***
Песнь вторая. Первая ночь вдали от города Дело шло к вечеру. Закатное раскаленное светило уже коснулось дальнего горизонта, а на востоке горы заволокла сиреневая стылая пелена. Ехать дальше было рискованно, да и дама утомленно вздыхала, то и дело поправляя складки смявшегося и запыленного вконец платья, пытаясь устроиться половчее в неудобном седле. Ей непривычно было обращаться к неумолимому спутнику, который, казалось, не знал усталости и словно стал частью окружающего пейзажа — то ли скала, то ли маячащее черным силуэтом дерево у обочины. Она знала, что им надо спешить, что город позади может и не простить их бегства, что, коли заметят ее отсутствие, то могут и послать в погоню добрую дюжину наемников, если не вообще целый отряд во главе с кондотьером, благо этот народ был на диво живуч, несмотря на известное их распутство и безбожие. Она все же оставалась заложницей у правящей нынче Синьории — заложницей знатной, но без права голоса, положенной до времени в шкатулку изящной безделушкой. У ее спутника и похитителя было, пожалуй, поболее прав, хотя он был всего лишь пришлым — то ли из северных областей, как и она сама, то ли, напротив, с жгучего юга — прибившимся, как одинокая лодка, к причалу одного из самых влиятельных итальянских городов, вычистивших всякое упоминание о власти и господстве аристократии. Они были лишними в этом оплоте ремесленников, менял и купцов — дворянка с севера и вассал изгнанного сеньора, возжелавший остаться, в то время как его господин укрылся за надежными стенами не тронутого чумою города. Но зачем ему — свободному от присяги и каких-либо обязательств — было увозить ее, забытую в покинутом напуганными эпидемией слугами и надзирателями дворце добровольную пленницу, добродетельная дама, как ни гадала, понять не могла. Порой ей приходило в голову, что, возможно, рыцарь (а был ли он, право, рыцарем, она сказать точно не могла) возжелал сделать богоугодное дело и осчастливить ее далекое семейство, возвратив тоскующим домочадцам утерянную дочь. Вот только бескорыстен ли был его порыв — тоже было неизвестно. Впрочем, дама знала наверное, что истинный рыцарь не будет искать выгоды, извлекая ее из несчастья другого, особенно если этот несчастный — попавшая в беду беззащитная девушка. Тем и успокаивала она себя, снова и снова косясь на широкую спину своего похитителя, ерзая на скользком седалище и размышляя, будет ли это недостойно дамы — спросить о привале. Но спутник ее неожиданно, словно услышав немые стенания неудачливой наездницы, остановился и задумался, глядя на кровавый, как зимний помегранат, закат. — Надо бы найти место для ночлега. Если мадонна соблаговолит обождать тут, на дороге, я, пожалуй, гляну на вон те дома вдалеке. — Нет, мессер, я поеду с вами. Негоже даме оставаться на дороге одной в такой час. Всадник раздраженно обернулся, словно не веря своим ушам и собираясь уже почти осадить свою спутницу, и только узрев ее за спиной, казалось, вспомнил, с кем он имеет дело и устало помотал головой. — Мадонна, боюсь, что картина, что может предстать перед вашими глазами в селении, потревожит ваш сон поболее мысли о том, что даме не пристало быть на дороге одной. Мы же на тракте, а не в кабаке. Извольте подождать, пока я вернусь. Мы остановимся — непременно. Путь был долгим, кони устали, да и вам не мешало бы отдохнуть, ведь завтра нам предстоит еще один переход. — Ах, будь по-вашему! — капризно махнула рукой в алой перчатке дама. Во время прошлого привала ей пришлось снять с себя все кольца и упрятать эти изящные примеры мастерства тосканских и венецианских золотых дел мастеров в кошель, что был надежно привязан к поясу. Кокетке пришлось согласиться, что дорога — отнюдь не самое подходящее место для демонстрации этих даров тайных воздыхателей (по большей части сынков купцов и зажиточных горожан), да и мозоли на нежных ладонях уже не только отвлекали ее от прочих печальных размышлений, но и приносили серьезные неудобства. — Лишь бы найти какой-нибудь замок для отдыха и укрытия. — Замок? О чем вы, мадонна? Нам надо радоваться, если мы найдем хоть одну чистую и свободную от трупов хижину! Да в любом замке их будет, возможно, еще больше, чем в этих паезанских каменюках. Ходили же слухи во Флоренции, что иные сеньоры принимают в своих замках напуганных черной смертью крестьян. Так что там и преставились все вместе — и господа, и слуги. — Не хотите ли вы сказать, что нам придется ночевать в крестьянском доме, мессер? — Все, что я хочу сказать, — он сердито ткнул коня упрятанной в металл ногой и тот, фыркая, тронулся, направляемый хозяином с обочины через поле, — я уже сказал. Нам надо благодарить бога или дьявола, если я сейчас смогу отыскать хибарку без трупов. А то боюсь, моя донна, нам придется спать под деревом где-нибудь в оливковой роще. — Под деревом? Вы хотите сказать — на земле? Как звери? — Вот именно. Как звери. С этой мыслью я вас оставлю и пойду посмотрю, навестила ли эти земли чума. — Но мессер… Ее возглас остался без ответа. Неучтивый кавалер уже съехал на поле, безжалостно топча зреющую пшеницу. Дама еще долго смотрела ему вслед, потом стащила перчатки, бросив их на подушку седла, и откинула вуаль, вытаскивая из кошеля надушенный платочек с намерением утереть пылающее лицо. С губ ее сорвался тяжелый вздох. Когда она соглашалась, в сумбуре раннего утра разбуженная самым неучтивым способом проникшим в ее теперь неохраняемые покои мужчиною, оставить постылый, не родной ей город и последовать за ним — почти незнакомым ей, виденным несколько раз во время прогулок вдоль Арно и на приемах в Синьории, куда ее неизбежно вызывали, как немую представительницу северной аристократии — знала ли она, как это будет тяжело и унизительно? Нет, и даже представить себе не могла, что кто-то может обращаться с дамой столь резко и некуртуазно. Жизнь ее в последние месяцы не была весела: горе от гибели отца, незаслуженно и с чудовищною жестокостью забитого озверевшею толпою в Венеции в начале зимы под предлогом диких обвинений в колдовстве и намеренном заражении города чумой еще не улеглось в ее душе — тем более, все произошло на ее глазах. Ее спаситель и тюремщик вывез ее оттуда, спрятав в своем поместье под Флоренцией, но лишь после девице пришло в голову, не с умыслом ли была подстроена эта страшная сцена, и стоило ли им, сошедши с корабля, вступать с триумфом в уже замерший в тяжком молчании город. Но отступать было некуда: она была обещана юноше, предварительный договор был заключен, приданое обсуждено, и ждали лишь благоприятной для венчания даты, которой так и не суждено было определиться — чума захлестнула и цветущую Тоскану ранней весной, когда фруктовые деревья только начинали зацветать, а ее жених со всеми домочадцами под покровом ночи сбежал в Милан, в свое родовое гнездо и под протекцию архиепископа, что, по слухам, приказал замуровывать зараженных в их собственных домах и оставлять там умирать в одиночестве, без покаяния и отпущения грехов, дабы предотвратить распространение болезни. О ней попросту забыли, а когда юная Россана обнаружила, что и слуги, почуявшие отсутствие хозяина и, следовательно, задержку платы, стали один за другим исчезать, пока и последние две служанки, заверявшие ее в полнейшей преданности, не сбежали вместе, прихватив все ее неименные украшения — она кое-как оседлала коня и явилась пред очи флорентийской Синьории с просьбой дать ей провожатого для возвращения на Север, в родное гнездо. В этой просьбе ей не было отказано напрямую, но совет Восьми взял ее под опеку, вынудив переехать в город и ограничив передвижение несколькими прогулками по набережной и походами в церковь. Это было самое настоящее заключение, хоть и удобное и соответствующее ее положению. У нее опять появились служанки, новые платья, украшения и даже тайные воздыхатели. Впрочем, замужества ей никто не предлагал, а если и предлагали, то лишь почтенные вдовцы и люди недостойные и стоящие сильно ниже ее по рождению — выходцы из «жирного народа». Да и прежней договоренности никто не разрешал. Россана продолжала считать себя обрученной, ждала окончания волны заражений и молилась, чтобы дожить до того дня, когда можно будет вздохнуть спокойно. Но такого не произошло, и новый ее оплот постигла та же судьба, что и поместье жениха под Флоренцией. Слуги разбежались, иные умерли прямо во дворе, и Россана стала бояться выходить даже на прогулку в сад. Мессу она давно не посещала: лишь молилась, заслышав похоронную процессию, во время которой отпевали всех умерших в квартале за сутки граждан. Еда почти кончилась, фрукты в погребе гнили, хлеб зачерствел, и что с этим делать, Россана не знала. А потом явился он — вытащив ее из кровати самым возмутительным образом. Даже не потрудившийся выйти, пока она одевалась. Разворошивший собранный ей узел с одеждою и безжалостно выкинувший все, что, по его словам, «могло отяготить лошадей». Надо отдать ему должное — почти обо всем ее «спаситель» позаботился сам: во дворе мирно топтались, тычась мордами в кипарисы, его вороной дестриер свирепой наружности и милый небольшой темногривый светлый хобелар, видимо, предназначенный ей. Хобелар, как позже выяснилось, оказался женского пола, что ввергло Россану в сомнения — а не будет ли это помехой в их путешествии — злой вороной не внушал ей доверия. В ответ на робкие ее намеки на столь неприличную для дамы тему ее похититель только небрежно фыркнул: — Ни мой конь, ни я, мадонна, не потревожим вас своим непристойным вниманием. Можете быть на сей счет совершенно спокойны. Я не для того вас задумал отсюда увезти, чтобы ронять с лошади или докучать вам. Я не воздыхатель из тех жирных молодчиков, которые вечно околачиваются у вас под окнами и нанимают менестрелей, что мешают досужим соседским старухам спать, бренькая слащавые канцоны о любви и взамен получая украшением бархатных беретиков содержимое ночных горшков. Нет, синьора. Я отвезу вас домой. Можете считать мою услугу запоздалым ответом Флоренции на вашу просьбу. Эта восьмерка заплывших кабатчиков и торгашей держит вас тут как разменную монету, опасаясь вторжения с севера. А я люблю войну, мадонна. Мне она на руку — без нее я дохну. В этом городе без осад и угроз становится невыносимо скучно. Поэтому-то и надо вас отсюда убрать. Вам тут не место. Летите домой, в теплое гнездышко — звенеть на арфе и гулять по паркам, в которых под деревьями не валяются трупы, и где не бродят эти пугала — чумные доктора. Если вы согласны ехать — нам стоит поторопиться. У «жирного народа» по воскресеньям сладкий сон, но они подозрительны, как и полагается быть плебеям. На эту длинную речь Россана не нашлась, что ответить. Навязавшийся в спутники малознакомец с очевидностью ею не восторгался и тоже — как и другие люди в городе — воспринимал ее как вещь, которую надо передвинуть или спрятать из политических соображений. Это почему-то сильно задело ее, несмотря на то, что она, привыкшая быть благовоспитанной и любезной, частенько, особливо в вынужденном своем заточении, грешила тем, что была не в меру язвительна и холодна с неудачливыми и такими нелепыми в своей неуклюжести поклонниками. А тут неприятный, грубый мужлан — который мог даже быть вовсе не рыцарем, коих в своих размышлениях представляла себе Россана — так в открытую ее унижает! — Вы меня презираете, мессер! — сквозь непрошеные слезы пробормотала она, кутаясь в покрывало, в которое вынуждена была завернуться, когда он, без стука проникнув в спальные покои, грубо выдернул ее из постели за руку, нисколько не смущаясь ее наготы, мало прикрытой кружевной сорочкой. Он даже не пытался опустить глаза долу, как, бывало, делали ее братья, застав их с подругами в ручье. Он просто смотрел. Не поедал ее взглядом, не краснел, не отворачивался, словно перед ним была не пятнадцатилетняя дева на выданье, а морщинистая матрона лет пятидесяти. Словно ему и дела не было. — Я не презираю вас, мадонна, но и пресмыкаться перед вами не стану. Я вам не отец, не брат и не паж. Если вы решите ехать — а решать надо сейчас, без томлений, празднословья и потери сознанья — то вам стоит одеться и собраться, и принять все вышесказанное мною. Берите с собой только самое необходимое. В нашем странствии главное — скорость. Надо было бы каждому ехать одвуконь, но это может привлечь слишком много внимания при выезде из города. Авось сможем найти лошадей и по дороге. Есть у вас предпочтения на предмет седла? Если вы едете, конечно, благородная мона Россана. — Да… мессер, я хочу изъявить вам свою глубочайшую благодарность… — Не надо. Просто оденьтесь. Россана мрачно кивнула тогда и кратко сообщила о том, где рыцарь сможет найти ее женское седло, специально заказанное еще отцом частью ее приданого для увеселительных прогулок с будущим мужем. Все прогулки, свершенные на этом злополучном венце творения северного искусного шорника, который даже подушку умудрился разукрасить ее вензелем и цветочными узорами, были не впрок и в большинстве своем весьма удручающими. Пока он искал седло и прилаживал его на кобылу, Россана с трудом влезла в единственное платье, что была способна затянуть сама: вишнёвого бархата с завязками спереди. Увы, оно совсем не подходило для прогулки верхом, да еще по такой теплой даже для мая погоде, но выбора у нее не было. Не просить же ей рыцаря затягивать шнуровку на спине! С прическою вышло не сильно лучше — сама Россана убирала волосы редко и все, что могла, это заплести длинные золотисто-рыжие волосы — ее гордость и предмет зависти черноволосых подруг. Даже епископ Тосканский заметил ее всегда укромно убранные в церкви под повязку локоны на одном из городских изящных собраний и провозгласил ей и ее нареченному приличествующий для священника каламбур, что молодая пара — как два луча света, сошедшие, чтобы осветить мрак, царящий среди черни, и что дети у таких благородных отпрысков знатных семейств наверняка будут подобны ангелам. Россана тогда покраснела и была польщена, а епископ, заметив заалевшие щеки, добавил, что нет лучшего украшения для молодой девы, чем ясный взгляд и румянец скромности, а уж если она еще и светловолоса и синеглаза, то во всем ей стоит подражать деве Марии и избрать своею покровительницей Богородицу, даром что она точь-в-точь напоминает известные изображения тосканских маэстро фресок.) Перевивая толстую косу жемчужной ниткою и убирая подколотое к затылку плетение под повязку с вуалью, Россана вдруг вспомнила, что именно тогда, на собрании, и увидела впервые сумрачного наемника Жоффруа из рода Аттендоло, недавно начавшего активно захватывать власть в Милане. Рыцарь этот показался Россане сомнительным приобретением, и оно не вызвало у Россаны ликования — уж очень неприятна была мысль о том, что подобный господин будет маячить у нее перед глазами и в будущем смущать дам ее двора. Грубый и мрачный воин не станет украшением изысканного общества, а его одобрение ничем ей не польстит. Если Жоффруа угодно держать его при себе — это его право сеньора. Ей же нет надобности знать и помнить о всех вассалах мужа. Да и был ли он вассалом? Россана однажды осведомилась у нареченного, какими узами связан с ним пришлый наемник, и в ответ получила лишь пренебрежительное фырканье, в который раз с огорчением убедившись, что для Жоффруа обычаи предков значат так же мало, как для нее самой — споры и сплетни служанок на кухне. Как выяснилось в дальнейшем, наемник покинул ее жениха и не последовал за ним за стены Милана, хотя там было надежнее и безопаснее. И то был единственный человек — в отличие от ее суженого и слуг — которому хоть сколько-нибудь было дело до нее самой. Грубый, неотёсанный — благодаря ему Россана изнемогала от жары и усталости на дороге, но не иссыхала безжизненным телом где-нибудь под кипарисами уделенной ей Синьорией обители. Спутником он оказался столь же невыносимым, как и похитителем. За все время пути он заговорил с Россаной лишь трижды — два раза резко указал ей на то, что кобыла могла бы идти и быстрее, если бы не дамское седло, и только раз спросил, не упарилась ли она в своем венценосном облачении. На попреки Россана предпочитала не отвечать, а вопрос об одеянии показался ей слишком непристойным, особенно после того, как рыцарь перетряс ее поклажу, увязанную в узел по его указанию, и лишил свою будущую спутницу всякой возможности переменить платье. Он дозволил взять с собой только драгоценности, золото и несколько дорогих ее сердцу мелочей, неодобрительно качая при этом головой и глядя на нее так, словно всерьез сомневался в ее рассудке. Обиженная не на шутку, Россана набросила на лицо вуаль и всем своим видом демонстрировала, что ему надлежало испросить прощения и как-то загладить свою вину, но, похоже, рыцарь таковых намерений не имел. С того момента как они тронулись, он и не смотрел на нее и ехал не подле по правую руку, как надлежит галантному кавалеру, а впереди, заставляя Россану кашлять от пыли, что поднимал копытами его дестриер. Лишь после того, как они выехали из города, взяли правильное направление и ступили на дорогу, ведущую, как она помнила, к Болонье, всадник на вороном придержал коня и коротко бросил ей, что худшее позади, и что у гвардии от чумы, по-видимому, усохли мозги, если они оставляют въезд в город без присмотра с раннего утра. Только в тот момент Россана поняла, что они могли быть и остановлены, блюди стража, как ей и полагалась, портон Аль Прато — крепостные ворота, которыми было положено начало строительства шестого круга стен вокруг «Цветущей». На ночь решетки были опущены, и отомкнуть их мог бы только ключник, что был на стороже с заката до рассвета со строгим наказом не выпускать и особенно не впускать в город никого без особого распоряжения или именной грамоты с печатью Совета Восьми или иных начальников. Но то ли бдительность стражей ворот была поколеблена чумою, то ли здоровых людей попросту не хватало, и любая простая работа теперь виделась одолжением, а не обязанностью, да только ворота были настежь открыты, и никого возле не оказалось. Спутник Россаны пробурчал себе под нос, обращаясь скорее к коню, а не к ней, что Джанлеоне, как и следовало ожидать, перебрал браги и спит, что им было на руку. Видимо, он был знаком с ключником. Они беспрепятственно выехали на дорогу, ведущую, согласно названию ворот, к Прато и проскакав в темпе (Россана с трудом удержалась в седле — дамская подушка предназначалась для неспешных прогулок шагом в беседе с приятным кавалером, а не для рассветных побегов из зараженного города с наемником) несколько времени, свернули в поля и взяли правее, на север. Они проехали Прато, огибая его дальше к северу. К полудню и Болонья осталась в стороне, а они медленно, но верно, избегая городов, двигались к родному гнезду Россаны — Савойе. Но день клонился к вечеру, да и сил у отчаявшейся наездницы уже не осталось. Оставалось только довериться Господу и здравому смыслу ее спутника. Насчет последнего Россана пребывала в сомнении. Вот и сейчас — непостижимым ее уму казалось, что он бросил ее одну на дороге. Россана еще раз вытерла горящий от долгой тряски лоб собственноручно расшитым шелком платком и упрятала его в кошель. Неожиданно кобыла занервничала и грациозно переступила с одной ноги на другую. Россана оглянулась и обомлела, уронив перчатки в белую, словно мука, пыль. Позади нее из оставленного ими недавно края приближались четверо — все в белом, со странным, неизвестным Россане гербовым знаком на знамени: небелёном лоскуте с красными полосами. Подошедшие молча воззрились на деву на коне. Один из них нагнулся, чтобы поднять упавшие на дорогу перчатки, но не спешил отдать их Россане. Она же с ужасом заметила, что под белой хламидой у нагнувшегося проступали кровавые полосы, а в руках странники держали плети о трех хвостах. Она слышала о таком. То были флагелланты — воинствующая секта, все больше распространявшаяся по разоренным болезнью опустевшим городам. Они проповедовали аскезу и истязали себя бичами, дабы возвернуть к италийскому народу лик божий. Красное на белом. Кровь на полотне. Россана дрожащей рукой опустила на лицо вуаль — незачем им было видеть ее — и тронула поводья, не зная, куда ей теперь ехать. Мужчины зашептались, и, растерянная, она услыхала «…дева-чума, в красном одеянии… Она въезжает в селения на мертвом коне, и всюду за нею следует черный ангел смерти, увлекающий заблудших, которых она коснулась бледной своей дланью, в ад. Мы знаем их, братья. Праведный да узрит истину, и будет ему дана власть остановить смерть…» Россана побоялась пустить лошадь рысью, потому что не столь искусной наездницей она была, да и седло не позволило бы ей ускользнуть от безумцев. А те наступали, зловеще бормоча под нос: «Дева-чума, дева-смерть. Мы знаем тебя. Мы сожжем твою гнилую плоть, и вернется радость в наши земли». Один из них нес факел, обмотанный опаленной ветошью — и вот уже стукнул кремень о кресало, и искры перебежали на трут — в темноте заклубился беловатый дым, и запахло серою. Неужели они посмеют тронуть ее? Пугливая кобыла дернулась, а Россана зашептала про себя молитву и закрыла глаза. Ушей ее достиг дробный топот копыт по земле — неужели он подоспел вовремя? Она не смела глянуть назад и только слышала возгласы боли и шум, лязг металла, рассекающего воздух. Потом все смолкло. — Ваша правда, мадонна. Не стоило мне вас оставлять. Едемте, пока не подоспели другие помойные крысы. Эти уже вам не повредят. Простите меня. Россана подняла ресницы и увидела, что пыль на дороге свернулась, залитая кровью ее обидчиков. Край ее платья и ноги кобылы тоже покрылись крупными алыми каплями. На вишневом бархате это было почти не видно. Но Россана знала, что она запятнана, чувствовала в пряном воздухе медный густой запах крови. Ее спутник поравнялся с нею, оттирая меч куском плаща одного из флагеллантов. Тряпицу он бросил в заросли маков на обочине, а отчищенный клинок убрал в ножны. — Едемте. Надвигаются сумерки, а кто знает, кого еще носит на этой забытой богом дороге. Я нашел нам убежище. — Спасибо вам, мессер. — Не надо быть рыцарем, чтобы кромсать падаль. Не стоит вам меня благодарить. Прислушайся я к вашим упрекам ранее, не возникло бы нужды в этом, — он кивнул на распростертые на дороге тела и тлеющий, уже гаснущий факел. — И не мессер я — просто бродячий пес. — Я все собиралась спросить, как мне вас величать. — Зачем вам меня величать — кто я вам? Да и величия во мне нет. Но если вдруг случится такая надобность — Псом и зовите, как делали многие до вас. — Но мессер — разве это христианское имя? — Христианское или нет, имя или прозвание — какое есть. А другого имени нет мне на этой земле — от фамильного я отрекся, а иного не заслужил. Россана кивнула и последовала за черным всадником на узкую, протоптанную его конем тропу в пшенице. С востока набежали сизые облака, поглотили закат, и когда они добрались до дальней хижины на краю села, их накрыло серой полосой дождя. Пес завел коней под навес, ютящийся возле низкой каменной постройки, где в кормушке были заготовлены душистые пуки травы. Россана стояла, трепеща и не смея зайти в дом, то и дело отводя промокшую вуаль от лица. Спутник ее, закончив привязывать лошадей, сам прошел, нагнувшись, в дверной проем, поманив Россану за собой. В доме было темно, и пахло скисшим молоком и гнилью. — Разжигать огня не будем. Неведомо кого может он привлечь. А на сегодня нам достаточно приключений. Тут есть немного фруктов и солонина, если вы голодны, мадонна. И кувшин с водой — я набрал ее из ключа, что нашел в оливковой роще. Немного, но позволит нам дожить до завтра. — Я не столь хочу есть, как пить. И я утомилась. — Вам непривычно такое путешествие, я понимаю. Сейчас мы здесь, чтобы отдохнуть. На лавке там есть свежая солома — я взял ее из сарая. Тут… не было трупов, если вас страшит зараза. Обитатели покинули этот дом. Вам надо поспать. Россана напилась вдоволь из кувшина — вода показалась ей слаще любого тонкого вина, и поела немного фруктов — солонина не внушала ей доверия. Рыцарь ел жадно, временами бросая на деву сумрачные взгляды из-под копны прилипших ко лбу волос. Лицо его, как Россана заметила еще во Фьоренце, было покрыто множественными шрамами — следами давних битв или сражений на ристалище — кто мог это сказать? В который раз Россане подумалось, что лекари в их землях настолько невежественны, что любая дева, владеющая иглой, могла бы залатать рану куда искуснее, чем любой из этих ученых мужей. Но женщинам не дано было врачевать, а тех, кто, вопреки учению церкви, пробовал себя на этом поприще, наказывали столь жестоко, что другим, даже и владеющим тайным знанием заживления ран с помощью металла и трав, было слишком страшно выдать себя. «Ворожеи не оставь в живых» — так сказано в Священном Писании, в книге Исхода. И все же порой Россане приходили в голову такие мысли — о несправедливости и тщете иных заблуждений. Как сейчас, когда глядела она на темное от загара лицо рыцаря и его шрамы, один из которых был особенно жуток — от давнего ожога. Не потому ли не захотел он разжигать огня? Пес — как он сам назвал себя — заметил ее взгляд и нахмурился, если возможно было так сказать о его вечно сумрачном челе. — Вы бы ложились, донна. Уж стало совсем темно. — Это от дождя, мессер. Но вы правы, стоит лечь. — Стоило бы просушить одежду. Здесь сыро и плохо нам будет, если вы заболеете. Россана заалела от его слов. Платье и впрямь вымокло и прилипло к нижней рубахе. Но негоже ей было разоблачаться при постороннем мужчине! Это поставит под сомнение ее честь, а узнай об этом потом ее нареченный, кто знает, не усомнится ли он в ее непорочности. Рыцарь словно услыхал ее мысли и коротко произнес: — Да полно вам. Не буду я смотреть. Если вам так конфузливо в моем обществе, могу уйти к лошадям — заодно и пригляжу за окрестностями. Да и мне там будет покойнее. Не глядя более на нее, он встал и вышел. Россана с облегчением вздохнула, сняла влажную повязку и принялась расшнуровывать корсаж. Распустив завязки, она скинула тяжелое платье, развесила его на протянутой от крюка у двери к стене веревке. Распустила растрепавшуюся косу, убрала в кошель жемчужную нить и устроилась на лавке, накрывшись мокрым плащом. В горнице было зябко, чулки Россаны леденили ноги, а в душе чем дальше, тем больше разрастался стыд за то, что она вынудила доброго рыцаря ночевать в стойле. Но выйти и пригласить его в дом она не решилась. Усталость взяла свое, и Россана задремала. Пробудилась она от потрескивания огня, почувствовав, что согрелась. Россана приоткрыла глаза и увидела, что большой очаг растоплен, ее плащ занял место на веревке рядом с верхним платьем и повязкой, а сама она до плеч укрыта сухой, плотной тканью незнакомого ей светлого плаща. Рыцарь возвратился и сидел теперь у огня, отхлебывая что-то из фляги и искоса наблюдая за ней. Ей стало неловко и жутко. По крыше барабанил дождь, и поэтому выгнать своего спасителя на улицу она бы не смогла. Прозывается он Псом или нет, не дело вынуждать его коротать ночь в холоде в обществе коней. Россана вздохнула и притворилась, что крепко спит, кожей чувствуя на себе его пристальный взгляд. Негоже ему так пялиться на чужую невесту — нареченную его сеньора, хоть бы и бывшую. А не будь она обещана другому? От всех этих мыслей дремота почти покинула ее, а душу затопил стыд и злоба на рыцаря — за неловкость их положения и мятеж, что вызвало в ней его внимание. Россана знала, что благородной деве не пристало гневаться, что украшение девы — снисходительность к мужеским повадкам и томлениям плоти, ибо для них это часть естества, но сколь ни пыталась она утихомирить свой разум, тем больше тонула в растерянности, желая оборвать этот молчаливый диалог, возникший против ее воли. Нет, он не рыцарь. Благородный муж не стал бы искушать ее взглядами и даже присутствием. Галантный кавалер отворотил бы свое лицо, подкрепляя себя молитвою в стремлении уберечь и себя и даму от греха. А этот наемник так смотрит, словно… Словно имеет на это право. Россана повернулась на лавке и натянула на себя ткань. И, почувствовав на себе его запах — незнакомый, терпкий, мужской, дразнящий — в растерянности замерла. Выходит, единственное сухое одеяние, извлечённое, вероятно, из его сумы, он отдал ей? Не стоило его все же судить так строго. Россана, словно от жары, приспустила одолженный плащ до плеч, выпростав руку поверх ткани, убрав с шеи волосы и открывая затылок. Как говорила ей ее балья, девы — цветы, а юноши — мотыльки, порхающие вокруг. А однажды найдется и мужчина. Тот, что не станет увиваться понапрасну, а попросту сорвет цветок и станет первым и законным его хозяином. Если она цветок — то стоит ли противиться взглядам? Разве не за тем бог создал сады, чтобы ими любоваться? Эта мысль успокоила встревоженную деву и приманила обратно спугнутый ее сон. А неназванный рыцарь так и провел ночь, то впадая в забытье, то глядя на нежную шею под копной золотистых кудрей и время от времени подбрасывая в ненавистный огонь — почти такого же цвета, что и ее локоны — еще дров, чтобы его дама не замерзала.***
Санса дочитала главу и зябко поежилась — в исповедальне стало еще холоднее, а свеча начала тревожно вспыхивать — верный признак того, что собралась потухнуть. Это была уже вторая по счету, и надо было встать и пойти в церковь за следующей порцией, тем более, Сандор еще не вернулся. Идти в холодный темный зал Сансе страшно не хотелось, но выбора у нее не было — или сейчас, пока исповедальня еще таит в себе заветный огонек, или по факту во мгле, что вскоре затопит и ее убежище. Она оставила пламя гореть и вышла из кабинки, торопливо направившись к ближайшему алтарю за новым источником света. Пересекла центральный проход, больно ударившись бедром об угол скамейки, все думая о Россане из книги и дивясь сходству их имен. Все же этот фолиант попался ей не просто так — словно он давно ждал ее там, на полке матери-настоятельницы. Что же будет дальше? Санса чувствовала смутное сходство событий из книги и ее собственной жизни. Насильники — флагелланты, чума — и их неведомый Морфей, ее спутник… Спутник и тревожил Сансу. Ей было неловко читать о том, как сумрачный Пес смотрел на спящую деву, потому что в голову тут же полезли мысли о том, что Сандор подглядывал за ней, пока она раздевалась. Это было мерзко и нечестно. Ее словно окунули в черный гнилой канал — чужих взглядов, желаний, похоти, облепляющей кожу подобием тумана — бог знает, что он себе думал, глядя на нее. Сансу передернуло. Липкие руки на бедрах, разодранный подол платья — оборванная молния короткой куртки, непонятный экстаз, хриплый шепот в ухо, обжигающий кожу: «Теперь ты моя — навечно. На тебе мое клеймо…» Он тогда укусил ее за мочку, продрав нежную плоть насквозь. Как омерзительно может быть чужое вторжение! Когда не столько смотрят, когда срывают, беззастенчиво, нагло, по праву первенства. Все они одинаковые, все хотят одного — и никому нет дела… Санса почти подпрыгнула, углубленная в свои мысли, услыхав колоколом разнесшийся по церкви стук. Три раза — и еще четыре. Это был он, Сандор. Он возвратился. Она торопливо бросила свечи на скамейку и зашагала как можно тише к заложенной доской двери. Шепотом переспросила: «Кто тут?» В ответ ей из-за гладкой поверхности дерева послышалось: «Я. Дело сделано. Второй отправился за первым. Не бойся». Санса вынула из петель доску, и Сандор толкнул дверь снаружи, входя и впуская в церковь запах стоячей воды и глициний. — Ну что, жива? В его тоне ей послышалась насмешка, даже издевка. Санса вздернула подбородок и, не глядя на него, бросила: — А ты что думал, что меня тут сожрут призраки? Или статуи кондотьеров оживут и сползут с надгробий? Я все же не дитё, церквей не боюсь! — Ясный перец, не боишься — ты же почти монашка! — Никакая я не монашка, — сердито отпарировала Санса. Час от часу не легче. Вот значит, как? Монашка! — Да ладно тебе — я просто пошутил. Есть будешь? Я нашел фокаччу в одном баре и холодный кофе — из тех, что продают туристам втридорога, выдавая его за американо со льдом. — Не знаю. Ну, если тебе не жалко… а с чем фокачча? — С оливками, кажется. И еще тебе конфетки, для увеселения, — он сунул ей знакомую желтую коробочку, на этот раз благоухающую цитрусовыми. — Что я тебе — трёхлетка — конфеты мне таскать? Ты лучше расскажи, что случилось там… Сандор, казалось, растерялся от ее резкого тона, но потом насупился и, взяв с алтаря свечу, зажег ее своей выпендрежной зажигалкой. — Да и рассказывать нечего. Догнал его у мостика — он там решил перекурить, старый пень. Говорят же — курение убивает. Вот воистину. — Как это произошло? — Да никак. Он сам все сделал. Увидел меня, оступился — и рухнул в канал возле поворота к станции. Он не умел плавать… А я не стал нырять и спасать его. Только и всего. — Ты стоял и смотрел, как он тонет? — Да. Я должен был удостовериться, что он мертв. — Ты прям как судебный врач, — ехидно бросила Санса. — Да что с тобой? Уходил — была одна девочка. Вернулся — словно подменили, — сокрушённо промолвил Сандор и потер пальцами лоб. — Я не девочка тебе. И ничего такого, — сказала Санса, глядя на его здоровенные ручищи и вспоминая — отчего спина ее покрылась мерзкими холодными мурашками — как хрустнула под этими ладонями шея молодого каннибала. — Хорошо, — устало бросил он. — Ты мне не девочка. И вообще ты мне никто. На тебе еду и ложись. Переночуем тут — не хочу светиться и шуметь сейчас. Завтра разбужу рано, учти — не зарывайся в свой средневековый бред и спи. Я устроюсь в другой кабинке — на той стороне. Пока! Он резко развернулся и застучал ботинками в сторону противоположного угла, где было еще две исповедальни — как раз под гробницей очередного гонфалоньера, верхом устремившегося в вечность. — Сандор, постой! Спасибо! — Не за что. Я же должен был оправдаться за свою дурь. Прости, что навел на тебя насильников. И прости, что смотрел на тебя. Я забыл. — Что? — Что я тебе не ровня. Счастливых снов. Он зашел в кабинку и задернул за собой черную занавеску, отрезая свое пространство от Сансы и всего, что с ней было связано. Она развернулась и уныло побрела к своей исповедальне. Как-то гадко получилось. Она не хотела ничего такого говорить, но оно как-то само, помимо ее воли, вырвалось. После этой беседы даже читать не хотелось. Как-то последняя глава ввергла ее в совершенно неправильные настроения. Если так будет продолжаться, она, пожалуй, будет брошена прямо на улице — и там уж ей останется только жалеть — и читать. Санса залезла в свою исповедальню. Свеча уже догорела. Зажигать новую она не стала. Только села на скамью и принялась медленно есть, на ощупь запуская руку в бумажный промасленный мешок и отщипывая кусочки фокаччи. Покончив с лепешкой с оливками, она добралась до кофе, ломая ногти, с трудом отвинтив крышку стеклянной бутылки (что угодно, только не обращаться за помощью к Сандору) и почти залпом выпила сразу половину, уже не заботясь о том, что от кофе могут потом возникнуть проблемы со сном — она, как истинная итальянка, от капучино только крепче дрыхла. На дне мешка обнаружилось миндальное пирожное. От этой находки у Сансы навернулись слезы. Как мерзко она себя повела — а он-то даже о сладком для нее позаботился! Но просить сейчас прощения было еще хуже, чем промолчать. Поэтому она, утирая нос рукавом сандоровой ветровки, доела добытый им ужин и кое-как устроилась на неудобной скамье. Надо было спать. Непременно и поскорее. Санса уже была согласна и на монстров, и на насильников — лишь бы не думать больше о Сандоре и о том, как он задернул ей перед носом занавеску — с искаженным от обиды лицом. Да — он ей не ровня. Она — неблагодарная дрянь, а он так старался ей угодить. Он убил из-за нее человека — даже двух, а она только шарахалась от него, как от прокаженного, да еще и колкостей наговорила! Мучаясь от стыда и глотая льющиеся в горло слезы, Санса задремала, сердито спихнув виноватую во всем книгу под лавку. Во сне он все отворачивался от нее, досадливо, сутулясь, как наказанный ребенок, и садился на черного коня, чтобы покинуть ее — навсегда. Санса всхлипывала и еще сильнее вцеплялась в соскальзывающую ветровку, которая в конце концов таки сползла с ее плеч под скамью и накрыла безымянный, таящий в себе все то, что хочет и что даже не готов найти жаждущий читатель, фолиант — под курткой он был почти незаметен и не нес в себе больше той смутной угрозы, что прячет в себе книга, которую читаешь впервые, не зная окончания и уповая, на свой страх и риск, что она приведет тебя если не к счастью, то хотя бы к надежде на него.