему приходилась? Никем, по сути…       Он поднялся и вышел, не зажигая свечи и стараясь ступать потише. Шаги по мрамору странно рикошетили от высоченного потолка и светлых, увешанных изображениями деяний святого Стефана стен. Фонарь с улицы (почему они еще горят — непонятно?) причудливо освещал статую на надгробии кондотьера, превращая безжизненный камень в подобие плоти — ну вот двинется и тяжело — так, что церковь содрогнется — скакнет к алтарю. Сандор даже не знал, что за герой покоится над кабинкой, где он так и не смог заснуть. Ранее, пока было светло, он попытался прочесть имя и годы жизни похороненного, но надпись была сделана на латыни, а та всегда давалась ему тяжело, несмотря на сетования его воспитателей («Каждый образованный служитель церкви должен знать латынь и греческий!» — «Я не служитель церкви, брат, и никогда им не буду!» — «Зря. При твоих данных и задатках при соответствующем воспитании ты мог бы многого достигнуть! Даже твоя персональная война могла бы послужить на пользу человечеству! Монашество тоже бывает активным. Если не воспитание — то миссионерство или «Опус Деи!») Может, и зря он так решительно отметал для себя эту возможность. Но целибат пугал его — хотя сейчас он наконец начал отдавать себе отчет, что лучше отказ от женщин по собственному выбору, чем одиночество из-за того, что тебя никто не хочет, потому что ты — чудовище.       Сандор вздохнул и поплелся к выходу из церкви. Глаза уже привыкли к полутьме, и он решил заглянуть в ее кабинку. Сначала он постоял возле едва колышущейся от незаметных сквозняков, словно призраки гуляющих в церкви, занавески. В исповедальне было тихо — словно там никого и не было. Может, пока он терзался, как дурак, на своем «прокрустовом ложе», она попросту сбежала?       Сандор отодвинул плотную шелковистую ткань и вгляделся в черноту узкого пространства. В кабинке пахло свечным воском и старым, натёртым мастикой деревом. И ей — едва ощутимый запах, как теплый ветерок, неизвестно как попавший в стены ледяного склепа, так неуместно и небрежно разносящий в затхлом воздухе аромат дальних полей и цветущих яблонь.       Она едва слышно сопела, порой вздыхая, словно от внезапно накативших горьких мыслей. Сандор заметил свою куртку, валяющуюся под скамейкой, но, несмотря на холод в церкви, поднять ветровку и вновь накрыть дремлющую девушку побоялся. Может, она чутко спит и тут же пробудится, окатив его волной холода и презрения — ведь он опять подглядывал, вторгался в «ее пространство»! А может, она одна из тех, кому всегда жарко — взять хоть ее платье с открытыми плечами и много еще чем открытым — и его дурацкая тряпка ей вовсе не нужна.       Он постоял еще с минуту и вторя ей, вздохнув, вышел. Если бы «Морфей» не убивал, а усыплял на несколько лет, он мог бы заботиться о ней, сторожить ее, как верный пес — и, возможно, стать как-то лучше. Она бы спала, а он бы сидел рядом и читал ей вслух любимые ее дурацкие романтические книги. Возможно, тогда бы он начал понимать ее лучше. И она бы к нему привыкла. Хотя бы перестала шарахаться, проснувшись. Авось и вокруг бы что-то прояснилось — нашлись бы адекватные люди, с которыми можно разговаривать не с помощью тумаков и револьвера. Хотя Сандор отчетливо понимал, что не хочет делить Сансу ни с кем другим. Сейчас у них не было выбора. А если бы он был, она неизбежно бы отвернула свое лицо, как делала это при встречах с ним раньше. Но сейчас Сандор ощущал еще большую отчужденность и одиночество, чем когда он встречался с ней раз в две недели в галдящей толпе. Стена между ними не становилась ниже, напротив, она росла — и это пугало и расстраивало. Но делать было нечего — ему надо было исполнять свой мужской долг, если он правильно это понимал: помалкивать и оберегать ее. Остальное — только химеры.       На улице было градусов на семь теплее — если не на все десять. Сандор словно окунулся в теплую воду — или скорее во что-то вязкое, как кисель. Стоячий, тяжелый, полный странных запахов воздух, казалось, задерживал движения, как иной раз случается во сне. Нестерпимо, до оскомины пахло глициниями, к которым примешивался запах гнилой плоти. Сандору неожиданно захотелось как-то нарушить этот висящий топором аромат — хоть закурить, что ли!       Но сигарет у него не было: он пробовал дымить пару лет назад, но был пойман за этим настоятелем, который без лишних слов заперся с подопечным в кабинете и заставил того выкурить полторы пачки «Дианы», после чего сигареты неизбежно ассоциировались у Сандора с дичайшей головной болью и мучительной рвотой. Спорить он тогда не стал и был даже отчасти благодарен настоятелю за жестокий урок, но сейчас все это не имело значения. Важно было только одно — запах дыма может привлечь новых «стервятников».       Сандор вытащил из кармана коробочку сосалок «Друг Рыбака» и пакетик лакричных конфеток и долго размышлял, какие из них достаточно мерзки, чтобы дополнить его унылое настроение. Выбрав лакрицу, он решительным жестом разодрал полиэтилен и скривился от горьковато-приторного тошнотворного привкуса жестких, прозрачно-черных, как темный янтарь или жженый сахар, конфеток. Хотелось сразу разгрызть и заглотить пакостные сосалки, но он заставил себя растянуть удовольствие. Ненавистный вкус бодрил лучше самого крепкого кофе.       Сандор направился к монастырю — ему надо было понять, что там натворили каннибалы и по возможности исправить ситуацию до пробуждения Сансы. В тенистом саду среди магнолий спрятался одинокий фонарь, освещающий мертвенно-бледным галогеновым светом массу темных глянцевых листьев и первые белоснежные, огромные, как кулак Григора, бутоны.       Сандор отодвинул ветки олеандра и ступил на импровизированное кладбище монахинь — жертв «Морфея». Могила сестры Габриэлы была, как он и предполагал, разрыта, а труп отморозки выволокли и бросили в самом неприглядном виде с непристойно задранным подолом темной робы. Сандор отвел глаза. Хорошо, что хоть не расчленили. Он, так же не глядя, одернул мертвой дуэнье Сансы платье и побрел в подсобку — за лопатой. Даже при свете фонаря было ясно, что девчонка вырыла слишком неглубокую яму. Но говорить ей об этом он не будет. Как и о том, что нашел в саду. Пусть думает, что они не успели добраться до кладбища. Меньше знает — крепче спит.       К рассвету он закончил с могилой и приладил обратно дощечку с надписью и фотографией. Кто-то из каннибалов харкнул на снимок — этого Сандор понять не смог, как не понимал и многих жестов своих сотоварищей по приюту. Бессмысленный акт, что завораживал своей абсурдностью. На Мосту Свободы его почти скрутило от желания подойти к трупу предполагаемого Григора, вернуться и долбануть того ногой по ребрам, как порой делал с ним сам Григор, но Сандор удержал себя от этой дикости. Особенно учитывая, что это был не Григор. И потом, он боялся, что не сможет остановиться и испинает бедный труп так, что от того начнут отваливаться куски. Иногда свое безумие лучше держать в узде внутри. Есть же разница между ним — и каннибалами.       По крайней мере, Сандор надеялся, что она есть. Сейчас, пока он исправлял то, что испоганили другие, эта надежда сияла чуть ярче, предвосхищая великолепный, зарождающийся на востоке, за поворотом Каналь Гранде, рассвет, что окрашивал воду золотом и перламутром, делая из водной магистрали Венеции произведение искусства, достойное кисти самых прославленных мастеров Италии. Сандор постоял на деревянном причале перед мостом с пару секунд и потащился обратно — к Святому Стефану. Была половина шестого воскресного утра. Он мог дать Сансе поспать еще с часок.       Сам он уселся на холодный мрамор низкой ступени перед входом в церковь. Мышцы ныли от часов работы с лопатой. Сандор взглянул на свои руки — руки работяги, никак не принца: под обломанными ногтями земля, на большом пальце ссадина, ладони жесткие, как наждачная бумага. Нет, он ей не пара. Девочки с узкими кистями и длинными изящными пальцами, выдающими породу: никакого яркого лака, только пастельные тона — неброско, но со вкусом — не ставят на таких, как он. Не по своей воле, по крайней мере. А быть выбранным потому, что других просто нет — ему претило.       Угнетённый этим очередным приливом тоски, Сандор привалился к леденящему спину, жёсткому ребру арки основного входа в Санто Стефано и, неожиданно для себя, задремал. Он спал, пока солнце не поднялось высоко и не поцеловало площадь, позолотив гордую голову Никколо Томмазео. Пока встрепанная, на ходу расплетающая лохматую косу Санса не вышла из церкви, скрипнув дверью, и не разбудила его, присев на корточки — придерживая куртку, обмотанную вокруг талии, и дотронувшись холодными пальцами до уже заросшей чёрной щетиной щеки.       Сандор вздрогнул и открыл глаза. В Венеции начался новый день — последний день их пребывания в городе мёртвых и безумных.