Can you feel my heart?

На двенадцатом этаже, в квартире 512 элитного квартирного дома номер 77, стояла изнуряющая жара; было пугающе тихо, а из окон валил дым. Находиться в помещении было невозможно, поэтому Джанлуиджи Буффон, которому вверено было приготовить праздничный ужин, вышел из дома и направился, скажем прямо, в никуда. С готовкой у него не было проблем, но качество любой его работы почти всегда зависело от его настроения. Что же касается футбола, то сама безумная любовь к игре приводила его в полуторачасовое состояние эйфории и неописуемого счастья, поэтому все потусторонние проблемы оставались за пределами стадиона. Сегодня ДжиДжи был сам не свой с самого начала дня, а, если быть точнее, с полуночи. Его мучили кошмары с вечера, а спать он лег, как ни странно, очень рано, в шесть. Во снах его не было ничего пророческого, да и общего со своей нынешней жизнью он в них не находил. Но состояние было меланхолическое без особой на то причины. В груди то и дело возникало непонятное чувство, больше похожее на тревогу или сильное волнение. Сам же голкипер, ища причины такого состояния, ссылался на свои запретные (как он сам их называл) чувства. Что-то было в них неправильное, во многом новое и непонятное. Буффон имел огромное желание подавить их, жестоко убить еще в начале, но то ли упустил момент, когда еще возможно было что-то сделать, то ли этого момента и вовсе не существовало, потому что не в силах человека пресекать подобного рода душевные волнения. Сложно было принять самого себя после столь нежданного вторжения дофаминов* в организм. И как вратарь ни пытался отрицать новые чувства, любовь – это, прежде всего, гормональный процесс, а с физикой не поспоришь. Буффон уж слишком часто уходил, так сказать, в себя, пытаясь разобраться с тем, что происходит в его жизни. Он много думал, рассуждал о том, что бы было, если бы этого не было. И всякий раз внутренний голос кричал ему, что было бы тихо, спокойно, обычно, если хотите. То есть он как бы намекал на то, что ДжиДжи эти чувства пошли только на пользу, ведь его жизнь без них скатилась в омут скуки и необоснованной, как казалось, грусти. Да, он любил любить и быть любимым. Но любовь уходит, а желание ее чувствовать в глубине души – нет. И вот сейчас, прохаживаясь вокруг дома, он все думал и думал. Казалось бы, ты любишь и любим, что еще надо? Но даже чувства Буффон умел критиковать. Он находил в них теневые стороны, которые давили на него, давили неподъемным грузом. Чувствуя неискренность людей по отношению к себе, он просто морально себя насиловал, надавливая на больное. И хотя то, что людей он никогда не умел читать, как открытую книгу, он знал с самого юношества, все равно давал себе право судить об их чувствах. И поэтому так часто их (людей) терял. По своей вине. Терял любящих и ценящих его. Терял не любовь к ним, терял доверие. «Параноидное расстройство личности характеризуется недоверием и подозрительным отношением к другим людям».** Обойдя еще пару раз дом, Буффон отправился в квартиру, все еще рассуждая от бренности жизни, неправильности его любви, противоречивых человеческих сентиментах и прочем. Поднявшись по лестнице, дабы моральную усталость хоть на немного заменить физической, он обнаружил приоткрытой дверь своей секретной обители, что его ничуть не напугало. Натянув улыбку на лицо, он переступил порог, закрывая дверь и осматриваясь в гостиной. «Ну, конечно, опять спрятался. Боже, какой ребенок. Опять его снимать с оконной сетки», - промелькнуло в голове у ДжиДжи, от чего он искренне улыбнулся. «Ребенка» Буффон нашел подозрительно быстро. Он не прятался в шкафу или на холодильнике, как это было обычно, а просто закрылся в ванной, что явно выдавало его присутствие в доме. Постучав несколько раз, Буффон услышал тихие всхлипы, что заставило его сердце бешено забиться в груди. Дело в том, что ДжиДжио очень редко позволял себе грустить, а особенно – плакать. И это не говорит о его внутренней силе, напротив, там он был довольно-таки слаб. Просто молодому голкиперу был свойственен крайний романтизм. Он постоянно, даже в моменты, когда можно и нужно впасть в уныние, убегал от реальности в свои собственные мысли. Поначалу Буффону казалось, что таким образом его мальчик защищается от жестокого мира, но потом он понял, что тот просто не способен объективно оценивать разные неприятные ситуации и не видит в них поводов расстраиваться. Доннарумма вышел из ванной, столкнувшись с испуганным таким поворотом событий Буффоном. Лицо того выражало полное недоумение, потому что ДжиДжио премило улыбался и в глазах его мелькали озорные огоньки. - И? – начал разговор старший. - У меня хорошая новость! Мне сделали предложение из Мадрида! Я, скорее всего, уйду туда уже этим летом. Не знаю, точно не говорят. Но они уверены, что уйду! - Кто они? – пораженный такой новостью, ДжиДжи задал совершенно неинтересный вопрос, дабы просто не молчать. Ему, в самом деле, было больно и неприятно видеть такую неописуемую радость в глазах ДжиДжио. Головой он понимал, что такое предложение действительно не может не вызывать радости, особенно у ребенка. Но сердцем… - Все! – выпалил Доннарумма, рухнув на диван, как бы намекая. Буффон не нашел, чего ответить, поэтому пошел на кухню, по дороге замечая, что от былого «пожара» не осталось и следа. Зато пожар разыгрался в его душе. И описать сие невозможно по одной простой причине: это не поддается описанию. Очень просто, да. Элементарно. ДжиДжио вошел на кухню, замечая испорченный ужин и невольно улыбаясь тому, как ДжиДжи старается скрыть свою оплошность. - Почему ты не рад за меня? - Я рад. - Не рад. - Рад. И так до бесконечности. - Ты можешь поехать со мной! - В смысле? - Ничего. - Ты хотел сказать… - Не хотел. - Именно это и хотел! - Не хотел. И так до бесконечности. - Это был недвусмысленный намек на то, что мне пора заканчивать карьеру. - Ты везде видишь недвусмысленные намеки. - Не везде. - Везде. - Не везде. И так до бесконечности. - Ты бросаешь меня? – тихо спросил Доннарумма, понимая всю серьезность происходящего. И тут бесконечность оборвалась.