Lyceum

Прошло несколько дней и эйфория от выигрыша в художественном конкурсе, что поначалу сменила горечь расставания, тоже угасла, медленно, и оставила Диму наедине с вопросом — что же дальше?  — Я поверить не могу, что ты мне не рассказал о том, что участвуешь! Я вообще о том, что ты занимаешься рисованием, узнал за день до объявления результатов, и то, даже представить не мог, как охуенно ты рисуешь! — Юра по-доброму бурчал, догоняя своего длинноногого друга, который, погрузившись в собственные раздумия, шагал слишком быстро. Хованский, с пакетом кошачьего наполнителя наперевес, пытался закурить на ходу, но сырой и порывистый ветер не давал зажигалке даже на секунду удержать огонёк. — Да погоди ты блин, куда так бежишь? На самом деле, за время их недолгой дружбы, Юра привык к тому, как быстро ходит Ларин и даже почти никогда не отставал, а если так случалось, то в тайне залипал на то, как грациозно и величественно выглядит фигура друга, как мечтательно, с капелькой светлой грусти и лёгкой задумчивой морщинкой на лбу он смотрит вроде на дорогу, а вроде куда-то в пустоту, и как развеваются на ветру полы его пальто. Но сегодня Дима выглядел как-то особенно неуверенно, ссутулился, будто хотел сжаться в комочек и спрятаться от всего мира. Он нервно прижимал к подбородку воротник пальто и смотрел себе под ноги, отвлекаясь на то, как с каждым шагом носки его ботинок совпадают ровнёхонько со швами кирпичной кладки тротуара. Такой, своеобразный ритуал, почти как переходить дорогу, наступая только на белые полоски зебры, или вытирать ноги определенное количество раз, прежде чем зайти в квартиру, вроде присущий детям, но такие привычки в некоторых случаях качуют во взрослую жизнь и уже в ней помогают справляться с тревогой.  — Ну-у-у, я не хотел рассказывать, потому что даже не надеялся победить, а если бы рассказал, то чувствовал бы ответственность за то, что заставляю тебя переживать за свой творческий успех и участие в этой дурацкой поездке. А если бы я не выиграл, пришлось бы слушать всякие успокаивающие речи из разряда «Да они дураки, выбрали какое-то говно» или «В следующий раз получится сто процентов, главное не сдавайся, это не значит, что ты плохой художник!».  — А-а-а… Ну я могу такое выдать, да, — Хованский был немного шокирован тем, как точно Ларин рассчитал варианты его поведения при разных стечениях обстоятельств. — А лучше не надо, получается?  — С другими, может, такой вид поддержки и работает, но я уверен в своём творчестве, в его содержании, с формой, наверное, стоит еще поработать, но это дело времени и опыта. Но в то же время я понимаю, что оно не для всех, поэтому не жду никакого признания от масс, у меня нет никаких авторитетов и никаких критериев, которые бы я мог оценить как достойную систему оценки. Поэтому, я ни на что не надеялся, скорее даже был уверен, что мне ничего не светит в этом конкурсе, и спокойно это воспринимал.  — Да ты скромняга! Никогда бы не подумал… — Юра растерялся, хоть и Ларин никогда и не показывал задатков любителя понежиться в лучах славы и народного признания, но творческий человек для него всегда был душой ранимой и страдающей в поиске своего зрителя. Он видел картину Димы, все работы, принимавшие участие в конкурсе, вывешивали в лицее на небольшой выставке, по общему впечатлению почти не отличавшейся от выставки поделок первоклассников, но его полотно действительно выделялось. Главным условием конкурса было наличие каких-либо архитектурных достопримечательностей Праги в композиции, и почти все картины были похожи на просто срисовки с фотографий кусочков зданий. Дима же выбрал нарисовать Староместскую площадь и Пражские куранты, стрелки которых будто танцевали бешеный вальс. Небо на картине было умиротворённым, и куча метеоритов на нём не выглядела устрашающе, наоборот, они будто были спасением или божественным благословением. На нарисованной площади бесновались нарисованные люди, охваченные нарисованным безумным страхом… И среди них была одна нечётко прорисованная фигура. Её было достаточно тяжело распознать в этом хаосе тел, будто это была не картина, а ребус в журнале «Найди Уолли», она казалась просто чёрным пятном. И это чёрное пятно было будто некий отшельник в чёрном неприметном плаще, и он единственный спокойно смотрел на небо перед апокалипсисом, будто всю жизнь этого ждал. Он был так одинок, но в этом была его сила, и его проклятие. Как и Дима казался ему рационально выбравшим одиночество, но в то же время и обреченным на него.  — Ладно, творчество всегда было штукой не до конца понятной, понятно сейчас только одно — ты, халявщик, тоже едешь в Прагу, и мы наконец-то вместе отдохнём! Ты же не будешь занудствовать во время, отведенное на веселье?  — Я… Я на самом деле не особо уверен, что хочу ехать, — Дима еще больше вжал голову в плечи, понимая, что зря про это сказал, и сейчас его решение могут только осудить.  — Да ты чё-ё-ё… — Хованский, наконец подкуривший сигарету, галопом обогнал товарища и стал у него на пути, махая руками как курица, пытающаяся взлететь. — От такого грех отказываться! Ты это заслужил, да и я заслужил, потусить с корешем в чужой стране! Вот ты когда-нибудь был за границей?  — Нет, никогда, — Дима прикусил щёку, раздумывая, сказать о своих переживаниях, или нет. — Ну у тебя же есть компания, Кузьма, Юлик, остальные ребята, думаю, тебе не будет скучно без меня. А я — личность нежеланная в лицейских кругах, так что не уверен, что впишусь в тот контингент, который собрался в поездку.  — Ты же только что рассказывал о том, как тебя вообще не ебёт, что о тебе думают другие, что же вдруг поменяется в поездке? Да и блин, это же Прага, ты мне все уши прожужжал о том, какая там пиздатая архитектура, и этим своим, Кафкой Малафкой. Для тебя эта поездка важнее, чем для всех остальных, кто едет туда тупо побухать, и ты откажешься от возможности взглянуть на один из старейших городов Европы своими глазами? Не, я, бля, как мамка тебя потащу в автобус силком, — как в подтверждение своих слов, Юра схватил Ларина за руку и потащил вперед по улице, зажав в зубах сигарету, ворча и плюясь от сигаретного дыма, что лез прямо в глаза. Дима, мимолётно развеселившись от такого комичного и милого зрелища, вроде на какое-то время перестал думать о поездке, точнее, о том, как ему не хочется снова разочароваться. Разочароваться в Юре, ждать, что он сядет с ним в автобусе, согласится вместе сходить в какой-нибудь музей, но ни капельки не удивиться, когда он выберет своих веселых друзей, пойдёт с ними дегустировать в ненормированных количествах чешское пиво и курить траву (ведь в Чехии легалайз, это вполне ожидаемо). Это не будет потрясение и предательство, скорее лёгкая обида, обида на себя за неверные выводы о человеке. Эх, если бы Дима раньше был не таким доверчивым и поспешным в своих выводах о людях, может, его сердце до сих пор было бы целёхоньким. Ему всё хотелось найти хоть что-то, что могло бы оправдать его самый ужасный выбор на свете, но не получалось, как и снять с себя ответственность за ошибку и переложить её на судьбу, волю господа бога, закон жизни, что иногда надо набивать шишки, прежде чем понять, как этого избежать. Хованский в какой-то степени был похож на Соболева, но в то же время абсолютно другим. Ларина к нему в такой же степени тянуло, несмотря на всяческие отталкивающие факторы — тусовки, алкоголь, курение и прочие уничтожающие его привычки. Юра умел слушать и слышать, и несмотря на его отсутствие культуры и манер, немного узкий кругозор (но это же дело времени и опыта, правда ведь?), понимал Диму. Он казался таким же потерянным и отчаянным, как и сам Ларин, но в то же время утерявшим эту свою потерянную личность в тусовках, алкоголе, второсортном общении. Дима тоже когда-то таким был, пытался смешаться с серой массой и найти спасение в том, в чём миллионы людей топят своё горе, да и радости тоже, уничтожая какой-либо серотонин смутным состоянием сознания и последствием в виде похмелья и опрометчивых поступков. Коля тоже ему когда-то казался таким же, близким по духу, но разум тогда был помутнён различными препаратами и эйфорией влюблённости, а когда эта дымка наконец развеялась, то, что Ларин в нём когда-то полюбил, оказалось лишь маской, когда-то предназначавшейся, чтобы его в себя влюбить. Юра казался в такой же степени противоречивым, и доверять на сто процентов такому человеку не хотелось. Наступать на одни и те же грабли Дима не спешил, но, сам не замечая, сблизился с ним, и его это пугало как до разрыва с Соболевым, так и после. После страх только усилился, ведь доверять своей чуйке на людей как прежде Ларин не мог. Отпустить руку товарища Хованский решил только когда они наконец стояли на пороге Диминой комнаты, и тот потянулся, чтобы достать из кармана ключи. Всю дорогу в общагу он комично, как старушка, причитал по поводу поездки (и за счёт шепелявого голоса у него великолепно получалась пародия на беззубую бабку), и так увлёкся, что когда они уже стояли в общажном коридоре, не сразу понял, что пора разъединить руки. Ларину же стало даже слишком неловко от такого долгого тактильного контакта, и он чуть не зарделся, когда его ладонь не сразу разжали при попытке выудить ключи из кармана. На пороге комнаты их ждал заспанный котёнок, который, едва услышав звуки отпирающейся двери, проснулся и лениво пошёл встречать хозяев.  — Ну что ты, пидарас пушистый, соскучился? — Юра бесцеремонно скинул ношу на пол комнаты и подхватил животное на руки, чтобы поцеловать.