Running in Circles

Ничто не вечно. Всё со временем теряет смысл. Слова имеют значение только в ту секунду, когда они были сказаны. Даже если в этих словах тебе обещают «скоро» и «навсегда». «Нет, это так не работает,» - думает Юрий Плисецкий и горько улыбается своим жизненным выводам, когда такси премиум-класса останавливается напротив дверей клуба. Юрий выходит, безжалостно хлопает дверью авто и размашистым шагом направляется на глухие звуки долбящей откуда-то из-под земли музыки. Он не может разобрать никакой мелодии, только бесконечный бит. Хотя когда здесь была мелодия? Этот чёртов клубняк, кажется, просто тупо имитирует сердцебиение местных посетителей, чтобы они смогли хотя бы на эту ночь забыть о том, что сердца у них нет. У Юры тоже нет сердца – больше нет. Зато есть серый свитшот, зауженные джинсы и роскошная леопардовая шуба почти до пола. Эта леопардовая шкура придаёт обычно грациозному на льду Плисецкому поступь хищника, когда он быстро проносится мимо секьюрити, минуя километровую очередь и демонстративно показывая ей средний палец. Не царское это дело – ждать так долго. Юра вообще никогда не умел ждать, но когда-то ждал. Ждал, что кто-то позовёт – не позвали. Ждал, что кто-то вернётся – не вернулись. Ждал, что кто-то сделает обещанное ему – не сделали. Больше Юра ждать не может. И потом, ожидание предполагает наличие времени, а в мире Плисецкого времени больше нет. Все ночи смазались в одну, пятница сейчас или понедельник – неизвестно и неважно. На улице темно, а в клубе темноту подсвечивают красными и синими огнями, но она всё равно остаётся темнотой. Народ пьяно танцует, мельтешит перед глазами, мешает пройти. Юра расталкивает каких-то сопляков, даже не смотря в их сторону. Ему в спину несутся их недовольные крики, но Юре похуй. Он знает, что здесь его, самого Юрия Плисецкого, и пальцем не тронут, и не только потому, что он – знаменитость: других фигуристов здесь полно. Но он, трехкратный уже чемпион мира по фигурному катанию, первый среди равных. Ему никто не указ. В такие минуты Юра даже рад, что /он/ не вернулся сюда, оставив трон действительно достойному. И не оставив ему никаких чувств. Юра идёт среди толпы веселящейся модно одетой молодёжи. Идёт медленно – он никуда не спешит и хорошо знает, что при виде него толпа всё равно расступится, пропуская Русскую Фею вперёд. Юра всё понимает и ничему не удивляется. Он ничего не чувствует. Совсем ничего. Раньше он врал себе, убеждая себя в этом, но теперь не врёт. Раньше за этим пряталась растоптанная, разломанная на много маленьких крошащихся кусочков самая первая в жизни тогда ещё 15-летнего Юрия любовь к Виктору Никифорову. Каждый из этих кусочков до последнего подавал признаки жизни, стенал и драл маленькую и ещё не окрепшую душу, то ли моля о помощи и пощаде, то ли наоборот – умоляя добить его и прекратить боль. Но Юра запирал эти ноющие ошметки чувств в темной комнате своей души и вешал на дверь табличку «Ничего не чувствую». Это продолжалось до тех пор, пока однажды звуки из этой комнаты не утихли окончательно. Точно кто-то внутри Плисецкого повернул рубильник – и все эмоции отключились. Легко, словно у робота. Программа «чувства.exe» аварийно завершена и не может быть перезапущена без разрешения администратора. А администратор ничего не хотел. Администратор сидел за барной стойкой и всасывал в себя холодный Лонг Айленд Айс Ти – настырно, через трубочку, хотя в любой момент мог вынуть её и сделать пару сочных глотков. Жажда не проходила. Горло горело. Руки оставались ледяными. Голова плыла, а веселее от алкоголя не становилось. От него никогда не становилось веселее. Поэтому Юра пробовал за последние годы много чего ещё: ходил в самые известные клубы, отплясывал там на барных стойках не хуже танцовщиц GO-GO, разрывал на себе дорогущую одежду, разбивал в кровь кулаки о чужие скулы. Чужая кровь приносила мимолетные эмоции, возрождала. Своя, выплеснутая в случайной драке, возрождала ещё сильнее, заставляя щёки становиться пунцовыми, а уши – гореть. А когда утром Яков тряс перед его опухшим лицом свежей газетой с историями его похождений, Юра опять был холоден и ничего не чувствовал. Он хотел бы испытать стыд или обиду, но не испытывал ничего вообще. Смотрел на Фельцмана пустыми глазами, похожими на те пластмассовые кружочки, что лепят на рожицы плюшевым игрушкам, и тренер от этого выходил из себя, бесился ещё больше. Когда-то они в этом были похожи – оба вечно недовольные, вечно раздраженные и злые. Теперь – нет. Теперь Юре всё равно. Он ничего не чувствует. - Эй, привет! – На соседнюю табуретку подсаживается вечно радостный Пхичит и обнимает Юру за плечи. Раньше таец никогда бы себе такого не позволил: Юра бы тут же взъерошился, точно ободранный дворовый кот, зашипел, отгоняя прочь нежелательного собеседника, да ещё бы и матом сверху отшлифовал, выказывая всё свое раздражение. Но теперь раздражения нет совсем, как и нет привычного раньше гнева. Потому что Юра Плисецкий лишен чувств, лишен права что-то испытывать. Перед ним – цветная ксерокопия мира, которую он в любой момент, кажется, может проткнуть пальцем. - Чё как? – Отвечает он Пхичиту и наклеивает улыбку для быстрого совместного селфи. Юру совсем не бесит Пхичит с его тысяча и одной селфи-палкой, а раньше всегда бесил. До одного из банкетов после Гран-При, когда таец предложил сильно пьяному Юре сделать селфи. Тогда, ещё влюблённый в счастливого с Юри Виктора, Юра стал повторять судьбу Кацуки на банкете несколько лет назад – бесповоротно напивался, отказываясь с кем-либо идти на контакт первым. Поэтому когда Пхичит подошёл, Юра был уже готов. Они сделали селфи. Потом ещё селфи, ещё и ещё, а потом Пхичит сказал, что свет здесь плохой, и предложил пофоткаться в номере. В номере они фотографировались на балконе, потом Пхичит, смеясь, предложил поснимать Юру отдельно. На балконе, на подоконнике, на кровати – Пхичит фоткал его сверху вниз, валяющегося на смявшемся покрывале, ослабляющего галстук, рвущего дорогую рубашку, взъерошенного, потного, зацелованного и обласканного изящными смуглыми руками, словно тайским солнцем. Пхичит никуда потом не выставил эти фотки, но Юрий понял, что увидеть их из рук хранителя компромата успела вся раздевалка, потому что те, кто раньше лишь пожирал взглядом исподтишка, перешли в решительное наступление. А у Плисецкого вместе с чувствами выключилась и самозащита. Пусть приходят. Пусть делают что хотят. Душе это не противно – душе всё равно. Он ничего не чувствует. Ничего не чувствует, когда Сынгиль зло кусает его в шею. Ничего не чувствует, когда Крис включает внутри него очередную секс-игрушку на батарейках. Ничего не чувствует, когда Эмиль приводит с собой красного как рак Микеле и говорит, что «Мики тоже нужно попробовать». И Юра решает – пусть Мики попробует. Пусть попробует кто хочет. Всё равно из происходящего он запомнит лишь узор стен и белоснежный потолок. Нет, Плисецкий совсем не фригидный. Он бы соврал, сказав, что его тело не взрывается в оргазме каждый раз, что он не кончает иногда по два раза подряд, срывая голос в крике, что его тело не пульсирует с ног до головы, не в силах двинуться, когда потом Крис наливает ему виски со льдом. Просто Юра ничего ни к кому из этих людей не чувствует. Он думает, это из-за Виктора, к которому, кстати, он тоже уже ничего не чувствует, но всё равно пробует представлять /его/ прикосновения вместо чьих-то ещё, пробует представлять в своих губах его поцелуи, но картинка не меняется. Выжженное поле. Юра понимает: Виктор уже не виноват. Виноват он сам. И сколько бы в него ни толкались пальцами, членами и чем там Крис любит ещё его трахать, никто не в силах заполнить пустоту в том месте, откуда с корнем и кровью были выдраны все – даже самые мельчайшие – эмоции. Никому туда не добраться, не дотянуться. Почти никому. Есть один слишком настырный даже для Юры. Его взгляд впервые упал на стройный стан русской феи ещё тогда, когда взгляд самого Юры всё ещё был прикован к Никифорову. И с тех самых пор шаг за шагом безумно несуразный, но упрямый канадский придурок подбирался всё ближе и ближе, ходил кругами вокруг «своей Леди», зарабатывал царапины и оплеухи на красивом гладко выбритом лице, но не отступал ни на шаг. Юра думал, после истории с Пхичитом, этот приставучий клещ первым вцепится в его теперь доступную плоть, но к его удивлению Леруа медлил. «Кто не успел, тот опоздал, дебил», - подумал как-то раз Юра, когда его мысли снова унесли не туда подогнанные Отабеком крепкие ароматные сигареты. Подумал, а потом стал замечать, что к нему больше никто не приходит. Все бывшие любовники лишь смотрят украдкой, хотят подступиться, сделать шаг в его сторону, но их тут же приковывает к полу предупреждающий взгляд пронзительно-синих глаз. И всё равно Леруа не спешит. Юра знает давно: ждать бессмысленно. Но Жан-Жак ждёт. Берёт Плисецкого за руки, когда тот сходит со льда, накидывает ему на плечи пальто в гардеробах ледовых арен, укрывает его своим плащом в мелкую морось, чтобы не испортилась Юрина дорогая шуба, и без умолку трындит о чём-то своём, увлекая Юру подальше от его собственных тяжёлых раздумий. Юра поднимает на Жан-Жака ледяные зеленые глаза и видит пылающий истомой выжидающий взгляд, искусанные тонкие губы, но в ответ на вопросительный наклон головы его лишь снова называют «Леди», «Королева», «Дама». Будто подчёркивает, хитрец, что с дамами нельзя просто запрыгнуть в койку. Даму нужно сперва окружить ухаживаниями, и плевать, что у тебя на неё уже стоит так же регулярно, как солдат королевской гвардии на посту. А дама от этого лишь бесится и не по-дамски сплевывает пропитанную никотином слюну на мокрый асфальт, раздражаясь с каждой секундой всё больше, желая заехать «Королю» промеж густых бровей, желая… Юра вдруг понимает: есть. Бешенство, злость, раздражение, неважно, что там растет внутри него от джентльменских выкрутасов Жан-Жака, но оно Е С Т Ь. Оно чувствуется. Почти с физической тяжестью тянет грудь, как будто в такие минуты пустота ушедших эмоций заполняется. И с того дня, как Юра понимает это, Жан-Жаку в награду позволяется всё. Он может обнимать, может ласкать, может прижимать к стене раздевалки и долго не выпускать из-под поцелуев, может подойти сзади к сидящему за барной стойкой Юрию и, приспустив с плеча того шубу, прижаться, прошептав на ухо: - Пойдём со мной, куколка? Юра встаёт, залпом опрокидывая в себя остатки Лонг Айленда. Вместе с ними в рот попадает лёд, и часть зубов отзывается секундной болью. Юра разгрызает лёд и идёт за Жан-Жаком в заказанную Королём VIP-комнату. Это должно быть волнительно для других – живых – людей, но Юра сдох уже сравнительно давно, судя по ощущениям. Поэтому он опять ничего не чувствует. По крайней мере, до тех пор, пока дверь роскошной комнаты с двуспальной дубовой кроватью и рубиновыми простынями не захлопывается за ними обоими. - Не удостоишь своего верноподданного и улыбки за все его старания, моя Королева? – глаза Жан-Жака сверкают в полутьме, пока он шаг за шагом подходит к Плисецкому, заставляя того пятиться к кровати. - Захлопни свою пасть уже, а? – издевательски бросает Юрий, разом вспыхивающий от совершенно чуждого ему теперь бешенства. - Не могу: у меня челюсть отвисает, когда я вижу, насколько ты горячий, - безбашенно шепчет возбуждённый донельзя Леруа, подталкивая тяжелую шубу прочь с плеч русского. Юра скрипит зубами, разозлённый тупостью очередной пикап-фразочки этого неудачливого Казановы, хочет хлестнуть ему по губам за неё, хочет… хочет. Дико его хочет. И поэтому бросается к этому редкому для него желанию навстречу – прямо на Жан-Жака, обвивая его бедра ногами, даёт повалить себя на кровать, даёт задирать свитшот, даёт Джей-Джею вылизывать свой живот, точно сладкий леденец, даёт прижимать себя к кровати, будто Леруа пытается не дать ему сбежать, а сам Юра без конца целует его. Целует, целует, переплетается с ним языками, целует, сдергивает с головы свитшот, снова целует, целует, целует… И всё без толку. Он ничего не чувствует. ОН. НИЧЕГО. НЕ. ЧУВСТВУЕТ. ОН! НИЧЕГО! НЕ! ЧУВСТВУЕТ! В бессилии Юра падает на кровать под Жан-Жаком и смотрит на того глазами, полными паники. По-че-му? Он же, черт возьми, хотел этих объятий с Жан-Жаком, а от них – ничего. Он думал, он будет вздрагивать внутри от каждой новой ласки, а в груди – пустота. Сквозящее открытое окно, в которое вылетают все эмоции, которые пытаются зародиться в Юрии Плисецком. Он выгрызает поцелуи из уст Жан-Жака, но не может наесться, а голод всё усиливается, грозя скорой гибелью в этой пустыне бесчувствия. Всё равно, что пытаться напиться водой, которая испаряется прежде, чем попадает в твой желудок. Без возможности насытиться хоть чем-нибудь, вобрать в себя хоть что-нибудь, он, Юра Плисецкий, существует низачем, дышит вхолостую. А Жан-Жак, влюблённый идиот, не видя в темноте обреченно-напуганного взгляда своей феи, продолжает прижимать его к себе, смаковать поцелуи с белой, кое-где обожженной сигаретами шеи. - Чёрт, я никогда ни по кому ещё так с ума не сходил… Никогда никого так не ждал, Принцесса… - шепчет канадец, оглаживая татуированными руками гладкие голые бёдра Юры. – Я больше никого к тебе не подпущу, я обещаю. И я никогда, никогда не отпущу тебя, слышишь? Ты слишком хорош, чтобы отпускать. Юра слушает, и у Юры в горле растёт больно давящий и душащий его ком. Ничто не вечно. Всё со временем теряет смысл. Слова имеют значение только в ту секунду, когда они были сказаны. Даже если в этих словах тебе говорят «никогда» и «обещаю». Юра приоткрывает рот, пытаясь выпустить давящий ком наружу. Его губы искажаются, растягиваясь в несдерживаемой ухмылке, и где-то внизу рёбер его начинает пробирать, дрожь, выталкивающая из его уст слабые, сперва почти немые смешки. Жаркий, полный обожания шепот Жан-Жака затихает. Синие глаза в упираются взглядом в Юру, полные вопросительного ожидания, и Плисецкий больше не может себя сдерживать. Он смеётся, жмурясь до слёз, дрожа от пробирающего его истерического хохота, рывками глотая недостающий воздух. - Нахуя мне чё-то обещать?! Нахуя выделываться?! – на выдохе бросает Юра в лицо канадцу, когда смех немного успокаивается, - Просто трахни меня уже, как остальные, если уж так припёрло! Плисецкий вытирает влагу с уголков глаз, приподнимается немного на локтях и только теперь видит то, что впервые за долгие месяцы заставляет его сердце резко стукнуть в грудную клетку, напоминая, что оно всё ещё здесь. На лице Жан-Жака, того самого, который никогда не мог перестать глупо улыбаться или весело подмигивать всем и вся, читается злость. Юра снова трет глаза, кажется, им не веря, но за время своей эмоциональной инвалидности он все же не забыл это чувство. Не забыл, как оно выглядит. Злость. И разочарование. Кажется, что-то ещё, но Юра не успевает увидеть. Слишком быстро Жан-Жак подбирает с пола свою футболку и куртку. - Я – не остальные. – Бросает он через плечо непривычно низким голосом, и через секунду за ним закрывается дверь. Юра остаётся один в тёмной комнате. Его всё ещё сотрясают волны смеха. Жан-Жак… какой же романтичный придурок… Разве он не знает, что не бывает никаких «никогда» и «навсегда», что обещать бесполезно, а клясться – нечестно? Разве он не знает, что люди, которые говорят, что всегда будут рядом, очень скоро исчезают из твоей жизни, уходят, когда ты им надоешь? Как это сделал Виктор, как это сделали все остальные. «Он – не остальные». Юра перекатывается на бок, закрывает руками без конца смеющийся рот… «Он – не остальные». …размазывает по красным щекам что-то мокрое… «Он – не остальные». …хрипит, давясь немыми рыданиями. Тело бессильно сгибается уродливым крюком, так, что рёбра больно врезаются в живот. Слабые от непрекращающейся дрожи кулаки раз за разом вколачиваются в подушку. Пальцы ломают отросшие ногти, неистово царапая скользкие шелковые покрывала, расцарапывая костлявые ключицы и оставляя ярко-красные полосы на горящей изнутри груди. Юра хочет закричать. Не позвать Жан-Жака, просто закричать, орать до икоты, так громко, чтобы хоть кто-то услышал, пришел и остановил это, но горло изнутри точно пронзают одна за одной острые иглы, и Плисецкому больно издать даже всхлип. Пытаясь успокоить себя, он прокручивает в голове свои прописные истины. О том, что ничто не вечно. О том, что обещания нарушаются, а люди уходят. И это никогда не меняется. Ничего не меняется даже теперь. Кроме одного: Юрий Плисецкий чувствует. Он чувствует острую звенящую, как лезвие, через всю его душу истошную боль. Кусает выстиранную слезами подушку и без конца одними губами повторяет: «Ты же обещал, что никогда не отпустишь».