Воспоминания Драко Малфоя

Еще один идиотский прием, организованный Министерством. Ненавижу… Министерство, приемы, сплетни и бывших однокурсников, которые, как прокаженного, сторонятся меня — все, кроме слизеринцев, конечно. Чиновники тоже с улыбкой жмут мне руку. Слизеринцы уважают меня, а чиновники — мои деньги, так что мне есть с кем переброситься парой ничего не значащих фраз. Расправляюсь с этой обязанностью поскорее и сматываюсь к столику с заманчиво поблескивающими бокалами огневиски. Вечер совсем плох, мысли бродят по кругу, и я топлю их в янтарном напитке. Лишь бы не зацикливаться на слухах, лишь бы не думать о ней. О том, что Грейнджер наконец-то свободна, что уничтожена и разбита, как когда-то был разбит я. Именно так о ней говорят: мои информаторы, наши общие знакомые, просто злые языки. Я им верю, и какая-то часть меня этим сплетням рада. Однако радость длится недолго: из бесцветной толпы взгляд выхватывает ее. Ее. Утонченную и слегка отрешенную. Она не рыдает в плечо ублюдка-Поттера и не зализывает раны в плотно зашторенной комнате. Она здесь, на этом приеме. «Грейнджер, убирайся, прошу. Я не хочу тебя видеть». «И… я скучал. Каждый гребаный день, который провел без тебя». Я наблюдаю за ней, а моя умница даже не пытается скрыть, насколько ей надоела болтовня той повернутой гриффиндорки, что училась на нашем потоке. Не помню ее имени, да и Грейнджер, вероятно, не помнит тоже. И что-то не так во всем этом, в ней самой. В ее позе, в еще более постройневшей фигуре, в изогнутой расслабленной спине. Что изменилось с нашей последней встречи? Кажется, она состоялась на подобном приеме примерно полгода назад. Как обычно, мы поймали взгляды друг друга, быстро поздоровались и отвели глаза. Я ничего не заметил тогда, но сегодня начал замечать: даже ее манера держаться стала иной. Грейнджер больше не хочет отвечать заученный урок и не строит из себя больше, чем она есть. Она ощущает себя собой — я удивлен и снова заинтригован. «Черт! Так нельзя!» Я обещал себе, я поклялся. Но кого это волнует, когда я продолжаю пялиться на нее? Мерлин! Конечно, она замечает мой взгляд, оборачивается и смотрит в ответ. Так пристально и долго… И я готов задаться вопросом: что, мать твою, происходит?! Пять лет! Пять бесконечных лет мы кивали друг другу и отворачивались. А теперь она смотрит, внимательно смотрит, как будто вспомнила все и просит ответов. Не без удовольствия я обнаруживаю, как заострились черты ее лица и еще более глубокими стали карие глаза. Теперь это бездна — почерневшая и бесконечно печальная. И тени под этой глубиной совсем не портят ее образ: усталость и бледность Грейнджер к лицу. Она измучена, она на дне, она повзрослела. И это, черт побери, заводит меня еще больше. Но гриффиндорка переключает свое внимание с меня на какого-то идиота, и мысль о том, что она могла все вспомнить, кажется мне бредом. Мои пальцы впечатываются в бокал, подрагивают в нетерпении, и я уже не сомневаюсь в том, что подойду к ней сегодня. Этого нельзя допустить, нельзя. Я отвлекаюсь. Точнее, пытаюсь отвлечься — на выпивку, пафосные речи, окружающий сброд. Больше всего я жалею о том, что пришел на этот прием один: отменная стойкость Забини мне бы не помешала. Я не понимаю, почему именно сейчас, когда гриффиндорка растоптана, я не могу насладиться моментом, почему именно сейчас возвращаются симптомы болезни под названием «Грейнджер». Всего лишь расставание с Уизли! Возможно даже — временное. А меня лихорадит. Я вспоминаю, как пять лет назад гриффиндорка вошла в мой кабинет и точно так же заставила биться в горячке. Как такое вообще возможно? Как возможно сходить по ней с ума, несмотря на злость, обиду, боль и то время, что было потеряно? То время, за которое изменился я и совершенно другой стала она. «Это нужно прекратить. Немедленно». Но вместо этого я возвращаюсь взглядом к ней и успеваю уловить лишь ее спину — оголенную спину, мелькнувшую у выхода. Резко отставляю бокал. Не обращая внимания на перепугавшегося официанта, несусь через весь зал, затем через холл, не догоняя, но и не выпуская Грейнджер из виду. Зачем я это делаю? Понятия не имею. Я просто иду, за ней. Как неуверенный подросток, преследую гриффиндорку и при этом надеюсь, что она не обернется, ведь в противном случае что я ей скажу? К моему счастью (или несчастью?), я понимаю, что Грейнджер не собирается покидать прием. Она направляется в туалет, естественно, женский. «Это не проблема», — тут же додумываю я и вспоминаю все запирающие чары из своего арсенала. Попутно одергиваю себя и тешусь надеждой, что у меня хватит ума туда не соваться. Когда гриффиндорка скрывается за дверью, я сбавляю скорость и перехожу на медленный шаг, потому что нервы сдают и мне хочется повернуть обратно. Однако ноги не слушаются и ведут, и ведут туда, где все будет странно, слишком странно для моего и ее субботнего вечера. И потому перед дверью я даже не пытаюсь задумываться — я просто вхожу, запираю заклинаниями замок и наконец-то останавливаюсь, давая себе возможность отдышаться. Она стоит, склонившись над умывальниками. Такая уставшая. Смотрит на себя в зеркало, а я осознаю, что ждал, убийственно долго ждал этого момента. Вот почему я пошел за ней, вот почему наплевал на ту боль, которую гриффиндорка когда-то причинила мне, на собственное обещание и на годы жизни без нее. Я никогда не переставал любить Грейнджер, никогда — просто ждал, когда она будет свободна от Уизли, общества и от самой себя. Я не тороплюсь. Двигаюсь так, чтобы в ее мыслях запечатлелось эхо каждого моего шага, а сам любуюсь этой поверженной позой и черным шелковым платьем наподобие ночной рубашки. Вспоминаю, что Грейнджер любит такие. Вспоминаю, как соблазнителен шелк в сочетании с ее кожей, и терпение рвется по швам. «Детка, за что ты так со мной, за что?» Я попадаю в поле ее зрения. В тот загадочный мир зеркал, который всегда был частью наших отношений, словно мы не могли верить друг другу, но верили нашим отражениям. Это еще одно дежавю, но помню его только я. Грейнджер неподдельно удивлена, и это ранит, действительно ранит меня. Стирая ей память, я не подозревал, что наше общее прошлое — это слишком для меня одного, что ее неведение станет непосильной ношей, которую, стиснув зубы, я понесу. Но я смотрю на нее и великодушно прощаю: Грейнджер имеет право на любую слабость. А единственной моей слабостью пускай будет она. Ведь я хочу ее — бесконечно, до дна. Я не могу без нее — так будет всегда. Я буду возвращаться к ней снова и снова, и это лучшее, что со мной могло случиться.

Читателям. Спасибо за то, что были с Драко и Гермионой все это время.