На высоте шестого этажа

      Универовские преподаватели (как и школьные учителя) всегда казались Егору людьми серьезными. Несколько курсов у него вели совсем молодые ребята, бывшие студенты, все еще учившиеся в аспирантуре, но даже к ним не получалось относиться без некоторого трепета и непременного уважения. Хотя девчонки из группы только так строили им глазки, одной даже удалось закрутить скоротечный, но весьма бурный роман. Для Егора это было чем-то за гранью добра и зла, все равно что покуситься на святыню или нечто подобное. А вот теперь он покушался на Веру, и пусть он был ее старше на четыре года, преподавателем от этого она быть не переставала. Хотя, конечно, чего уж кривить душой, ни о каком романе и речи быть не могло, да и воспринимать Веру в рамках профессии, а не как соседку, собеседницу или просто красивую женщину доводилось далеко не всегда.       Впрочем, ее истории о работе Егор все еще слушал с недоумением. Преподаватели в действительности оказались обычными людьми, а не какими-то небожителями. Студентов в большинстве своем они не судили строго, смеялись над их огрехами, делали скидки на возраст, раздолбайство и юношеский максимализм. Старались быть строгими с прогульщиками и должниками, а сами потом всей кафедрой травили байки про особо отличившихся балбесов. У Егора, когда Вера рассказывала о таком, вечно возникало ощущение, что он для нее тоже кто-то вроде студента, которому она вечно делает скидку на… да не важно на что, об этом вообще лучше было не задумываться. Хотя, конечно, казаться щенком, за которым надо ухаживать, как Егор ей выговаривал после Димкиного визита, было еще хуже.       Не так давно Вера рассказывала, что заведующий кафедрой, на многих наводивший ужас, поставил зачет одной студентке, которая вечно ходила в пересдатчицах, просто так, после того как она вытянула билет, уставилась на него остекленевшим взглядом и не смогла вымолвить ни слова, а на все его вопросы почти не реагировала. Ее подруги, то и дело заглядывавшие в кабинет, рассказали завкафу, что она так ведет себя, потому что перепила валерьянки. А еще сегодня ее день рождения, и вместо радостей праздника она уже третий год подряд получает направление на очередную пересдачу и нагоняй от матери. Завкаф посоветовал девчонке сменить валерьянку на шампанское, поставил свой росчерк в зачетке и отпустил с миром.       Вера с одним своим заядлым должником на прошлой неделе тоже повеселилась. Ей нужно было разнести кучу документов по универовским инстанциям и отдать в библиотеку (ага, и в художественное, и в научное отделение, которые находились в разных концах универа) книги, которые понабрали преподаватели кафедры, но до конца учебного года так и не сподобились вернуть. А этот товарищ явился с зачетной книжкой и направлением на пересдачу совсем некстати. Но Вера обернула это себе на пользу — нагрузила его всеми книгами, папками и бумагами, которые он смог унести, подхватила остатки сама и сократила количество забегов по универу с четырех-пяти до одного. Пока они прыгали по корпусам, этажам и лестницам, студент пересказывал Вере все свои небогатые знания предмета, а она задавала уточняющие вопросы, пыталась строить суровое лицо и угорала про себя вовсю. Под конец забега, когда то ли от ее строгости, то ли от усталости на этом балбесе не было лица, Вера забрала его немудреные документы, заставила его развернуться спиной и, приложив к ней зачетку, проставила все необходимые отметки. С ее слов, прыгал он чуть ли не до потолка и заявил, что готов быть вьючным ослом хоть до конца дня.       — Зато этот товарищ с ходу назвал мне пять видов чувств, редкость по нашим временам! — усмехнулась Вера в ответ на Егоров выпад на тему, что заядлого должника можно было бы и получше проучить. — Ему уже за одно это зачет можно было поставить.       — Зрение, слух, осязание, обоняние и вкус, они, что ли? — засомневавшись, уточнил Егор. Казалось, не знать такую элементарщину могли только те, кто в школе учился только на двойки и тройки. А тут вообще-то речь шла о студентах вуза.       — Они-они, — покивала Вера.       — Серьезно?! — вскинул брови Егор. — Да я знал это еще до школы. Это было в детской энциклопедии, которую мне мать лет в пять подарила!       Вера бессильно развела руками:       — Так это когда было? Я тоже в младших классах о таком уже знала, а нынешним студентам впору те самые детские энциклопедии вместо учебников выдавать. Нет, — она тут же тряхнула головой, — есть, конечно же, умные и начитанные, но их, как водится, меньшинство. А уж с технарей-заочников и вовсе взять нечего. Надеюсь, хоть свои профильные дисциплины они лучше знают.              Июнь подходил к концу, Вера разделалась почти со всеми делами в универе — и с защитой дипломов, в организации которой она участвовала вместе с другими преподавателями кафедры, и с приемом зачетов у должников, и еще с какой-то бумажной волокитой. Ее официальный отпуск еще не начался, но на работу она почти уже не ходила. Егор боялся, что будет видеть ее реже, чем раньше, из-за всех ее игр и прочих летних путешествий, про которые она так любила рассказывать. Но Вера прикупила очередную часть материалов для ремонта и осела дома.       — Так вот почему тебе так нравится преподавать, — как-то подколол ее Егор, пока они курили каждый на своем балконе, — чтобы отдыхать вместо одного месяца чуть ли не все лето.       — А то! — усмехнулась Вера, проведя по щеке тыльной стороной ладони. Если до этого в побелке у нее был только лоб и кончик носа, то теперь меловой след украшал еще и половину лица. Она размывала потолок в коридоре, чтобы покрасить его водоэмульсионкой, и сама была побелена не хуже потолка — вся в пятнах и потеках от босых ног до покрытой косынкой головы. — Главное, за учебный год деньжат поднакопить. Зарплата-то — не зажируешь, а курсовые с рефератами до зимы никому будут не нужны.       — Ну… если что, обращайся… — не слишком уверенно произнес Егор.       Вера неопределенно мотнула головой и затянулась сигаретой.       Нет, дать ей денег что взаймы, что вовсе без возврата, он готов был в любой момент, лишь бы у самого они были. Но ее эта тема смущала, и Егор вслед за ней чувствовал себя не в своей тарелке. Ему уже до тошноты надоело быть при ней добрым соседом, который только курит и болтает, максимум советом поможет. Но иначе не получалось. Особенно этот Верин ремонт подливал масла в огонь. Егор уже и обои из материных запасов решился предложить, но Вера восприняла это без энтузиазма. Он даже раздумывал, что стоит, может, все-таки выбраться из дому и хоть как-то ей помочь, но заводить об этом разговор не решался. Хватало и собственных мыслей, что от его помощи будет больше геморроя, чем пользы. Вера же явно не бросит его одного корячиться со ступеньками и лифтами — вот ей развлечение-то будет, как будто с ремонтом проблем мало. А окажись он у нее в квартире, так ли много он сумеет сделать? Еще и Вера начнет творить что-нибудь в своем стиле: помочь-то разрешит, но допустит лишь до тех дел, с которыми бы и сама без труда справилась.       — Так-то можно было пойти в приемной комиссии поработать… — Ее голос оторвал Егора от раздумий. — Тогда бы остался всего месяц отпуска, но и деньжат бы родной универ подкинул. Но я подзадолбалась там два прошлых года, решила сделать перерыв. Может, и зря…       Егор бы, наверное, и не вспомнил, что это за штука такая, приемная комиссия, если бы не Михалыч. Его старшая дочь недавно сдала выпускные экзамены в школе и теперь готовилась к поступлению. Михалыч носился с жопой в мыле, по его же собственному выражению, к Егору за весь месяц забегал всего чуть больше пары раз, и то на несколько часов — пропустить рюмочку-другую, вывалить нагора все свежие новости, так или иначе связанные с дочкой, и нестись дальше. Со дня на день во всех школах города должны были праздновать выпускной. Михалыч называл какие-то сумасшедшие суммы, которые на него пришлось угрохать, но, кажется, не столько жалел о потраченных деньгах, сколько нервничал и радовался одновременно, предвкушая грядущее событие. Несмотря на всю замотанность, о которой он столько говорил, лицом он знатно посвежел (похоже, на серьезные пьянки у него времени тоже не оставалось), а в глазах горел прямо-таки юношеский огонь. «Наверное, для того нам и даются дети, чтобы проживать заново вместе с ними наши ушедшие детство и юность», — задумчиво пожала плечами Вера, когда Егор рассказал ей о своих наблюдениях.       Про всяческие приемные комиссии и прочие заморочки с поступлением в вуз Михалыч тоже рассказывал. Его дочь собиралась в политех, на какую-то сугубо техническую специальность, связанную с компьютерами и программированием, Михалыч по этому поводу только вздыхал, качал головой и рассказывал, как ругается и пьет валерьянку литрами Машка. Они считали, что девчонке нечего делать в мужской профессии, что она не сумеет не то что найти работу, но и саму учебу не потянет, даже если ей крупно повезет с поступлением. Дочка же отбрехивалась изо всех сил, особо упирая на призовые места в городских и областных олимпиадах по математике и информатике, а еще серебряную медаль и аттестат с единственной четверкой по русскому языку, которые ей вот-вот должны были вручить. Егор такой уверенности в себе мог только позавидовать. Он сам в похожей ситуации под напором матери сдался очень быстро.       — Надо Михалыча к тебе на консультацию отправить, а то его дочка скоро документы пойдет подавать, — выдохнув сигаретный дым, сказал Егор. Его все еще иногда поддергивало от того, как быстро Михалыч сошелся с Верой, когда она болела, но он старался думать холодным умом.       — Пф! Я-то здесь при чем? — всплеснула руками Вера. — Что абитуриент должен при себе иметь, написано на сайте универа, как раз на днях это прямо на главную страницу вынесли. А как документы заполнять, на месте лучше расскажут, зачем мне играть в сломанный телефон? Мне и без того дурно становится, как вспомню, сколько раз на день одно и то же повторяла. Все разжуешь, образец заявления перед глазами положишь, а один хрен — где-нибудь накосячат и будут переписывать. А в процессе снова накосячат. Я, конечно, понимаю, что поступление — это стресс, при котором мозги отключаются, но мне от этого не легче. Устала, даже вспоминать не хочу!       — Вот как? А я думал, сейчас будут очередные занимательные истории из жизни универа, — рассмеялся Егор.       Он начал замечать, что стал в чем-то похож на Димку в своем общении с женщинами… Ну ладно, не со всеми женщинами, а только с Верой, с другими-то он и не общался (Верины подруги не в счет, чего там с ними — парой слов перемолвиться?). Димке все давалось легко, он нес полнейшую хрень, смеялся, улыбался, а девчонкам это нравилось. Егор раньше думал, что для этого нужна какая-то специальная подготовка, особое чувство юмора или что-то еще такое, чего у него никогда не было.       — О, а ты хочешь занимательных историй? — Вера вскинула брови, и уголки ее губ поползли вверх.       — А ты можешь их рассказать? — подыграл Егор. Он даже придвинул коляску ближе к балконному ограждению, облокотился о перила и подпер щеку рукой, всем своим видом показывая, что готов слушать.       — М-м… попробую. — Вера широко заулыбалась и подняла вверх глаза. При ярком солнце их цвет становился каким-то особенным — золотистым и будто бы прозрачным, как и мед на свету. — Вот, например, такая. Не то чтобы смешная история, больше занятное наблюдение. — Она сделала последнюю затяжку и затушила сигарету в пепельнице. — Про мальчиков и девочек. С мамами многие приходят. Но если девочка пришла с мамой, то почти всегда мама при ней для моральной поддержки, девочка сама и документы заполнит, и интересующие вопросы задаст. А у мамы спросит все необходимое или посоветуется. А вот если с мамой пришел мальчик, то тут уже картина другая. Мальчик в этом случае больше для формальности и чтобы подпись на документах поставить, ему скажут, где встать, где сесть, что и где написать. Все вопросы задает мама, все решения принимает она. Если она и советуется с сыном, то он толком ничего сказать не может, покивает или что-нибудь промямлит — и все. Или капризничать начнет. Ну детский сад, ей-богу! Несколько раз даже видела, как таких мальчиков-одуванчиков за ручку приводили. Капец!       Егор кашлянул и отвел глаза. Он так же приходил с матерью на подачу документов. Не за ручку, конечно, но тем не менее. Мать тогда съела весь мозг девочке из приемной комиссии, выясняя все нюансы — и какая специальность на факультете престижнее, и какие шансы на трудоустройство у выпускников. И долго возмущалась тем, что никто не давал точных гарантий пройти по конкурсу на поступление, даже если набраны проходные баллы, и много чем еще. Егор тогда сидел рядом на стуле, опустив голову, рассматривал кафель на полу и молча смирялся со своей участью.       — Ну бывают ведь и исключения… — пробормотал он.       — Да, конечно, — кивнула Вера. — Но в таких случаях мальчики приходят одни или с друзьями, с отцами еще иногда. И тогда они знают, чего хотят.       Егор искоса кинул на нее короткий взгляд. Про свою мать он иногда рассказывал, и Вера с ее чертовой проницательностью могла сделать какие-то выводы. Она это что, специально сейчас сказала, чтобы посмотреть, как он отреагирует, и вывести его на откровения? Да уж, конечно, вот он, очередной пай-мальчик собственной персоной, над которым, непонятно, то ли посмеяться, то ли его пожалеть!       — И что, если человек не знает, чего хочет, когда поступает в универ, то все, крест на жизни, пойдет по наклонной? — сквозь зубы процедил он.       — Почему крест? — опешила Вера. — Да большинство ребят при поступлении не знают, чего хотят. Возраст такой. Не успели себя узнать, в разных сферах себя попробовать. Потому после вуза по специальности не все и идут работать. А через несколько лет в профессии остаются вообще единицы.       — Ну да, у тебя-то все, конечно, иначе было, — раздраженно выдохнул Егор и сделал последнюю затяжку от скуренной почти до фильтра сигареты.       Иной раз Вера восхищала его своей инаковостью, тем, что была такой, каким он и хотел бы быть, но никогда не мог. А иной раз этим же самым неимоверно раздражала.       — Ой, да, я прямо такая особенная, что и до избранности недалеко! — рассмеялась Вера. — Я вообще-то в пед на филфак поступить хотела, а политех у меня был запасным вариантом, на случай, если там пролечу.       О, это было что-то новенькое! У Егора от любопытства даже раздражение приутихло, и он снова подался вперед, ближе к Вере.       — Так что, выходит, не поступила?       — Ну как не поступила… По баллам прошла, а когда вывесили итоговые списки, я в них не попала, потому что передо мной поставили около тридцати целевиков с более низкими баллами, зато с направлениями из сел и деревень. Плюнула, пошла учиться на психологию. А в октябре мне из педа позвонили с вопросом, когда меня ждать на занятиях. Оказалось, там большинство целевиков разбежалось по другим универам (для них, видимо, как раз педовский филфак был запасным вариантом), и теперь на специальности недонабор студентов. Ну, я думаю, ты можешь догадаться, куда я их послала.       Егор усмехнулся:       — Прямо-таки послала?       — Мысленно, — заулыбалась Вера, и ее измазанное побелкой лицо в этот момент показалось особенно забавным.       Да, после этого ее признания стало как-то легче. Если уж она когда-то была в шкуре студента на распутье, может, и у Егора не все так плохо?              «Интересно, а у Сазоновой есть филологическое образование?» — думал Егор, открывая очередной текстовый документ. Или она тоже в свое время выбрала не ту профессию и пишет теперь чисто для души? Выходило, что так — изданных книг у нее немного, да еще и перерыв в творчестве был немаленький.       С новыми главами у нее, как и раньше, было то густо, то пусто, но в целом летом она стала присылать их чаще. Прошлые Егор давно уже прочитал, в них сюжет заходил на новый виток, после которого роман грозил превратиться в роуд-стори. Вполне ожидаемо — у Сазоновой этот жанр так или иначе проскакивал во всех работах, она явно питала к нему теплые чувства. Как и Егор.       Он всегда грезил о путешествиях и приключениях, но лишь в последнее время, общаясь с Верой, начал понимать, что они бывают не только в книгах, но и в реальности. Можно стоять на рассвете на одной из башен крепости (да, не каменной, вытесанной в гигантской скале, а деревянной, сколоченной несколько дней назад) и отбивать человеческий город от осады орков плечом к плечу с эльфами и гномами. На ночной дороге можно нарваться на Дикую Охоту с рычащей нежитью и пронзительно орущими банши, спрятаться от нее в лесу и бояться даже дышать, пока тусклый мерцающий свет не скроется из виду, а голоса не стихнут. Много чего можно. И даже не обязательно в ролевых играх.       Вера рассказывала и о лесах, в которых с заходом солнца начинает твориться необъяснимое — тропинки, на которых днем невозможно заблудиться, в темноте начинают водить кругами, поляны, подсвеченные луной, пугают так, что трясутся все поджилки. И о трассах, подкидывавших приключений — от странных попутчиков до потусторонней жути, когда в кромешном тумане под колесами машины вместо отремонтированной дороги оказывается лысая бетонка — и так на много километров.       Верить ли в такие проявления магического реализма или списывать все на разыгравшуюся Верину фантазию, было непонятно. Но Егору эти истории безумно нравились, и он уж точно не отказался бы побывать в роли героя одной из них. А теперь только локти хотелось кусать от того, что это невозможно.       После таких мыслей даже метания на тему помощи с ремонтом казались глупыми. Ну сделает он там что-то для Веры хорошего, только станет она после этого смотреть на него как на мужчину, который в чем-то там даже на опору претендует, или он все равно будет в ее глазах калекой, который, молодец, превозмог, показал, что способен на большее, чем торчать дома, курить, бухать и морально разлагаться?       Герои Сазоновой тоже отправились в путешествие. К Эрику прилетел сотканный из магического света голубь с посланием от Верховного мага Мальны, который просил Эрика отправиться еще дальше на Восток, к самому краю Мальноя. Там завелась какая-то дрянь — стали пропадать дети в окрестных селениях, местные маги разводили руками, да и что бы им еще оставалось делать — университетов они не оканчивали, хорошо, если их способности были где-то на уровне начальных кругов.       Мари увязалась с Эриком, и хотя он не вполне понимал ее мотивов, все же решил, что от человека, знающего Мальной, будет больше пользы, чем вреда. И оказался прав. В восточной части материка порталов не было, передвигаться пришлось на телеге, которая, как и лошадь, принадлежала Мари. А Эрик оказался куда менее подготовленным и куда более изнеженным путником, чем пожилая знахарка. Впрочем, была ли она такой пожилой, какой казалась поначалу, возникали сомнения.       Маги Высших кругов обладали не только бессмертием, с внешним старением у них тоже были особые отношения: они выглядели на тот возраст, на который себя ощущали. Потому среди них можно было встретить и весьма бодрых седовласых мужичков нескольких сотен лет от роду, подобно Верховному магу Мальноя, и дедков, едва дотянувших до первой сотни, и, изредка, даже юнцов, заставших чуть ли не основание Вейесского университета (один из его проректоров как раз был тому примером).       Эрик не знал, на какой круг магии могла бы претендовать Мари, если бы получила официальное образование, ее способности — настоящие, те, что она унаследовала с кровью правителей Мальноя, а не низкопробная ерунда вроде целительства, в которой Эрик мог ее с легкостью обойти, — не были похожи ни на что из известного на Западе. Но отношения со старением у Мари, похоже, были сродни тем, что и у Высших магов, и путешествие с Эриком влияло на нее как нельзя лучше. Лицом она уже походила на ту юную королеву, которая изображена была на портрете, хранившемся в дворцовой библиотеке Мальны, только седые волосы выделялись разительным контрастом.       Между строк читалось, что Мари заметно менялась внешне тогда, когда Эрик вел себя при ней как галантный кавалер и заботливый мужчина, а еще когда в их отношениях явно чувствовалась химия. Правда, сам Эрик с трудом увязывал эти изменения с собственными действиями.       Зато для Егора это был повод задуматься. А что, если Вера была в чем-то похожа на Мари, что, если его, Егоровы попытки заботиться о ней, как мужчина должен заботиться о женщине, тоже были важны? Он вспоминал, как она смущенно улыбалась в такие моменты, а в ее глазах загорался какой-то особый огонек. В такие моменты Егору казалось, что ей становится тесно в роли доброй мамочки, которая вечно обо всех печется, и она превращается в обычную девушку, немного застенчивую, но игривую и беззаботную.       Он высмолил несколько сигарет подряд, пока думал об этом. А потом услышал, как Вера зовет его с балкона.       Был уже вечер, и, как всегда в сумерках, запахи слышались сильнее. На этой неделе во дворе зацвела липа, старая и очень высокая. Она росла с краю от детской площадки, Егор помнил ее с малолетства, тогда она едва доходила макушкой до высоты третьего этажа, а теперь уже переросла его, шестой. Еще когда учился в универе, его мать и Светина поговаривали, что стоит обратиться в ЖЭК, чтобы дерево спилили, мало ли, сломается во время грозы и завалится на дом, побьет все окна. Но, кажется, так и не обратились. Заморачивались ли этим другие соседи, Егор не знал, но липа вот она, стояла до сих пор. И пахла так, как пах Верин чай, который она заваривала в трехлитровой банке, когда зашла однажды в гости.       — Держи подарок! — Вера передала через балконные перила небольшое ведерко с какими-то ягодами.       Егор придвинул инвалидную коляску поближе, забрал ведерко и заглянул внутрь — почти до краев оно было наполнено земляникой. Темно-бордовой, душистой, со стебельками и чашелистиками.       — Лесная уже сошла, увы. Профукала я ее по срокам. Весна в этом году была ранняя, обычно в такое время самая пора лесной, а луговая только начинает созревать.       — Ты ездила в лес? — поинтересовался Егор, хотя и без этого вопроса было понятно, что да, ездила. Но вот ему о своих планах не сказала. Нет, Вера — человек свободный и отчитываться перед ним не обязана, Егор уже почти научился вовремя одергивать себя, если начинал загоняться по этому поводу. Но сейчас было нечто другое. Он привык, что Вера в последнее время охотно делилась с ним тем, что вызывало у нее сильные эмоции. Лес — вызывал. Но о том, что она собирается туда, она не упоминала ни сегодня, ни в один из дней накануне. И это было обидно. Словно вместе с этим рвалась или истончалась какая-то невидимая нить, протянувшаяся между ними.       — Да. Давно уже душа просила, но то в универе горячая пора, то теперь в ремонте вся. Засуетилась совсем. А сегодня Мак позвонил, говорит, от работы голова кругом, скоро на людей кидаться начнет. Вот и решили с ним в лес махнуть, развеяться.       Мак, значит… Егор понял, что очень хочет курить, хотя буквально перед тем, как его позвала Вера, от сигаретного дыма уже тошнило. Но ни пачки, ни зажигалки он, как назло, с собой на балкон не взял.       — И как, развеялись? — отрывисто бросил он и, чтобы хоть чем-то занять руки, загреб ягоды из ведерка и прямо с ладони, целой горстью, отправил ее в рот.       О том, что с ягод надо было оборвать чашелистики, он вспомнил уже после, но теперь это, казалось, не имело значения, как и все остальное, кроме вкуса земляники — насыщенного и чуть терпкого, с какой-то особенной, яркой, ни разу не приторной сладостью. Садовая клубника, которую Егору, конечно, доводилось едать, даже и рядом не валялась с этими ягодами. Их мякоть буквально таяла во рту, а мелкие косточки-семена приятно похрустывали на зубах. Егор сплюнул на ладонь несколько чашелистиков, которые остались на языке, закинул их в банку-пепельницу и загреб еще горсть земляники.       — Развеялись, — подтвердила Вера, пока он жевал. — В лесу грибов чуть-чуть набрала, на лугу — земляники два ведерка. В этом году ее много и видишь, какая крупная. Наверное, и лесной был хороший урожай. Эх… Теперь уже осыпалась вся, с поляны если ягод десять соберешь — и то хорошо.       Чем Вере не нравилась луговая земляника, Егор не понимал. Он закинул в рот еще одну горсть ягод и подумал, что, пожалуй, ничего вкуснее никогда в жизни не пробовал.       — Мак мне иван-чая в дождевик нащипал… — продолжала Вера.       — В дождевик? Как это? — опешил Егор. Это было настолько странное действие, что даже какой-то там непонятный чай, который Иван, удивил не настолько. О том, что это какая-то трава, Егор все же смутно догадывался.       — Ага, — кивнула Вера, заулыбавшись так, что стало ясно: сейчас прозвучит очередная занимательная история. — У меня было два ведерка и пакет. В пакете — грибы, ведерки — для земляники. Пока ее собирала, Маку заняться было нечем. Он иван-чай очень любит, а у меня все запасы еще зимой кончились. Говорю, нащипли тогда его. Он как раз сейчас в цвету.       — А что за иван-чай такой? — с набитым ртом перебил ее Егор. Ему уже и курить расхотелось, и даже взыгравшая было злость на Мака улетучилась, как не бывало.       — Растение такое, — пожала плечами Вера. — Листики узкие, как у ивы, растут вокруг стебля. А на макушке цветы — ярко-розовые, иногда чуть-чуть сиреневатые. Поляны с ним — невероятно красивые, словно огнем полыхают. Иван-чай еще называют пожарником или огненной травой…       — Из-за цвета? — догадался Егор. Он никогда не видел ничего подобного вживую, но картина цветущих розовым лугов, березовых рощ в отдалении и церковных маковок, венчавших высокие деревянные крыши, сама собой предстала перед глазами. Встречал он что-то подобное на полотнах живописцев, теперь уж и не вспомнить, каких.       — Не только, — Вера качнула головой. — Он первым заселяет пожарища. Знаешь, бывает, выгорит кусок леса, везде стволы обугленные, а в середине лета между ними все розовым горит, аж глаза режет.       — Так дождевик-то тут при чем?       — А, ну так пакета-то пустого не было, а Мак — товарищ предусмотрительный и прогнозам погоды не верит. Взял с собой дождевик, он в итоге пригодился. Мак его застегнул, рукава и ворот узлами завязал и нащипал в него иван-чая, как в пакет. Вот и вся история. Теперь у меня есть целый дождевик иван-чая. — Уголки Вериных губ подскочили вверх, и стали слегка заметны ямочки на щеках. Она частенько улыбалась так после того, как что-то рассказывала, не слишком различимо, но очень лукаво, если приглядеться.       — Сегодня будешь заваривать новый чай? — уже в предвкушении поинтересовался Егор.       — Нет, рано пока. Это тебе не мята: с грядки сорвал — и в кипяток. Сначала надо отферментировать — набить плотно в банки, чтобы он там немного подбродил. Потом просушить. И после уже заваривать. Я его через мясорубку пропускаю прежде, чем в банки набивать. И мне проще, и процесс быстрее идет. А есть умельцы, которые листики целыми оставляют и перед сушкой каждый в трубочку скручивают. Но, как по мне, это лишний геморрой. — Она пожала плечами и, просунув руку через решетку, подхватила из ведерка горсть земляники и закинула в рот.       Егор, опомнившись, протянул ей ведерко обратно через перила.       — Ты чего, не хочешь больше? — удивилась Вера.       — Хочу… — смущенно признался он. — Но я и так уже много съел, а тебе еще варенье варить.       — Да хватит мне на варенье! — Вера ладонью подпихнула ведерко обратно на Егорову сторону балкона. — Захочешь, я тебе и второе отдам. Какой смысл ягоды на заготовки переводить, если свежими они вкуснее?       — Но разве?.. — начал было Егор и осекся. Потому что сам в этот момент понял, как Вера права.       Мать каждый год покупала клубнику на рынке, отсыпала ему немного — полакомиться (этого всегда хватало лишь на то, чтобы раззадорить аппетит, но уж никак не наесться вдоволь), а остальное пускала на варенье. Клубничное Егору не нравилось никогда, оно было слишком приторным, а ягоды в нем размягчались, превращаясь в невнятную субстанцию, еще более сладкую и тошнотворную, чем сироп. Открывать его полагалось не раньше Нового Года, чтобы вроде как набраться витаминов, которые зимой и весной были в дефиците. Так же мать поступала и с другими ягодами — абрикосами, вишней…       Егор всегда воспринимал это как нечто само собой разумеющееся, а сейчас вдруг осознал, какой это абсурд — лишать себя приятного сейчас ради сомнительного удовольствия в будущем, которое может и не настать. Как не настала вся та счастливая и правильная взрослая жизнь, к которой мать его готовила с детства, когда нужно было хорошо учиться в школе, просиживая за уроками все вечера, пока ровесники гуляли во дворе, играли и развлекались, как и положено ребятам в их возрасте; получить престижную профессию, чтобы потом устроиться на приличную работу, и не важно, что от этой профессии тошнит; раз от раза мириться со Светой, даже после самых изматывающих ссор, потому что «она хорошая девочка, повзрослеете, поженитесь — и будет у вас крепкая семья», а не «все эти курвы», с которыми общался Димка и даже иногда невзначай пытался свести с ними Егора. А еще «не езди с Димкой на Байкал, лучше, вон, со Светой погуляй или книжки почитай по учебе». И «в деревню к Димке не езди, ты там его родне мешать будешь, а еще там знаешь, какая молодежь, пить и курить научат, еще и побьют, если что-то не понравится». И «на юг от универа не езди, ты там никого не знаешь, мало ли что за люди, случится с тобой что-то за тысячу километров от дома — никто не поможет. Вот будешь работать, сам возьмешь и съездишь во время отпуска, со Светой». Ага. Съездил, аж десять раз!       Все хорошее, что могло быть в жизни и что было у других ребят, Егор неизменно откладывал на потом — с подачи матери. Как ту самую пресловутую клубнику, которая и доставалась ему в итоге зимой, но была совсем не такой вкусной, как свежая. Да чего уж там, вся жизнь вечно откладывалась на потом, а это «потом» так и не наступило.       Хотя…       Егор взялся за ведерко двумя руками и решительно поставил его себе на колени. Уж в чем в чем, а в землянике отказывать себе он сейчас не собирался!              Как он ни пытался растягивать удовольствие, через пару часов ягоды кончились. Егор не знал, откуда взялся такой аппетит. Может, дело было в авитаминозе? Когда Егор в какой-то момент опомнился и позвонил Вере спросить, нет ли беды в том, что он стрескал уже полведерка ягод вместе с чашелистиками, она рассмеялась и сказала, что будет разве только польза — в чашелистиках много витамина С, еще больше, чем в самой землянике.       В списки покупок фрукты Егор никогда не вносил, потому что обычно их просто не хотелось. Разве что под Новый год просил Михалыча купить апельсинов или мандаринов (традиция же вроде как), которые, само собой, шли на закуску вместе со всем остальным, потом даже вкус их с трудом вспоминался. Димка приносил иногда что-нибудь выпендрежное типа киви, грейпфрутов, винограда. А Михалыч летом и в начале осени притаскивал из деревни яблоки, груши и сливы. Все это частенько сгнивало в холодильнике или в пакете под столом, и теперь Егор даже понимал, почему. Когда часто пьешь, не до разносолов. Прибухнуть да набить живот чем посытнее, чтобы подольше не хотелось есть — вот и все желания.       Егор долго вертел ведерко из-под земляники в руках и между делом даже смотался на кухню и помыл его. А потом все же набрался достаточно наглости, чтобы позвонить Вере. Она же говорила, что может дать еще. Вопрос был в том, как ее об этом попросить, чтобы это не прозвучало совсем уж бессовестно.       — Добавки хочешь? — задорно поинтересовалась она сразу, как только услышала Егоров голос в трубке.       — А у тебя еще что-то осталось? — на всякий случай уточнил Егор. Вера, может, тоже не теряла времени даром и съела остальное сама.       — Осталось-осталось! Я на лугу сегодня земляники объелась. А сейчас вообще не до нее было, только что с иван-чаем разделалась.       На улице была уже глубокая ночь, а липа все так же сладко пахла. Егор с трудом сдержался, чтобы не попросить Веру заварить тот самый чай, на липовом цвете. Он бы с радостью попил такого. Но напрягать ее лишний раз не хотелось, заметно было, что за день она очень устала — и по опущенным плечам, и по замедленности всех ее жестов.       — Мак мне сегодня организовал выполнение пятилетки по иван-чаю за один день, — усмехнулась Вера, когда они с Егором обменивались ведерками. — Четыре трехлитровые банки им набила. До следующего года точно не кончится, если не раздавать.       — Мне уже даже любопытно, что это за чай такой, — заговорщически прищурился Егор.       — Интересный чай, — кивнула Вера, поставив на пол ведерко. — Очень ароматный. У меня все руки им пропахли, смотри. — И она протянула Егору левую ладонь, перегнувшись через балконное ограждение.       Он помедлил и осторожно прикоснулся пальцами к ее запястью, чтобы подтянуть ладонь чуть ближе. Даже в тусклом электрическом свете, сочащемся из окон, было видно, что кожа, особенно на сгибах пальцев и вдоль линий жизни, перемазана темным зеленоватым соком. Егор подался вперед и вдохнул аромат — совершенно невероятный — нежный и очень яркий одновременно. В нем различались цветочные ноты — не тех цветов, что продают в магазинах, а полевых, которые цвели в дикой части городского парка, куда они с Димкой иногда забредали летом. Но сильнее этих нот выделялась другая, какая-то очень знакомая — настолько, что Егор даже не сразу понял, что это она.       — Земляника со сливками… — растерянно проговорил он, подняв на Веру глаза.       — Ага! — широко заулыбалась она. — Мне тоже всегда напоминает. В чае этот аромат теряется, а вот в соке свежих листьев — прямо он!       Егор тоже улыбнулся в ответ и не удержался — снова припал к Вериной руке. Кончик носа коснулся ее ладони, а под губами он ощутил теплую кожу ее пальцев. Кровь ударила в виски, и Егор понял, что утонул в этом моменте и в этом аромате настолько, что не в силах был даже дышать.       Он понятия не имел, сколько времени прошло, но надеялся, что немного и что этот его жест не покажется слишком странным — более странным, чем он и так был.       Он отпрянул, но все же не удержался — медленно провел подушечкой большого пальца от Вериного запястья вниз — по ладони, и дальше — до кончиков ее пальцев.       На Веру он смотреть не решался, но расслышал, как она прерывисто выдохнула, и увидел, как по ее коже вверх от запястья к локтю — и дальше — побежали мурашки.       Егор ожидал, что Вера выдернет свою руку из его, оборвет момент, в котором он позволил себе больше, чем следовало, как это всегда бывало раньше. Но она почему-то медлила.       Он сам отпустил ее. Подхватил с пола ведерко с земляникой, поставил его на колени и торопливо развернул инвалидную коляску в сторону балконной двери.       — Спасибо! Ведерко я завтра верну, — бросил он через плечо, даже не взглянув на Веру.              Лесная поляна была залита солнечным светом и наполнена ароматами — цветущих трав и земляники. Стоило лишь протянуть руку, и травы сами льнули к ладони, осыпали к ногам лепестки — белые и розоватые.       Егор обернулся на Верин смех, легкий и звонкий. И увидел ее саму, в солнечных лучах ее кожа светилась и казалась почти прозрачной, как и тонкое белое платье, в которое она была одета.       Вера тронула Егора за руку и побежала. Егор пустился следом, ощущая, как приминается под босыми ногами мягкая трава. Волосы Веры разлетались в стороны, и, если ее удавалось догнать, можно было вдохнуть их запах — июня, леса, иван-чая…       Егор настиг ее прямо возле березовой рощи. Вера обернулась и протянула ему сложенные лодочкой ладони, полные земляники.       Он взял ее руки в свои и, наклонившись, губами собрал с них ягоды.       Вера провела пальцами вдоль его шеи к затылку и запустила их в волосы. А Егор, шагнув к ней, одним движением подхватил ее под бедра, приподнял ее вверх и закружил.       Вера смеялась, и все вокруг них крутилось и летело — и ветви берез, и цветочные лепестки, и блики солнечного света.       Губы Веры были теплыми и мягкими, и Егор сходил с ума от их вкуса, припадая к ним снова и снова.       Верино платье исчезло, и теперь он проводил пальцами по ее обнаженному телу — по ее шее, груди, животу, бедрам. Вера тихонько вздыхала и подавалась ближе к Егору. Он обнимал ее и растворялся в каждом мгновении, в каждом движении, которое они совершали.       В каждом движении, которому вторила колыхающаяся на теплом ветру высокая трава, среди которой они лежали.              Больше всего Егор ненавидел просыпаться именно после таких снов. Тут тебе и осознание того, какой на самом деле была реальность, словно лопатой по башке било, и от ощущения другой, вполне себе физической неудовлетворенности ломало все тело так, что хотелось на стенку лезть.       Наплевав на еще не развеявшуся сонливость, Егор перелез в инвалидную коляску, добрался до компьютерного стола и вытряхнул из пачки сигарету. Курение после такого было единственным способом удовлетворить себя так, чтобы получить при этом хоть какое-то удовольствие.       Облокотившись о столешницу, Егор уронил лоб на ладонь правой руки и наблюдал, как прогорает, посверкивая огоньками, кончик сигареты, зажатой между пальцами левой.       К чему все это приведет, если так будет и дальше продолжаться? Сколько еще можно сходить по Вере с ума, изводить себя дурацкими фантазиями и мучиться после таких вот снов?       Вечно одергивать себя, играть в доброго соседа и друга без претензий Егор устал — невыносимо! Особенно невыносимым все становилось после моментов, подобных вчерашнему. Потому что тогда появлялось слишком много мыслей и вопросов. Почему Вера не прервала все? Почему не выдернула свою руку? Почему у нее мурашки шли по коже?       Почему она общается с Егором? Чтобы скрасить свое время? Или из жалости, о которой думалось все реже? Кем Егор был для нее — на самом деле?       Вера же любила честность. Она же говорила, что в любых отношениях старается быть откровенной. Может, пора было напрямую задать ей тот самый вопрос, который выел Егору внутри почти все без остатка?       Михалыч вон вообще весь мозг проковырял, дескать, Егор как маленький, боится сделать первый шаг, а то давно бы с Верой все сложилось. Да и Димка вел себя странно, при каждом телефонном разговоре спрашивал, как с Верой идут дела.       Может, и впрямь Егор себе придумал сложности и теперь страдает от них?       Ответа он не знал, но мучиться неизвестностью и дальше сейчас казалось слишком невыносимым.       Егор дал себе время подумать и не рубить сгоряча. Он выполнил весь свой утренний моцион и даже заварил и выпил чаю, но наполненная светом лесная поляна не отпускала. Как и все мысли, которые возникли, пока дымила утренняя сигарета.       Выдохнув, Егор пригладил ладонями отросшие волосы (в последнее время все руки не доходили их укоротить) и решительно крутанул колеса инвалидной коляски, заставляя их перескочить балконный порог.