Пожалуйста, хватит

Санкт-Петербург оказывается морозным и отчужденным, колким и безразличным, немного грязным и утомленным собственной чахоточной красотой. Воздух здесь непривычно осязаемый и живой, царапающий кожу и глотку, давящий на голову дождевой тяжестью с нефтяными брызгами — к такому не просто будет привыкнуть, такое не просто будет полюбить. Юри привык, чтобы солнечные лучи ласкали кожу, чтобы горячие прибрежные пески обжигали пятки, чтобы небо было голубым или синим, а вокруг раздавался детский заразительный говор на английском или тихое бормотание на японском, но никак, никак не привык к плаванию в тумане выхлопных газов среди гоголевских шинелей. Юри чувствует себя попавшим в гротескную сказку, фантасмагорию чужого воображения, куда угодно — но только не в город, который Виктор с нежностью называет домом. Это ошибка, определенно ошибка, Юри всего лишь кажется — ведь он так устал, безумно устал, у него снова кружится голова и болит поясница после многочасового перелета, он снова нервничает, снова накручивает себя, потому что всё прекрасно, невыносимо прекрасно, твои мечты воплотились в жизнь, прекрати глупить, черт тебя побери, Кацуки. Пожалуйста, хватит. — Тебе же нравится здесь, не правда ли? — первым делом спрашивает Виктор, неутомимый, немного предсказуемый и великолепный Виктор Никифоров, стоит им сойти с самолёта. Юри не понимает, что может здесь нравиться. Аэропорт как аэропорт — шумный, людный и серый — ну правда же. — Наверное? — полувопросительно отвечает он, крепче сжимая ручку чемодана. Мимо проносятся толпы людей, распадающиеся на лепестки, и Юри невольно вспоминает конец ханами с его неизбежностью увядания, вздыхает. — Я имею в виду, ты рад оказаться здесь? Со мной? Толпы людей распадаются на лепестки, Виктор смотрит с необъяснимой любовью, замурованной в сетчатку, и Юри быстро отвечает: — Конечно, Виктор! Как же иначе? Как же иначе? Виктор приобнимает Юри за талию, прячет ладонь в карман его куртки и ведет к выходу, мастерски игнорируя косые взгляды. Юри натягивает маску до носа, осознавая, что она будет только мешать дышать, и думает: «это просто надо пережить, перетерпеть, перебороть». Думает: «еще немного — и я окажусь в квартире Виктора, пропитанной теплом, уютом и светом, завернусь в самое мягкое одеяло и просплю полсуток, и всё будет таким простым и естественным, как и должно быть». Виктор крепко-накрепко обнимет во сне, уткнется в загривок, страшно сопя, и ближе к утру начнет пускать слюни, на которые Юри почти не обратит внимания. Так и должно быть, Юри прекрасно знает это. Квартира оказывается нетопленой («Прости, Юри, меня не было здесь около года, разумеется, я отключил отопление»), оголённой («Не было времени толком обустроиться, постоянные разъезды, сам знаешь») и тёмной (сейчас январь, Кацуки, чёртов январь в России, успокойся, пожалуйста). Виктор устало звенит ключами и предлагает заказать еду на дом — Юри не возражает, ему, если честно, немного плевать. Он хочет уснуть на пару часовых поясов и проснуться при восходящем солнце. Юри безумно, безумно устал и не знает, сможет ли дожать этот сезон до конца. Юри молчит. Прежде чем закрыться в ванной, он аккуратно снимает кольцо, сжимает его в дрожащей руке на мгновение и кладет на консоль рядом с ключами. Дышать. * — Он у тебя пришибленный какой-то, — замечает Яков почти что сочувственно, наблюдая за бледным как луна Юри, напряженно рассекающим лёд. — Это еще в Москве всем заметно стало, один ты у нас, Витя, слепой. — Святой, ты хотел сказать? — хмыкает Виктор невесело — Яков возводит очи к небу — и вздыхает. — Он просто устал, такое иногда случается. То ли перелет был тяжелым, то ли акклиматизация, то ли хер знает что еще. — Хер знаем чей еще, — едко выплёвывает проезжающий мимо Юра, пользуясь отсутствием Лилии и высказывая все так, как заблагорассудится. — Меньше ебитесь по углам и, может, дотянете до Чемпионата мира, пидоры. Яков, еще издали завидев Плисецкого, благоразумно отошел на несколько шагов в сторону и отвернулся, обратив свое внимание на опоздавшую Милу. Виктор определенно хочет стать таким же мудрым, когда детство окончательно перестанет играть в одном месте, что не мешает ему сейчас ответить что-то снисходительное, но колкое, широко улыбаясь и игриво стреляя глазами через бортик, потому что — о господи — нет ничего лучше, чем злить и возбуждать подростков, находящихся в самом разгаре пубертата. И Виктор почти отвечает, когда раздается скрежет лезвий коньков о лед, и Юри громко, определенно болезненно падает, привлекая к себе всеобщее внимание. — Ну еб твою мать, — вздыхает Плисецкий тяжко, с жалостью глядя на Юри, распластавшегося на льду. — И что за хуйло учило его приземляться? Он всю задницу успеет себе отбить до Национальных. — Нормально все, — успокаивает самого себя Виктор, внимательней присматриваясь к Юри. — Однако не стоило начинать с акселя. — Сказал тренер Никифоров после того, как его подопечный подвернул лодыжку. Шучу, не ссы. Но чё он сидит-то, Вить? Может и впрямь что-то повредил? И впрямь, Юр. Всё ведь возможно. Виктор делает глубокий вдох и кричит: — Юри, ты там в порядке? Помощь нужна? Юри отрицательно качает головой и жадно глотает воздух. — Юри?.. Юри пытается улыбнуться, когда слезы жемчугами высыпаются из его глаз, но безуспешно — губы начинают заметно дрожать, и он поспешно зажимает рот ладонью, прокусывая её ребро. Виктор мгновенно перепрыгивает через бортик и подбегает к нему, то и дело поскальзываясь в дорогих ботинках — еще не успел нацепить чертовы коньки, — падает рядом с ним, суетливо осматривает, ощупывает колени, лодыжки, рёбра и повторяет как заведенный: «Где болит, где болит, Юри? Здесь? А здесь? Тебе больно?», — а Юри начинает дергаться словно рыбина, выброшенная на берег, зажимает уши ладонями, сильно жмурится и, стоит рукам Виктора потонуть в его волосах, начинает тихо поскуливать и мелко дрожать, бормоча на родном языке словно в горячке: «Мне страшно, мне страшно, мне…». — Какого… — орёт Плисецкий и подъезжает ближе, а за ним Яков, и Мила, и Попович, но Виктор не слышит, не замечает их; всё, что остается перед глазами — лицо Юри, покрытое испариной, искаженное гримасой ужаса. Виктор пугается, пугается так, как никогда в жизни; Виктор обнимает Юри, продолжает гладить его по взмокшим волосам и, кажется, вот-вот заплачет от бессилия и страха. — Тише-тише, любовь моя, — шепчет он по-японски, укачивая Юри в своих объятиях, и неожиданно вспоминает. Вспоминает Кубок Китая и Юри перед произвольной программой. Вспоминает, как накануне Юри не мог заснуть, тревожился, а утром на открытой тренировке упал, делая все тот же проклятый тройной аксель, упал крайне неудачно, из-за дрожи в ногах. «Всё в порядке?», — спросил тогда обеспокоенный Виктор, поймав Юри за локоть, и Юри промолчал, потому что зачем говорить очевидное? — у него дрожат блядские коленки, он не может дышать, он не спал всю ночь и сейчас умрет от разрыва сердца. Потому что Виктор озабоченный долбоеб и не может, не может помочь ему справиться с тревогой, тоской и беспросветной усталостью, зато может засосать сразу же после выступления перед зрителями и камерами, а потом делать вид, что так и должно быть. Господи, Виктор так облажался, серьезно — да он всю жизнь лажает, это давно не секрет, — но почему Юри, а не ему, так плохо сейчас? Разве это заслуженно? Почему Виктор не может забрать его тревогу себе? Виктор не понимает, когда это заканчивается: Юри просто размякает в его руках, постепенно расслабляясь и переставая жадно ловить воздух ртом, а потом сипит тихо: «Отпусти, я в порядке». Мила аккуратно поит его прохладной водой из бутылочки, успокаивающе щебеча что-то, тем временем как Гоша молча подает Виктору руку, помогая встать, а Яков громко ругается с только что прибывшим доктором. Один Плисецкий продолжает стоять истуканом, застывший в тихом ужасе, и Виктор прекрасно понимает его: «пиздец, это ебаный пиздец, остановите планету, Кацудону плохо, он сейчас коньки откинет, а они — святое, у кого я отожму золото на Чемпионате, на чьи прокаты я буду дрочить по ночам, сгорая от стыда, пиздец-пиздец-пиздец». Да Виктор сам сейчас коньки откинет, не успевши надеть их, право, Юра. Мила аккуратно ведет Юри под локоть с катка, позволяя ему облокотиться на свое плечо. Доктор, человек средних лет с седеющей щетиной, просит посадить его на лавочку и поворачивается к Якову. — По-русски, я так понимаю, не говорит? Яков угрюмо кивает. — Я переведу, — встревает Виктор торопливо, мрачно глядя на Юри. — Ну уж нет, хватит твоей помощи на сегодня, герой-любовник, — возражает Яков. — Этим займусь я. Сходи-ка проветрись. — Но… — Витя. — Ладно. Но я вернусь. Через пять минут. За эти пять минут Виктор успевает стрельнуть у уборщицы сигарету, выкурить ее под цепким взглядом кошачьих Юркиных глаз и расцарапать собственные запястья. Почему он раньше не замечал? Или не хотел замечать? С Юри определенно что-то не так. Юри страдает. Юри плохо. А Виктор, как и обыкновенно, тот еще долбоеб. Когда, спустя один докторский отчет, два ругательства Юры и три истерики Виктора они с Юри возвращаются в квартиру, Виктор замечает, что на безымянном пальце Юри нет кольца. * Юри всегда был слишком чувствительным и поэтому странным, и его не могли понять. Он мог разрыдаться из-за развязавшегося во время бега шнурка, по неосторожности пролитого чая или случайного касания к плечу в переполненном метро, а после закрыться в своей тесной комнатушке и не выходить до самой ночи, боясь показаться на глаза близким. У Юри никогда не получалось вежливо и располагающе улыбаться — он лишь неловко кривил пересохшие губы и с надеждой смотрел на Мари, которая всегда выручала младшего брата и брала на себя инициативу в любых социальных контактах. Каждая корочка детства Юри пропитана жирным кремом стыда и неловкости, и всю сознательную жизнь Юри неосознанно пытался избавиться от этого вездесущего ощущения липкости и гниющей сладости, пытался выскрести стыд изнутри и добиться долгожданной полости. Не получалось; не получается до сих пор. Первая паническая атака настигает Юри, когда ему исполняется тринадцать. Юри впервые участвует в юниорском Гран-при, и это — он правда-правда верил в это, до сих пор верит — случайность, стечение обстоятельств, незаслуженная награда за вполне заслуженные страдания. По ночам Юри водит кончиками пальцев по глянцевой поверхности плаката с белокурым божеством, которого в этом мире величают не иначе как Виктором Никифоровым, и думает: а заслужил ли он, Кацуки Юри, осквернять идеал своим близоруким взглядом? Встретит ли он когда-либо Виктора так, как ему тайно хотелось бы — на равных? Станет ли он хотя бы капельку достойным его, уверенным в себе, статным, во всех отношениях прекрасным фигуристом-чемпионом? Навряд ли. Но никто не запрещает мечтать об этом, верно? Юри необъяснимым, как ему кажется, образом проходит в финал, но, вопреки ожиданиям, чувствует не гордость, а чистый первобытный ужас. Комок поселяется в горле, подскакивает давление, тремор конечностей становится невыносимым, а сердце бушует в грудной клетке; невозможно дышать. По состоянию здоровья Юри снимают с соревнования, и он всю ночь рыдает в подушку, а на утро решает никогда не прощать себе эту слабость и работать до изнеможения. Спустя две недели случается другая паническая атака. И еще, и еще, и еще. Юри задыхается и не может остановиться. Минако тайно ото всех — не то чтобы Юри особо настаивал, но она согласилась, — отводит его на прием к психотерапевту, где миловидная женщина средних лет долго и неторопливо беседует с ним, а затем выписывает какие-то таблетки — разноцветные пилюли — которые должны помочь справляться с этим. Юри с благодарностью кланяется ей перед уходом, но про рецепт легкомысленно забывает. С ним все в порядке. Этого больше не повторится — Юри клятвенно обещает себе это. На своих последних юниорских он берет золотую медаль и получает заманчивое предложение от Челестино тренироваться в его школе фигурного катания в Детройте. И всё, казалось бы, устаканивается — лишь иногда ком поселяется в горле и кажется, что вот-вот умрешь от разрыва сердца. И всё, казалось бы, устаканивается. До первого в его жизни финала взрослого Гран-при. Он нервничает до чертиков, не может спать, набирает полкило веса, а затем, перед самой произвольной, узнает о смерти Ви-чана — и тогда его накрывает: Юри задыхается, дрожит, в глазах темнеет, но он делает вид, что в полном порядке, и все равно выходит на лед, на котором, как ему кажется, прямо сейчас и умрет. Но кто знает, когда ему еще представится возможность разделить каток с кумиром? Кто знает, когда ему еще представится возможность участвовать в финале Гран-при? И он лажает. Это фатальный провал. Ни один прыжок не удается правильно — там не докрутил, тут скосил, а здесь вообще приземлился на задницу, причем неоднократно. Всё просто: провал. Ничего, ничегошеньки не в порядке. А потом наступает весна, и в его жизнь северными ветрами и снежными хлопьями врывается Виктор Никифоров — на этот раз Юри трезв как стеклышко, чтобы запомнить этот момент во всей его полноте. Это похоже на чертов диснеевский мультик, но Юри — далеко не принцесса, а Виктор — не принц: сначала Виктор кажется божеством, но затем предстает человеком из крови и плоти со своими недостатками и оплошностями (и Юри нравится это). Виктор часто бывает несносным, даже противным; лезет куда не просят, слишком легкомысленно относится к происходящему, постоянно поддевает и лапает Юри, вызывая мурашки по коже, много пьет и улыбается сладко и игриво — иногда Юри кажется, что он может треснуть его по лицу и даже не смутиться. Но это все неважно, потому что Виктор — Юри не знает, не понимает, почему — любит его. Такого, как Юри, нельзя, невозможно любить, а Виктор, вопреки законам мироздания, любит. Холит, лелеет, сдувает пылинки и называет золотцем (потому что золото, несомненно, в их случае символично). Но Юри — колючий, закрытый и неправильный; Виктор рано или поздно узнает об этом, и тогда падет Вавилонская башня, и Юри будет затоптан в землю обозленной толпой идолопоклонников. Виктор разочаруется в нем — это неизбежно. Юри вот уже давно разочаровался в себе. Проблема в том, что Юри не просто любит Виктора — он привязан к нему прочно и надолго, а отвязаться при всем желании не сможет. Их связь с самой первой встречи в Хасецу (как оказалось, с банкета, который Юри не помнит) ощущается световыми вспышками, всё ее замечают и жмурятся, и закрывают глаза руками, и слепнут. Юри правда не понимает, почему именно ему досталась вся любовь Виктора. Они действительно так подходят друг другу? — скорее нет. У Виктора просто не было выбора? — не смешите, перед ним все двери открыты. Ками-сама решил вознаградить Юри за долгие годы унижения? — сомнительно. Так в чем же причина? Все это нелепо, абсурдно, неправильно, но Юри наслаждается этим, наслаждается моментами счастья. И когда Виктор объявляет, что возвращается в спорт, и предлагает Юри обосноваться в Санкт-Петербурге (Питере, как говорит Виктор), где ему будет удобно тренировать Юри и тренироваться самому, Юри тут же соглашается. Возможно, слишком поспешно соглашается, о чем будет жалеть позже. Дело в том, что Юри, к его же ужасу, не нравится Санкт-Петербург. Ему некомфортно здесь, он чувствует себя астматиком во время нескончаемой череды приступов. Стоит Юри отоспаться после прилета, Виктор тащит его посмотреть город — идет снегообразный дождь или мокрый снег — Юри правда не разбирается в этом, — улыбается широко, показывает некоторые достопримечательности и свои любимые места, заводит в какую-то кофейню и отпаивает горячим шоколадом с маршмеллоу («Мне нельзя», — возражает Юри, который хронически боится набрать чего-то лишнего, но Виктор настолько счастлив, что не думает об этом). Они возвращаются вечером при свете уличных фонарей, Виктор держит его за руку, поглаживая фаланги пальцев при этом, а Юри до безумия хочется выть. «Я привыкну», — убеждает себя он, — «рано или поздно привыкну к этому. Всем приходится жертвовать чем-то ради отношений, верно? Это неизбежно и абсолютно нормально». Так вот: Юри готов пожертвовать собой. На третий день пребывания в городе Виктор наконец-то ведет его на каток, но Юри не чувствует предвкушения, не чувствует радости. Он среди чужаков, среди тех, кто глотку ему перегрызет при первом удобном случае, тех, кто не верит, никогда не поверит в него. Фельцман хмурый и грозный, даже не здоровается с ним — Юри же при встрече по привычке кланяется и начинает рассыпаться благодарностями, — Юрио намеренно игнорирует его — благо, не обзывается — и лишь Георгий вежливо кивает и одаривает еле заметной улыбкой. Юри переодевается как можно быстрее и выходит на лед в надежде соприкоснуться с родной стихией и наконец-то успокоиться, но этого не происходит. Вместо этого постепенно накатывает паника, но Юри лишь ускоряется, делает дорожку, еще одну, и еще. «Пожалуйста, только не здесь, не сейчас», — умоляет Юри вездесущего Ками, но тот равнодушен к его просьбе. Последнее, что видит Юри — Виктора и Якова-сана, быстро-быстро переговаривающихся на русском, а затем — прямо во время прыжка — в глазах темнеет, сердцебиение ускоряется, воздуха перестает хватать, и он падает на лед, не чувствуя боли от удара — остается лишь неконтролируемый ужас, выплескивающийся из него адскими всхлипами. Юри отдаленно осознает, что ему нужно просто перетерпеть, перестать дрыгать конечностями, попытаться зацепиться за ускользающую реальность в виде знакомых ласковых рук и попросить вывести его на воздух — это всегда помогает — но не делает этого; не может сделать. Спустя какое-то время его начинает отпускать. Зрение проясняется, дыхание восстанавливается, тревога замолкает, чтобы позже проснуться вновь, и все, что остается — слабость и стыд. Виктор обнимает его, дрожащими руками гладит по волосам и шепчет что-то бессвязное на корявом японском, и Юри кажется, что это очередной провал в его жизни. «Отпусти», — просит он Виктора по-английски, и тот, слегка поколебавшись, отпускает. Юри не готов говорить об этом, не здесь и не сейчас, поэтому с благодарностью принимает помощь Милы и слушает ее красивый, мягкий голос, глядит на огненные пряди ее волос, качающихся из стороны в сторону при любом незначительном движении, и говорит по-русски: «Спасибо». Мила улыбается ему ласково и помогает встать. — Ты перепугал всех нас, знаешь, — говорит она по пути к лавочке. — Особенно Виктора. — Особенно Виктора, — эхом повторяет Юри, стараясь не смотреть в его сторону. — Это не твоя вина, Юри. Такое может случиться с каждым из нас. Ты ведь понимаешь это? Юри молчит. Он сидит на лавочке, положив голову на острое плечо Милы и прикрыв веки, и теряется среди громкой, темпераментной русской речи, немного радуясь, что почти не понимает ее. Виктор что-то говорит Якову с тревогой, а тот отмахивается от него, как от надоедливой мухи. Виктор смотрит, смотрит на Юри, прожигая в нем дыру, и Юри хочется сбежать, но Виктор сбегает раннее. — Так, — начинает Яков уже по-английски, — Кацуки, я задаю тебе вопросы, ты отвечаешь. Понял меня? Юри открывает глаза, вглядываясь в суровое лицо мужчины, и кивает. Когда Виктор возвращается, начинается ад. Доктор что-то объясняет ему, глядя устало и крайне скучающе, Виктор хмурится, кивает, а затем начинает кричать, брызгаясь слюной. Мила вздрагивает, прекрасно понимая, что выкрикивает Виктор, и с тревогой поглядывает на Юри, который уже успел прийти в норму и сидел на другом конце скамейки, низко опустив голову. Когда Виктор подходит к Юри и говорит тихо: «Пойдем домой», — Юри быстро встает, избегая встречаться глазами с Виктором, и стремительно направляется к раздевалке. От Виктора пахнет табаком. Юри очень-очень стыдно. * — Кольцо. Почему ты снял кольцо? — спрашивает Виктор тихо, пока Юри заваривает чай. — Я… я снимаю его, когда принимаю душ. Забыл надеть этим утром. Прости. Виктор вздыхает как-то облегченно и осторожно подходит к Юри ближе. — Все в порядке? — спрашивает он обеспокоенно. — С тобой все в порядке? Юри достает чашки. — Конечно, Виктор. Это… этого больше не повторится. Прости. — Прекрати извиняться. — Прости за это. То есть, ладно. Когда руки Виктора касаются его лопаток, Юри невольно вздрагивает. Виктор утыкается ему в макушку, вдыхает глубоко и шепчет: — Я так люблю тебя. Просит: — Мы должны поговорить об этом, Юри. Сейчас же. Юри не хочет говорить. Вместо этого он поворачивается к Виктору лицом — они стоят так близко, что кончики их носов соприкасаются, — смотрит долго-долго ему в глаза и целует. У Юри сухие теплые губы и горячий язык — Виктор понимает, что его наглым образом затыкают, но не может сопротивляться. Юри здесь, рядом, такой близкий и родной, что перехватывает дыхание. Все хорошо — холодная рука Юри пробирается под джемпер Виктора и мягко поглаживает тугие мышцы живота, — ему хорошо. Они справятся с чем угодно, справятся вместе. Юри нетерпеливо прижимается к Виктору, опаляет его кожу горячим дыханием прежде, чем провести по ней шершавым языком — Виктор стонет, — и ускользает. Юри ускользает от Виктора сквозь его же пальцы, ускользает, когда целует, ускользает, когда просит быстрее, жестче, сильнее. Виктору кажется, что все это напоминает изощренное жертвоприношение, каждый участник которого тонет в экстазе. Он не понимает, хорошо ему или же плохо. Все перепуталось, переместилось, смешалось, ногти Юри впиваются ему в плечи при каждом толчке, и это «так неправильно, так неправильно, Юри, пожалуйста, остановись, давай поговорим». — Пожалуйста, — выстанывает Виктор Юри в губы, — хватит. Но Виктор не может остановиться, и Юри не дает ему — втягивает в очередной страстный и мокрый поцелуй. Это неправильно. Им надо поговорить. — Прости, прости, прости, — шепчет Юри без остановки, крепко-накрепко оплетая талию Виктора ногами. — Не плачь, — умоляет Виктор, толкаясь сильней. — Все будет хорошо, Юри. Я обещаю. Юри всхлипывает громко и тихо кончает. Виктор понимает: любые обещания бесполезны, если он даже отдаленно не представляет, как помочь тому, кто привык замалчивать самое главное.