There's may be some but none like you, We'll be understood 'cause you're the truth. Give me a few more off to do, Call is conquering the world for you. I keep my eyes wide open so I Can see if there's a rain drop falling away. But if your words get suddenly blurred You 'member that the truth is always worth, seeing.
Мир — штука странная. Ты появляешься, щуришься и осознаёшь себя. Как что-то живое и прекрасное. Цветущее тысячей идей и одним лиловым ирисом. А раз ты таков, кто-то родился чудовищем. Скользким и хитрым монстром. Взаимосвязь течёт белой рекой с начала времён. Опоясывает красными нитями всё на своём пути. Создаёт то, что не должно быть создано. Тех, кого не должно быть. «Сильные и слабые» — ничтожная грань, незначащая ни-че-го. Или что-то грандиозное… Никто не знает. Может даже, не хочет знать. Когда мощь растекается по венам голубой кровью, кто-то умирает, вопя от боли. А люди ведь отличаются. Становятся другими, непохожими на своих предков. Кто-то никем, а кто-то верхушкой власти. Но они остаются людьми. А в этом, право слово, и заключается наше спасение.***
Иккинг как-то смотрит на людей с подозрением. Такие красивые все. Живут своей жизнью, осознают что-то, верят в кого-то. Прекрасные существа. Поэтому и вызывают подозрения. Что там кроется в головах, кроме крылатых мыслей? Какие идеи несут в себе прохожие? Иккинг как-то думал, сколько раз он мог за жизнь пройти мимо своего человека. Не глянуть в глаза, не спросить, сколько времени. Даже не улыбнуться. Свой человек неизменно проходил мимо, и на душе не оставалось даже осадка. Ничего, словно бы они никто друг другу. Да они и так никто друг другу. Но только потому, что однажды не подняли угрюмых голов. В нос бьет тысяча запахов. Головокружительное ощущение, когда даже сконцентрироваться в себе не можешь. Кровь кипит, и Иккинг чувствует чудовищный накат в грудной клетке. Когда стоишь на пороге чего-то нового… Новых радужных душ. Дышать становится чуть труднее. На тусклом асфальте, история которого может тянуться веками, тысячи и тысячи невидимых следов. Иккинг смахивает с себя наваждение, а в голове всё равно появляются незамысловатые образы чьих-то историй. Красивых или выкрашенных в чёрный. Но чёрный тоже кому-то нравится. И его история может быть чёрной. Не человек решает — люди за него. Приглядываются, присматриваются. Решают, влиться в чужую жизнь или уйти подальше. Иккингу хочется отпустить это чувство дискомфорта, ощутить снова мягкость свежего утра, но иногда тучи сгущаются и к этому надо быть готовым. Он готов. Наверное, готов. — Красотка, ну что же ты встал посреди дороги, — чья-то сильная рука толкает в плечо. Иккинг чудом не падает, удержавшись на ногах, а папка с бумагой — не влезла в сумку — по инерции летит на землю. — Не опоздай толь… — Сэм! Я просила тебя. Ты устоять не можешь? — женский голос звенит как натяжные струны. Иккинг поворачивается, видит двоих, их пересечённые взгляды, один улыбающийся, второй — недовольный. Девушка отворачивается первой. Подходит к Иккингу, тянет руки к разбросанным листами и тихо говорит: — Давай помогу, — садится на корточках, щурит голубые глаза и быстро-быстро пытается собрать всё. А Иккинг замирает. Ему очень хочется помочь, ведь это вообще-то собственные эскизы, но не получается и вдохнуть ровно. В голову что-то бьёт. Наверное, она своими веснушками, солнечным золотом волос или длинными пальцами пианистки. Иккингу кажется, что он в жизни таких людей не встречал. Она тянет работы, смотрит недовольно теперь на него и что-то говорит. — Да бери ты, — шикает. Не терпит ожидания, суёт бумагу прямо в руки и поднимается. Иккинг слышит смех, а эти двое уже что-то говорят и, кажется, забывают про него напрочь. Иккинг стряхивает с колен пылинки и снова трезво вглядывается вокруг. Вот и всё, начало новой страницы положено. Незамысловатое, очень предрассудное, но случившееся с ним. Школа изнутри кипит. Кишит. Взрывается, но продолжает твёрдо стоять на убеждениях сотни людей. Если старшеклассников вообще принято называть людьми. Иккинг тормозит, когда глаза буквально начинают разбегаться. За что ухватиться — непонятно. Каждый словно норовит погромче крикнуть, что-то доказать другому, звонче засмеяться. У Иккинга бурлит кровь от прилива эмоций. Необыкновенное сочетание образов кружит голову. Он осекается, какая-то низенькая девчонка в компании вдруг засвечивает ярко-голубыми глазами. Волосы, как наэлектризованные взмывают вверх, а потом всё отпускает, и компания шумно смеётся. И Иккингу лишь на мгновение кажется, что он теряется в этом мире людей. Где все так похожи, так прекрасны внешне… Но абсолютно нечисты на руку внутри. И каждый придавливает кого-то к земле, тесно связывает руки и нервно усмехается. Иккингу кажутся спасением два человека у высокого стенда. Что-то вертят в руках, они глядят на него и улыбаются. Такие одинаковые, как отражённые лучи солнца на зеркале. Он было хотел подойти к ним, спросить, что делать, если ты впервые оказался среди этих стен, а все вокруг только озираются по сторонам и хмыкают, и жмут плечами, и уходят. — Не смей! — кто-то визжит. Иккинг очухивается, а цепкая женская ручонка хватает за запястье и рвёт на себя. Иккинг даже теряется в этом, чудом не сваливает с плеча сумку, удивлённо смотрит на девчонку. Низкая, худая, с впалыми щеками и огромными выразительными глазами цвета июльской травы. — Даже не представляешь, на что собирался подписаться. Идём! Ему снова никто не объясняет правил. Тыкает этот кто-то в жизнь, говорит: живи. Иккинг понимает, что ничего не сможет с собой поделать и вновь начинает плыть по течению. Куда-то за незнакомым человеком. Под аккорды разливающейся головной боли и горячего жжения в руке, за которую она крепко держится. Пелена спадает, когда Иккинга с невиданной внешне силой заталкивает в пустой класс, а за спиной со скрипом хлопаются двери. Неизвестная прикладывается к ней всем телом, крупно вздыхает и разворачивается на пятках. В глазах пляшет что-то до боли знакомое, но Иккинг не может разглядеть и только молчит. — Меня зовут Хезер. Хезер Ливандовски, — доверчиво тянет руку, так и замирает. Глядя прямо в душу. Взгляд переливается от малахита до влажной молодой зелени. Он не может противостоять её дружеской энергии и жмёт тёплую ладонь. Говорит, Иккинг Хеддок. — Иккинг? Славно, — глаза бегают, Хезер массирует виски, пару раз обходит его по кругу. Наконец, садится на первую парту, скрещивает ноги и принимается активно над чём-то думать. — Слушай. Я знаю, ты, наверное, не в курсе, что здесь происходит. — Да. Это ты чётко подметила. Объясни, потому что едва ли у меня есть на это время, — кивает, но тон сквозит лёгкостью. Потому что Иккинг не хочется казаться натянутой струной. — Меня зовут Хез… А, это уже было. Слушай, — Хезер крепко-крепко хватается руками за край стола. Иккингу даже слышится хруст мышц. А может и не слышится. — Я очень странно себя виду? Господи, конечно странно. Я хотела… просто хотела… Я в общем знала, что ты будешь здесь. А вообще как твои дела? Слова доносятся вперемешку с нервным смехом. Хезер так и смотрит себе в ноги, не в силах собрать воедино хоть одну цельную мысль. — Всё в порядке? — Да, конечно. Всё славно, иногда с ума сходить приходится. Работа такая. Просто... Слушай... — Слушаю. Тишина. Она еле слышно досчитывает до пяти, сжимает губы в тонкую ниточку и, наконец, решившись, прямо спрашивает: — Ты давакир? Иккинг делает ещё шаг ближе к двери. Сердце пропускает удар. Пустота гремит так быстро и неожиданно. И только громкий стук грудной клетки нарушает воцарившееся нечто. В горло взваливается ком, который не сглотнуть, не сказать чего-то путного. Иккинга ловят врасплох. За что..? Что она — незнакомая и неуверенная в себе Хезер Ливандовски смогла зацепится в нём? Что выдаёт чудовищное нутро наружу, раз девчонка продолжает глядеть, а надежда в глазах с каждой секундой таит. Таит. Таит. Таит. — Да. Почему-то считается, что говорить правду легче. Иккинг не уверен, насколько легко ему удалось выдохнуть злосчастное «да». Давакиры опасны. Люди знают, что они опасны. Получеловек, полудракон. Ни туда, ни сюда. Наружная кожа и внутренняя чешуя. Когда кровь как бензин — один чирк, и он весь сгорает заживо. Но Хезер только смотрит, как-то по-детски удивлённо и настороженно. Хотя Иккингу не нравится эта ситуация и эта Ливандовски особенно. — Что ты дела... — но он осёкся. Потому что Хезер уже конкретно замолкает. Очень напряжённая и глазами смотрит в пол, пока тело пробивает короткая дрожь. От рук исходят маленькие-маленькие искорки. Красные, затухающие прямо в воздухе, но такие яркие. Иккинг делает шаг назад, а она поднимает голову и взгляд горит. По-настоящему горит. Глаза яркими прожилками выцветают в свете утренних лучей. Иккинг глядит с изумлением, без сил оторвать себя, потому что буквально начинает понимать, отчего при её появлении начала трещать голова. Развязываться на кусочки. Он хочет что-то сказать или уйти из класса и никогда больше разговаривать с этим человеком. Для безопастности остальных, в конце концов. Но не получается, потому что нутро Хезер неумолимо — она расправляет крылья за спиной. Громоздкие, тяжёлые и переливающиеся радужным отблеском. Как ненастоящие, если, конечно, в этом мире сохранилось хоть что-то действительно правильное. — Ты не можешь… — пытается говорить, но не выходит. А Хезер тянет плечами, и всё исчезает. Любые признаки её отношения к самой вредоносной секции людей. И снова глядит своими испуганными зелёными глазами, может быть, не знает, что сказать. Или не хочет чего-то говорить. Иккингу семнадцать лет. Семнадцать. Но ни разу жизнь не позволила ему встретить ещё одного дракона. Они все такие дикие: кошки, львы, демоны и нагло-читающие мысли... Но они не он. Не его внутренняя энергия. А она вот, сидит, такая же, наверняка, испуганная десятиклассница. — Я могу. И ты можешь, да? — Да… И их диалог кончается. Звонок оглушает, Иккинг даже уха касается, настолько звук показался неожиданным. Хезер не двигается с места, а в класс, не обращая ни на кого внимания, заходят ученики. Суровые звери. Громкой толпой шагают по полу. Иккинг исчезает среди них и выходит прочь. В коридоре, потому что открыты окна, чуть свежее, и жизнь кажется поспокойнее. Не настолько спокойнее, чем она есть, но действительно лучше. Валка, его прекрасных взглядов мать, всегда говорила, чтобы Иккинг был аккуратен. Люди могут быть свирепыми, безбашенными и абсолютно глупыми. «Но ты, Иккинг, должен всегда держать себя в руках. Умей прощать, потому что другие этого делать так и не научились. А твоя месть может оказаться слишком страшной» — всегда повторяла и тыкала пальцем в грудь, где отбивалось жилистое сердце, — «Тут спрятана слишком мощная сила. И она может оказаться непозволительно опасной, если ты не сумеешь поставить себе рамки». Её слова хлынут горячей пеленой. Иккинг немного теряется в пространстве, так ярки становятся воспоминания. А перед глазами снова всплывает её образ. Иккинг громко втягивает воздух, лёгкие расширяются, глядит по сторонам и идёт направо по коридору. Потому что ему кажется это выходом. Люди слоняются туда-сюда, как муравьи. Шкафчики хлопают. Иккинг очень надеется, что у него в кармане ещё есть право опоздавшего на первый урок. Потому что он, черт возьми, понятия не имеет, куда идти и что делать с поселившейся в голове информацией. Из-за стены вылетает девушка. Иккинг тормозит шаг. Голубоглазая спасительница. Узнает его и щурится. Смотрит с удивлением, но скорее потому, что они чудом не столкнулись секунду назад лбами. «Тебе помочь?» — сверкающий голос отзывается в голове эхом. Иккинг испуганно взмахивает бровями, в её глазах пляшет надменность. — Как ты это сделала? — Сделала что? — усмехается, жмёт плечами. А легкость снова прячется за ледяными глазами и чёрным раскатом ресниц.