На следующий день Юри встает раньше Виктора, что определенно непривычно, и варит крепкий кофе, который обыкновенно пьет только Виктор, — Юри, на самом деле, предпочитает свежезаваренный зеленый чай и сон до полудня. Виктор просыпается, заходит на кухню, где Юри сидит у окна со своей любимой надколотой чашкой, привезенной из Ю-Топии, а до этого — из Детройта, сосредоточенно тыкаясь в телефон, и не может сдержать ласковой улыбки. Юри сонный, насупленный, растрепанный и безумно красивый.
— Доброе утро, золотце, — урчит Виктор, целуя его в макушку, и Юри смотрит на него серьезно и задумчиво. — Ты чего так рано встал?
— Пхичит написал, — бормочет Юри в ответ, снова устремляя взгляд на дисплей. — Кстати, он передает тебе привет.
— Как это мило с его стороны! Так что ты хочешь на завтрак?
Юри лишь пожимает плечами и неожиданно спрашивает:
— Так мы пойдем сегодня в Ледовый? Я, — он сглатывает, — понимаю, что перепугал всех, и они надумали Ками-сама знает чего, но надо тренироваться. Нам обоим надо тренироваться.
— Сегодня воскресенье, Юри. И мы так и не поговорили о… вчерашнем.
Юри тяжко вздыхает и все же откладывает телефон. Виктор ободряюще улыбается ему, призывая начать.
— Об этом не имеет смысла говорить, Виктор. Ты сам знаешь, что я…
чувствительный. И часто беспричинно тревожусь. За это время столько всего произошло — не думай, что плохого! — напротив, самого прекрасного в моей жизни, — что я просто… Растерялся? Мне надо к этому привыкнуть. Это вряд ли случится снова, если я буду… если я перестану… ммм… нервничать.
Юри в волнении запускает пятерню в густые волосы и неосознанно прикусывает нижнюю губу. Виктор вздыхает, присаживается напротив него на шатающуюся табуретку, аккуратно забирает чашку с остывшим кофе и ставит на стол.
«Жизнь несовершенна, а сколы, трещины и шероховатости придают предметам особую красоту и наполняют их историей», — объяснил Юри однажды, еще в первый месяц с начала их тренировок в Хасецу — Виктор тогда заметил в его руках эту чашку и добродушно хмыкнул, но теперь, кажется, он понимает, что Юри имел в виду.
Юри быстро-быстро хлопает ресницами, когда Виктор осторожно берет его шероховатые руки и подносит близко-близко к лицу, касаясь губами каждого пальчика, каждого заусенца в легком, целомудренном поцелуе. Буквально пару месяцев назад Юри бы безумно смутился и покраснел из-за подобных действий, но сейчас он в наслаждении прикрывает веки и постепенно расслабляется, позволяя мужчине ворваться в свое личное пространство. Виктор вглядывается в его заострившееся лицо, в темные круги под глазами, неизменно напряженную и упрямую линию рта и чувствует, что делает что-то неправильно. Чувствует, что Юри не пускает его ближе, несмотря на немые, но отчаянные просьбы.
— И давно у тебя тревожное расстройство, Юри? — мягко интересуется Виктор спустя несколько минут, но никак не ожидает, что Юри, который только-только сумел расслабиться, вскочит со стула, чудом не опрокинув его, и посмотрит
так.
Так, что захочется удавиться собственным языком.
— С чего ты взял, что это именно оно, Виктор? — обманчиво спокойно спрашивает он, едва заметно скривив губы. — Мне не ставили такого диагноза. Это просто тревожность в пределах клинической нормы, которая иногда — преимущественно в те моменты, когда я нахожусь под давлением, — приводит к паническим атакам. Это просто…
я.
«Разве ты находишься под давлением сейчас?» — хочется спросить Виктору Юри, хорошенько встряхнув его за плечи. — «Разве я давлю на тебя, Юри? Разве я отказываюсь принимать тебя таким, какой ты есть?»
Но он не делает этого.
— В пределах нормы, — вместо этого повторяет Виктор с издевкой, глядя снизу вверх на напряженное лицо Юри. — В пределах, мать твою, нормы. Если это норма, то мне страшно представить, как ты чувствуешь себя в свои худшие дни.
— Давай прекратим говорить об этом, ладно? Я чувствую себя ужасно, разговаривая с тобой о…
— О чем? О своих проблемах? А ведь знаешь, Юри, это нормально, говорить с близкими об этом. Хочешь, я скажу тебе, как это называется?
Доверие. Доверяешь ли ты мне, Юри?
Юри удивленно приподнимает брови.
— Я нахожусь в абсолютно чужом городе, в абсолютно чужой стране, культура которой озадачивает меня больше, чем количество бесполезных вещей на твоих антресолях. С тобой. Разумеется, я доверяю тебе, Виктор. В противном случае меня бы просто не было здесь.
«Недостаточно, этого недостаточно», — хочется заканючить Виктору, словно маленькому ребенку, но он сдерживается. «Терпи, казак, атаманом будешь», — любила говаривать баба Люда маленькому Вите, заставляя его полоть траву в огороде в самый солнцепёк, и он терпел, до сих пор терпит, потому что
так надо.
В конечном итоге, Виктор атаманом не стал, зато — пятикратный чемпион мира, плейбой, филантроп и балбес в придачу.
— Ты же знаешь, что я просто хочу помочь, Юри, — всё же вздыхает он и поднимается с табуретки — теперь они с Юри стоят лицом к лицу. — Если это необходимо, мы посетим с тобой специалиста, который подскажет, как справиться с этим. А теперь иди сюда,
gore ty lukovoye.
Юри делает шаг навстречу Виктору и падает в его крепкие объятия.
— Я в порядке, Виктор. Правда, — бормочет он, клюясь носом в белоснежную шею, и всё же интересуется: — Так мы пойдем на каток?
— Юри…
—
Пожалуйста. Ты, между прочим, тоже ржавеешь, а накануне Национальные.
Виктор смеется тихо и не может не согласиться.
На льду Юри моментально преображается, раскрываясь перед ним полностью: становится самоуверенным и острым, нахальным и нетерпимым. Виктор смотрит, как он откатывает уже дозрелый Эрос, идеально выполняя все прыжки, и плавится. Юри так хорош, так невыразимо хорош и не осознает этого, накручивает себя, думая, что Виктор не замечает этого. Юри прекрасен и неповторим, каждый подтвердит это. Да тот же Плисецкий, который плюется, глядя на своего главного соперника, а потом, наивно полагая, что никто не видит, пытается повторить его дорожки. Юри идеален.
Виктору не хочется откатывать свою сыроватую короткую программу — ему хочется смотреть на Юри, еще и еще. Но тот лишь смеется мягко и просит Виктора показать, что же у него получилось.
И Виктор показывает. И Юри улыбается искренне, прикрывая рот ладошкой, а потом чуть ли не пищит, потому что Виктор Никифоров вернулся. Юри
так ждал этого.
Они тренируются днями напролет, и все входит в привычную колею. Юри улыбается, почти не смущается, смеется, мило беседует с другими фигуристами, внимательно слушает замечания Якова, который не может не помогать ему, потому что на самом деле Юри ему нравится, и каждый раз разбивает себя об лед, чтобы возродиться вновь. Потом он улетает на Национальные в Японию, а Виктор с Юрой готовятся к Национальным в России, и все хорошо.
Юри ожидаемо берет золото и, стоя на пьедестале, целует его, ослепительно улыбаясь, как когда-то это делал Виктор. Когда Юри возвращается в Петербург со своей медалью, Виктор выигрывает свою.
— Я тебя в порошок сотру на Чемпионате Мира, Витя, — обещает Плисецкий, недовольный своим серебром, и Виктор по-доброму посмеивается, решая не говорить очевидного: это сделает Юри.
Виктор счастлив и надеется, что Юри тоже.
*
В Японии Юри наконец-то начинает нормально дышать, и это кажется непривычным, но правильным. Солнце светит в полную силу, люди не смотрят угрюмо и устало, Минако ожидаемо напивается и начинает забавно рассказывать о своей новой любовнице — Юри даже уши затыкать не хочется. Он скучал, так скучал по ней, что все стерпит.
— А как у вас с Виктором? — спрашивает Минако, мгновенно трезвея, и Юри медлит.
— Хорошо, — все же отвечает он осторожно. — Он готовится к Национальным в России, поэтому не смог приехать со мной.
— Понимаю. Но скажи мне, Юри: ты счастлив?
«Нет, — хочется сказать Юри, —
не счастлив. Забери меня домой, Минако-сан, умоляю».
Но он отвечает:
—
Да. Это ведь то, к чему я всегда стремился, верно? Мои мечты воплотились в жизнь. Я
должен быть счастлив.
— Ох, Юри. Ты никому ничего не должен. Но я рада, что все хорошо.
Ты заслужил.
«Видимо, нет», — думает Юри и раздвигает губы в подобие улыбки.
Он берет золото и, следуя какому-то необъяснимому порыву, целует медаль, подражая Виктору. Трибуны взрываются.
Юри продолжает улыбаться и считает секунды до конца церемонии награждения.
Когда Юри приползает в отель, ему ожидаемо звонит Виктор и поздравляет с победой.
— Возвращайся скорее ко мне, — ласково просит он, и Юри слышит недовольное бурчание Плисецкого на фоне, на которого Виктор тут же шикает. — Я безумно скучаю.
— Я тоже, — выдыхает Юри, ни капли не лукавя. Он любит Виктора и хочет разделить каждую секунду с ним.
Его дом должен быть там, где Виктор.
(Но это не так.)
После возвращения в Санкт-Петербург тренировки становятся более изматывающими, погода ухудшается, Юри почти не ест, спит в лучшем случае по шесть часов, но ему, как ни странно, нормально. Спокойно, во всяком случае. Возвращаясь с вечерней тренировки, Юри выгуливает Маккачина во дворе, пользуясь хоть и сомнительной, но необходимой возможностью побыть наедине с собой, и размышляет о предстоящих соревнованиях. Юри почти не волнуется, точнее, ему почти не боязно, еще точнее — он почти уверен, что возьмет золото. Как оказалось, это совсем несложно.
Юри наглым образом врет, и в первую очередь — самому себе.
Утром они с Виктором просыпают, и Юри, сонный, мятый, а потому чертовски раздраженный, начинает суетиться и ругаться, пока Виктор спокойно стоит у плиты и готовит завтрак, насвистывая себе под нос. Юри впервые так сильно хочется уебать кому-то, и плевать, что этот кто-то — пятикратный чемпион и будущий муж.
— Ты готовишь оладьи? Чертовы оладьи?
Серьезно?
— Более чем, — посмеиваясь, отвечает Виктор, одаривая Юри лукавой улыбкой. — Польем их малиновым вареньем? Юркин дедушка варит просто изумительное варенье…
Юри с тяжестью грохается на стул и прячет лицо в ладони.
На сковородке слишком громко шипит масло; Виктор продолжает насвистывать себе под нос; дождь барабанит по крыше.
Юри сейчас закричит.
— Мы все успеем, Юри, — обещает Виктор, ставя перед ним тарелку. — Не нервничай понапрасну.
Юри тяжко вздыхает и встает.
— Знаешь, Виктор, я пойду один. А ты пока завтракай, пей кофе, смотри видео с котятами на ютьюбе — в общем, развлекайся по полной.
— Юри…
— Я не злюсь.
Почти не злюсь. Мне просто… просто надо покататься только для себя. Ладно?
Виктор мешкает, прежде чем согласиться.
Юри хватает коньки, телефон и свой дубликат ключей, которым до сих пор пользовался не так уж и часто, и покидает квартиру.
Юри забывает зонтик.
Юри попадает под первый в своей жизни питерский дождь.
*
На каток Юри приползает промокший, мрачный и все еще раздраженный. Плисецкий, заметив его состояние и то, что он пришел без Виктора, не ерничает и не лезет — сосредоточенно откатывает свою временами все еще рыхловатую на эмоции Агапе и изредка — обеспокоенно? — внимательно поглядывает на Юри. Ему кажется, что Кацуки как-то заострился, отточился, стал бледной тенью самого себя. «А может, — думается Юре на мгновение, — всегда был таким — закрытым и нелюдимым, отстраненным и очень усталым. Просто за вечно смущенной улыбкой и пухлыми щечками никто этого не замечал».
Юре пиздец как хочется растормошить Кацудона, потому что смотреть на этого умирающего лебедя еще более тошно, чем на их воркование с Виктором, но он не решается сделать этого. Юри задумчив и мрачен, а Юра, может, и рисковый парень, но определенно не дурак — подобное сочетание свойственно только Никифорову, да простит его господь. К тому же — Юра понял это не так давно, но все же понял, — никогда не предугадаешь, что выкинет япошка на этот раз. Он меняется с поразительной скоростью: из котлеты — в секс-бомбу, из затюканного очкарика, поглядывающего на Никифорова глазами-сердечками — в расслабленного мужчину, незлобно, но определенно ловко подтрунивающего над Витей так, что сам Юра давит упрямо лезущую на лицо лыбу. Хуй знает, что эта аномалия сделает сейчас, если Юра подъедет к нему поближе и поинтересуется: «Ну и как житие на Горбатой горе?». И все же Юра делает это, потому что ему только пятнадцать, а это самое время наживать неприятности на свою тощую задницу.
— Горбатой горе? — переспрашивает Юри, забавно хлопая ресницами. — Это очередной специфический оборот русской речи?
— Ебать, — стонет Юра, пораженный глубоко в сердце. — Как ты мог не смотреть этот фильм?
Юри лишь пожимает плечами и отворачивается.
Юра фыркает и покидает лед, чтобы написать Виктору.
Сегодня 10:40
Твоя свиная котлетка не смотрела «Горбатую гору». Это пиздец, Никифоров
И я не смотрел ((
Постой, это гей-драма?!
Мы посмотрим!
Как он вообще?
Заебись, Вить. Без тебя нам всем здесь заебись
Отправь его домой, а. Он которую ночь подряд нормально не спит
А еще чего сделать? Жопу ему лизнуть?
Не дорос еще, Юр
Пожалуйста
Ну блять
Хорошо
И все равно блять
Я хочу, чтобы ты накормил меня нормальной жратвой
Понимаешь, жирной такой, маслянистой, чтобы Лилию инфаркт хватил от одного упоминания
Сходи в Макдональдс, бедный ребенок
Виииить
Котлеточки я хочу
Твоя котлетка взамен на мои
…
Ладно?
Мы будем через час!
)))
Когда они покидают Клуб Чемпионов, дождь почти прекращается — лишь моросит надоедливо — напоследок, так сказать. У Юры на редкость прекрасное настроение, он предвкушает сочное жареное мясо взамен скромной палочки сельдерея на обед и доебывает Кацуки своей непрерывной болтовней. Тот, казалось бы, не возражает, да и если бы возражал — важно ли это? Юре безумно хорошо, он чувствует, что сегодня хотя бы одна из первичных потребностей пирамиды Маслоу будет полностью удовлетворена и радуется этому, как полный Никифоров. Подумать только, живешь на этом свете почти шестнадцать лет, десять из которых непрерывно думаешь о жратве.
Они переходят дорогу, когда Юри резко останавливается — еще несколько секунд, и загорится красный — и хватается за голову, начиная рвано дышать.
«Быстрее, —
шипит Юра на автомате, машины начинают сигналить, и Кацуки неожиданно дает деру.
— Куда, Кацудон? — орёт Юра ему вдогонку и, поудобнее перекинув рюкзак через плечо, отправляется следом.
Юри прижимается спиной к первой попавшейся подъездной стене и смотрит остекленевшими глазами в небо, часто-часто дыша через рот. Юра не уверен, как это происходит — делать больше нечего, как интересоваться хуйней, творящейся в голове и организме япошки, — но готов поклясться, что беспокойства подобное состояние доставляет уж точно побольше, чем урчащий живот.
— Кацуки?
— Я, — Юри делает очередной вдох и продолжает смотреть в одну точку, — нормально. Не говори, — выдох, — Виктору.
«Ты ебанутый? — хочется всего лишь уточнить Юре, потому что ответ в принципе очевиден. — В смысле — не говорить, Кацуки? Ты вообще о чем думаешь? Кто тебя на Чемпионат четырех континентов допустит в таком состоянии? А как же получить свое серебро на Чемпионате Мира и заставить Никифорова грызть бронзу»? Но вместо всего этого Юра спрашивает:
— Как часто это случается?
— По-разному. И протекает по-разному. Мне кажется, я сейчас умру, пожалуйста, скажи, что это не так.
— Не умрешь, поверь мне. Сначала надо выйти замуж за Виктора и отжать у него медаль, чтобы поменьше выебывался. Только ты один умеешь ставить его на место, знаешь.
Юри сдавленно смеется.
— Наверное. Со стороны должно быть видней.
— Ну, а когда вы поженитесь, станете еще противней и будете бесить всех вокруг, даже своих фанаток, которые попросту заебутся делать милые коллажики с вами обоими и выкладывать их на тамблере. Они будут грустить все вместе, вспоминая те времена, когда Виктури считался всего лишь фансервисом или вообще полной выдумкой, и начнут шипперить меня с тобой.
— Ой.
— Ой-ой, Кацуки, ой-ой! Это суровые фандомные реалии, так и знай.
Проходит несколько тягостных минут прежде, чем Юри наконец-то отпускает. Он переводит взгляд на Юру, смотрит прямо ему в глаза и, неожиданно
так гаденько хмыкнув, выдает:
— А что ты скажешь на это Отабеку, Юрио?
— Меня зовут Юрий! Ю-рий, Ю-ра, да хоть Ю-роч-ка! Так сложно запомнить?! И не трогай Алтына, свинья японская, мы с ним
нормальные, понимаешь? Господи, за что мне это, я просто хотел свои котлеты…
Юри смеется тихо, отталкивается от стенки и направляется в сторону дома Виктора, тем временем как у Плисецкого валит пар из ушей.
— Ты идешь? — уточняет он, обернувшись, и улыбается мягко и немного грустно.
«Не человек, а пиздец, — ужасается Юра и поспешно семенит за ним следом, —
не иначе».
«Они с Виктором просто идеально подходят друг другу», — в конечном итоге решает он и берет очередную котлету, невольно обжигая пальцы. Два уебка пара, да простит их господь, в храм хоть сходили бы, содомиты.
