***
«Начало путешествия» Интересно, кто, когда и почему решает, что пора менять курс наших жизней в совершенно противоположное от заданного направление? Кто и когда позволил нам встретиться? И почему этим некто было заведомо решено, что нам надо будет потерять друг друга? Я бы очень хотела заглянуть ему в глаза и спросить, наигрался ли он вдоволь живыми куклами на ниточках? Почему безапелляционно всегда ты и я? За что все это? Чем мы провинились перед этим суровым вершителем судеб? Неужели любовь тоже нужно выстрадать? Вымолить, как благословение или прощение? Если так, то тогда все понятно и становится по своим местам. За такую любовь стоит страдать. За нее стоит бороться и цепляться, как за последнюю ниточку. За нее не страшно даже умереть. Ты... В таком случае, ты заслужил свою в искупление, как никто другой. И это неоспоримо. Вопрос в другом, заслужила ли я ее? Возможно ли вообще такое — заслужить чью-то любовь? Наверное, я еще не выстрадала всего, что положено. Звучит бредом сумасшедшей, согласись? Сумасшествие — это заразно. Это и есть абсолютная свобода, хоть раз лишь попробовав которую, так трудно от нее отказаться. Она — это наркотик. Твой личный наркотик, на который ты подсаживаешь каждого, кто с тобой путешествует. Поэтому все называют тебя чокнутым – и они правы. Ведь надо быть уже безумцем, чтобы не сойти с ума по-настоящему от такой жизни, бесконечных потерь, невосполнимого одиночества и вины перед самим собой. Сейчас у меня появился шанс заслужить свое искупление, свое прощение и доказать свою любовь. Когда звезды гаснут одна за другой, и остается лишь тьма — ночь, которой не будет конца. И прошлое и будущее обращаются в прах, а мир трещит по швам и рассыпается звездной пылью. Теперь у меня достаточно веское основание уничтожить реальность, если что-то пойдет не так? По крайней мере, оправдание будет уж точно получше, чем желание вернуться к тебе. Моя маленькая эгоистичная авантюра с твоими поисками сейчас другим кажется важной миссией по спасению всех и вся. Тем лучше, пусть и дальше так думают. Я не собираюсь разрушать эту иллюзию, что мне не безразличен мир без тебя. А даже если они и поймут, что я задумала и отстранят меня от проекта, то вряд ли вообще смогут вовремя найти другого согласного на испытания добровольца с таким опытом межвременных и межпространственных перемещений. Хоть на что-то я пока гожусь. Так что, весь мир мне, вроде как, теперь обязан. Они заложники моего согласия. Я все-таки взяла дневник с собой вопреки собственным ожиданиям. Пишу на скорую руку в перерывах между пробными запусками. Это — начало еще одного моего пути. Начало моего пути к тебе, к самому невероятному приключению моей жизни «Поверни налево» «Иногда, когда я совсем лишаюсь надежды на успех, я поднимаюсь на крышу и безмолвно смотрю на безликое и безучастное небо. Я верю, что ты где-то там, также смотришь на опустевший небосвод и ждешь, когда хотя бы одна из оставшихся звездочек подмигнет и улыбнется тебе. И каждый раз я пересчитываю звезды — раньше это было своеобразным развлечением, сейчас же ставшее бесполезной привычкой. Глупой привычкой. Продолжаю делать это, но мне так страшно однажды подняться сюда и понять, что и твоя звездочка погасла — что и твое солнце закатилось. Ведь все, что есть у меня — этот дневник. Единственное, что осталось от тебя — воспоминания, и я не могу позволить, чтобы и это у меня отобрали. Я так устала идти во тьме слепой поступью на ощупь. Темнота становится с каждым днем гуще, а ночи — чуточку длиннее. Бывает, я останавливаюсь, но боюсь оглянуться назад. На пройденное. Предстоящее тоже пугает не меньше. А еще мне порою кажется, что я тебя придумала. Такого невозможного. Такого идеально-несовершенного. Я почти верю в свои бредни. Страшнее представить, что тебя не было в моей жизни. Видимо, еще немного — и я окончательно свихнусь.***
Изменила бы я свою жизнь, будь у меня такая возможность? Если бы мы поменялись с Донной местами, и вместо нее мне бы пришлось делать свой выбор снова? Если бы я нормально закончила школу, если бы не провалила вступительные экзамены, если бы у Джекки были бы отложены хоть какие-то сбережения на мое образование, если бы не устроилась на работу в Генрикс, если бы не встретила тебя? Если бы не встретила, не полюбила и не потеряла? И еще бесчисленное количество «если бы»... Какой бы была моя жизнь? Какой бы я стала тогда? Я не знаю, не могу и не хочу знать ответы на все эти вопросы. Честно, я бы не изменила ровным счетом ничего. Я бы даже намеренно провалила экзамены и пошла бы работать в магазин. Странно, наверное. Но лучше знать, что это было и прошло, чем чтобы этого и вовсе не было. Пусть то боль или потери. Они делают из нас тех, кем мы являемся, кто мы есть на самом деле, кем должны быть. Не радость или счастье, а именно трудности. Душевная боль — через нее приходит понимание мира. Но Донна распорядилась своим шансом по-другому, и вот к чему это привело. Реальность целиком переписалась и буквально полетела к чертям из-за, казалось бы, такого маленького решения, повернуть ей направо или налево. Пустяк — и я бы подумала точно также. Мне вот что интересно, почему одни решения не меняют ровным счетом ничего в наших жизнях, какими судьбоносными они ни казались, другие же, вопреки своей незначительности, становятся роковыми? Кто и когда решает, что пора дать возможность новому ветру заиграть нашими парусами, не углубляясь далеко в мистику и философию? Если бы смысл жизни и правда существовал? Как бы то ни было, путешествуя с тобой и пересекая измерение за измерением, я твердо усвоила одно правило: всегда есть причина и следствие. Следствие жизни и причина смерти. Хочешь, открою страшную правду мироздания? На самом деле реальность одна – все остальное лишь ее вариации, состоящие из измененных поступков и решений людей, способных хоть как-то изменить ход истории. Это странно звучит, наверно, но каждый человек способен изменить мир в той или иной степени. Сделать лучше или хуже, переписывая его под себя. Ты думаешь для этого много надо? На самом деле, необходимо лишь желание. И сейчас причиной того, что наша вселенная расходится по швам и разваливается на части, является несвоевременно оборвавшаяся ниточка одной единственной жизни. Твоей жизни... Но когда мы это поняли, было уже поздно. Итак, ракносс. Донна и Рождество — все это стало началом конца реальности. Существовавшей реальности, по крайней мере. Я бегу. Бегу-бегу по улице без оглядки. За спиной Пустота. Настигает, как хищник добычу. Бегу ради спасения жизни... только чьей? Твоей или своей? Твое первое сказанное слово: «Беги»... оно же станет несказанным последним. В этой реальности. Я спешу и понимаю, что безнадежно опаздываю. Даже, чтобы последовать туда за тобой. Легче, проще, не так больно убегать от чего-то... всегда сбегать, как ты, чем бежать этому навстречу. Страху навстречу много не побегаешь. Донна не повернула налево, не поехала на собеседование в HC-clemency, ей не сделали предложения, она не попала в ТАРДИС и не оказалась рядом с тобой, чтобы спасти, отговорив от ненужного риска. И сейчас я стою и вижу твое неподвижное тело. Из-под белого покрывала выпадает обмякшая рука; пальцы безвольно разжимаются, и на серый асфальт падает твоя неизменная отвертка. Почему-то все цвета кажутся особенно яркими, как на перенасыщенных краской полотнах авангардистов, и болезненно врезаются в мозг расползающимися, мелькающими пятнами света и темноты — все сосредоточено не в фокусе. «Единственное приключение, которого у меня быть не может», — в сознании медленно проплывают твои пророческие слова. Да, почему-то тогда я им не предала особого значения. Такого прямого значения, какое ты подразумевал практически буквально. Ты оказался слабее, чем я думала. В голове не укладывается, чтобы ты пошел на такое. Самоубийство. Самоубийство и ты — прямые антонимы. Пусть даже неосознанное. Утратить надежду и веру до такой степени? Ты же самый жизнерадостный, солнечный, светлый, лучистый... Не верю, что я стала этому виной. Ты же много кого терял и до меня — потерял целую планету, что тут еще можно добавить — и всегда справлялся. А в петлю из своего же галстука полез только по одной нелепой и неуместной причине — из-за меня. Неужели, я до такой степени была тебе нужна? Нужнее жизни? Неужели ты... ты настолько меня... Не выдерживаю больше этой злой карикатуры судьбы, отворачиваюсь. ... Первое, что перестаю чувствовать — это холод. Нервы лопаются со свистом, как натянутые струны. Реальность тает, растягивается, сжимается, сворачивается вокруг тебя, рушится. Обрушивается на меня лавиной. Она распадается на несвязные кусочки, обрывки... улица уплывает черным густым потоком куда-то; стены кирпичных домов осыпаются. Все уходит, проваливается под землю... все жадно поглощает, проглатывает, заглатывает живьем тишина. Сердце разъедает серной кислотой потери. Чувство такое, что оказалась в полном вакууме, где все звуки мигом прекратили существовать. Я думала, что не вспомню как это — чувствовать, что воздух самовольно покидает легкие. Я обдумала многое за эти короткие секунды, но самое главное, похоже, как всегда упустила из виду: ты — Доктор, и мир, в котором тебя нет — неправилен от начала и до своего конца. И целая жизнь помещается в один удар сердца. Другая Донна растерянно спрашивает, знала ли я тебя? Что я могу ей ответить? Ты самый лучший из всех людей — плевать, что не человек (иногда даже не все люди достойны называться людьми) — кого я когда-либо знала. Но как же мне ей это объяснить? Вторая жестокая вселенная, которая бесцеремонно крадет тебя. — Я пришла из такой дали... — больше не в силах сказать ни слова. Но это правда. Такую даль даже вообразить трудно. Буква за буквой в сознании появляются какие-то слова, но они режут язык . Выдыхаю слово через слово. Уверена, я тогда хотела сказать намного больше. Может, ты бы услышал? И сотворил бы чудо лично для меня — оказался бы живым (пусть ты в это не веришь, но меня-то веры не лишай!)? Сейчас мне уже хватает воздуха — он раскалился в легких и обжигает губы на каждом, сколько возможно задержанным, выдохе — но не он мне сейчас нужен. Мне необходим только запах гречишного меда, растворенный в лучах рассвета твоей улыбки, который захлестнет все вокруг волной незабытой и незабываемой теплоты твоего объятия, — запах живого лета — единственная альтернатива кислороду, которой хочу задохнуться, как рыба. Его живительные глотки (пусть даже из воспоминаний), что могла позволить себе делать не так часто, чтобы не умереть от удушья чужих неизвестных пространств, прокалывающих все тело язвительными остриями холода и пронизывающих душу ветрами одиночества; когда шла, словно к вечно ускользающей линии, где небо благоволительно снисходит на землю, следуя за недостижимой радугой, зная, что ты обязательно где-то там (и что до тебя также не дотянуться) — за тем или за этим потерянными горизонтами, вот за следующей двойной семицветной — незаметно и непоправимо ускользаешь от меня; чувствовала густую, как апрельский туман, и осязаемую промозглой сыростью под кожей и в костях – нестерпимо зудящим сверлом, темноту непробудной и вечной космической ночи. Я верила в это и это не давало мне сдаваться. Я вижу тебя там — босого на неестественно изумрудной траве Новой Земли. У тебя мокрые ноги от свежевыпавшей утренней росы, и ты подхватываешь меня на руки, не давая касаться земли. Ты смеешься соловьиной песней — также звонко. Легко переносишь меня на расстеленный тобой на поляне плащ, аккуратно усаживаешь туда и сам устраиваешься рядом. Твое лицо обливают солнечные водопады. Ты закатил рукава своей рубашки и кажешься таким смешным и по-человечески уязвимым. Наслаждаешься еще одним ослепительным утром, а я – тобой. Всецело упиваешься им — откидываешься на спину, одну руку под голову, второй — шутливо тянешь меня вниз к себе. Когда я закончу притворно ломаться и легко сдамся, ты сделаешь из своего снятого пиджака для меня импровизированную подушку, переплетешь наши пальцы чем-то, что покрепче всяких колец, подписей и обещаний и мирно закроешь глаза. Ты будешь отдыхать и телом и душой, а я стану гарантом твоего покоя. Если бы у нас была вечность в запасе, мы бы провели ее именно так. Но вечность есть только у тебя, а я могу отвоевать себе лишь маленький кусочек. Мы будем молчать и слушать мерное пение ручья, ты притворишься, что тайком не наблюдаешь за мной, я притворюсь — что тайком не замечаю этого. Вот такая простая теорема без доказательств и сложных решений. Эта картинка тянет меня к тебе, как магнит с противоположной полярностью, как ослепленного мотылька на свет – она не дает мне заблудиться и упустить из виду свой главный ориентир, маяк, проблескивающий вдали, короткими вспышками твоего бинарного пульса. Но сказка заканчивается. Видение тает, как молочная предрассветная дымка от первых лучей восхода. Я что-то спрашиваю, мне что-то говорят, но я не обращаю на это внимания. Перед глазами застыл замороженный во времени кадр — ты неподвижный (я даже мысленно не могу произнести слово обозначающее остановку всех жизненных процессов, примеряя его на тебя) под белым покрывалом и рука, самовольно выпадающая из-под него, а в ушах — продолжает грохотать звук падения твоей отвертки — как будто его прокручивает снова и снова испорченный магнитофон, и все происходит в сильно замедленной съемке. А потом Донна так бесстрастно, с лживым участием говорит, что ты можешь любым доктором... Нет! Вся разница в большой букве! Ты не можешь быть «любым доктором». Ты — Доктор с большой буквы! Нет — теперь мне хочется кричать (отчасти для того, чтобы выбросить это страшное шоу с твоей кончиной, разыгранное специально для меня, из головы и сказать, что я еще тут! От меня так легко не отделаетесь!) Нет-нет-нет! Хочу, чтобы вся вселенная это слышала и содрогнулась от моего крика! Мой Доктор — все еще жив! И я никому не позволю отобрать у тебя жизнь! А если придет сама Смерть, ей придется поспорить со Злым Волком — и что-то думается, что в этом споре я не проспорю ей ни одну золотую секунду, не продешевлю ни один твой вздох! Ведь такого, как ты, еще одного, не бывает! Ты один — и точка на этом! Один! Кричу, видимо, только мысленно, потому что никто меня еще не схватил и не отвез туда, где полагается быть сумасшедшим. В голове рой разных мыслей и гул рваных голосов и криков сменяются всепоглощающей ожесточенной и весьма устойчивой пустотностью. Я — пустая и полая. Меня вытрясли так, словно я какой-то старый мешок с ветхим и ненужным хламом. Внутри все звенит. Ничего не остается. И это отрезвляет, будто окатили с ног до головы ледяной водой. И я возвращаюсь в этот мир. В мир временно живых. — Как тебя зовут? — я спрашиваю Донну, с которой тогда еще не была знакома, чтобы зацепиться за что-нибудь существенное, материальное и значительное, чтобы вновь не унесло течением и чтобы, в конце концов, не пугать ее и не казаться совсем уж чокнутой. — Донна, а тебя? — она отвечает, не задумываясь, и, похоже, сама не понимает для чего. — Я только проходила мимо, — натягиваю маску небрежной беззаботности. Получается из рук вон плохо. — Меня даже не должно было быть тут, — и это правда, как ни странно. Я не должна была видеть всего этого — разве мне уже не хватило потерять тебя однажды? Разве мне хватило того твоего взгляда в заливе? Или повторение — мать учения, и все это лишь для того, чтобы двоечница, Роуз Тайлер, лучше усвоила свои ошибки и пройденный материал? — Так неправильно! Это неправильно! — начинаю твердить, как заученную роль святоши! Еще немного — и захнычу. — Это так неправильно! — все, что остается в звенящей голове и на языке — крик о том, что неправильный мир стал еще неправильнее; мне кажется, что что-то мелькает за спиной у Донны. Неужели она не замечает? — Прости... но что это было? Донна, что? — Почему ты продолжаешь смотреть мне за спину? — раздражается рыжая бестия. Ее злость грозит планете извержением всех вулканов сразу! — Я не... — Нет, ты смотришь... Ты продолжаешь смотреть! Ты делаешь это прямо сейчас! — от нее невозможно укрыться. Что-то правда гипнотически и само собой притягивает мой взгляд к ее спине. Это невозможно объяснить. — Что это? Что там? Кто-то что-то приклеил ко мне на спину? — Но это уже не важно. Донна отворачивается на секунду, а я пользуюсь ее замешательством — мне хватает мгновения, чтобы нащупать мой манипулятор временного вихря в кармане брюк, набрать нужную короткую комбинацию кнопок по памяти и активировать телепортатор; поэтому когда Донна вновь поднимает взгляд, ее встречает только уже опустевшая улица. Я всего лишь призрак, Донна, поверь мне. Лучше считай меня душой, не обретшей покой в другом мире, потому что я правда таковой и являюсь.***
Дальше, все начинает развиваться по безжалостному сценарию из самого страшного фильма-катастрофы. Сначала исчезает Королевская больница надежды. Сара-Джейн и Марта погибают там. Ужасно. И мне кажется, я рада, что ты этого уже не видишь. Смерть спасла тебя, если так можно вообще считать. Жизнь Донны вновь меняется — ее увольняют с работы. Я успеваю подбросить ей лотерейный билетик — конечно выигрышный. До Рождества еще целая маленькая вечность из шести месяцев, а потом... Лондона не станет. Я уже успела побывать в будущем. Мира не станет в прежнем понимании. Глотаю ненужные слезы. Их не спасти. Мне это не по силам. Я хожу по городу и вглядываюсь в лица прохожим. Так хочется кричать, чтобы они услышали. Все, что могу — это больно прикусывать язык. Я не вправе менять эти линии судеб. Этого мира вообще не существует. Столько людей. Надо быть настоящей циничной тварью, чтобы наблюдать, как семь миллионов погибнет, и пальцем не пошевелить. Они обречены и я вместе с ними. Полгода. Для Донны проходит полгода, для меня — не больше двух часов. (Ее и в самом деле удивляет, почему на мне всегда одна и та же одежда?) «Волшебная ночь! Чудесная Ночь! Спаситель идет, чтобы помочь!» ...люди поют и даже не подозревают, что мир слышит их голоса в последний раз. Но «Спаситель» не придет. Некому больше спасать этот прогнивший до основания мир. А завтра будет - некого. Следующим утром с неба падает Титаник — космический круизный корабль. Нет, определенно, у того, кто это все придумал, отличная фантазия и отменное чувство юмора. Конец света задуман со вкусом. Дальше жизнь мисс Ноубл постепенно и методично превращается в сущий ад. Переезд в Лидс, статус беженцев и коммуналка, но она не ломается. Не сдается, упрямится. Я теперь отлично понимаю, почему тебе всегда нравились рыжие. Они неудержимые, неуправляемые и неподражаемые. Затем Адипоуз — что может быть нелепее и смешнее? Шестьдесят миллионов людей превратились в жир. Такие забавные живые, ходячие, похожие на пингвинов, существа. Наблюдаю за всем отстраненно. Только иногда сею зерна сомнений в мысли Донны. Нашествие Сонтаранцев. Весь мир начинает задыхаться от выхлопных газов систем «Атмос». Пора сделать решающий шаг. Рассказать ей правду. Разомкнуть круг. Я не могу позволить этому продолжаться бесконечно, пусть этот мир и ненастоящий, и его никогда не должно было быть, но люди же живые. Пустой парк. Ночь. Темное небо. Звезды. Пока еще звезды. Скупы на свет и оглохшие к (или из-за?) просьбам о помощи. Промозглый весенний ветер. Жуткий холод, леденящий душу. Сырая скамья. И женщина, самая важная и замечательная женщина во вселенной, смотрит на меня умоляющим взглядом. — Весь мир задыхается. В Англии не так много машин, но вот по всей Европе, Китаю, Африке... — я смотрю на небо. Не могу поднять взгляд. Знаю, что разрываю ей сердце на клочки этими словами, потому что чувствую то же. Но по-другому нельзя. Мне и самой страшно. Страх смерти преодолевать я научилась, но вот страх жизни — нет. Ужасно подумать о том, как будут жить те немногие, оставшиеся в живых. Жутко представить, как совсем рядом люди умирают, как в Освенциме во время Второй мировой, от удушья – и хуже всего осознавать свою беспомощность. Унять бешеный нервный озноб уже не получается. Пытаюсь строить всемогущую всезнайку или хотя бы бессердечную стерву, чтобы не выдать себя с головой. С Донной мои фокусы не проходят. Да что там мои, с ней даже не всегда твои «фокусы» проходили. Пытаюсь перевести дух и сдержать дрожь в голосе – хоть на что-то отвлечься, на чем-то сконцентрировать внимание — и нахожу, как ни странно: наслаждаюсь тем светом, холодное тепло которого практически забыла. Звезды, какие же вы бессердечно прекрасные! — И это никто не может остановить? — Сейчас, как раз сейчас, на борту корабля команда Торчвуда — Гвен Купер, Янто Джонс и Джек Харкнесс, капитан Джек Харкнесс, пытаются предотвратить худшее, — небо озаряется на мгновение вспышкой — огненная волна прокатывается по нему. Вот и все. Их больше нет. Рана внутри разрастается все больше. Видеть смерть дорогих тебе людей — ты снова был прав — убивает что-то и в тебе самом, — они отдали свои жизни... — запинаюсь не в силах закончить. Почти захлебываюсь теми ненужными слезами, которые душат изнутри. Я не должна их оплакивать! Они еще живы! И будут живы и никаких «если». Но порой по чужим скорбеть легче, чем по родным. Как-то поверхностно, проще. Утрата, настоящая утрата, не ломает ребра, не заставляет лезть на стенки, не вызывает такое чувство, когда кажется, что позвоночник отделяется от тела, как при сильном ударе током — нет, она начинает ощущаться потом, спустя много времени, и в крошечных, едва ли заметных кому-то кроме вас, мелочах – в том, чему нет названия, и том, что теперь сломалось, разбилось, — живом тепле, дыхании близкого, биении его сердца, улыбках(потому что все люди на свете улыбаются по-разному, какой-то одной, свойственной лишь им улыбкой — как отпечаток их души), времени, которое вы проводили только с ним и никак иначе: вам бы и в голову не пришло, что это время можно провести как-то по-другому, тратя его на иные занятия и развлечения, – что-то, что само собой разумеется и не подвергнется двусмысленным сомнениям, что просто иначе никогда не будет и быть не могло. Оно незаметно улетучивается из вас само, не со слезами, не с приходящим, а потом уходящим оцепенением. Бесшумно уходит на цыпочках, крадучись. Я поняла это, когда начала скучать не столько по тебе, сколько за тем, какой я была с тобой! Ты собрал и разобрал меня конструктором, но какие-то детали потерялись так безнадежно, что даже если вернуться на твоей Старушке и исправить прошлое, попытаться найти недостающие пазлы, все же что-то обязательно останется ненайденным, неисправимым напоминанием во мне, не поддающимся твоему лечению, Доктор, настолько я изменилась с тобой, вне тебя, без тебя. Иногда я думаю, что скучала по тебе даже тогда, когда еще не знала. — Почему на тебе всегда одна и та же одежда? И почему бы тебе не сказать мне свое имя? — пропускаю все эти вопросы мимо ушей, не удостаивая ни один из них ответом, и продолжаю, как ни в чем не бывало: — Но ничто из всего этого не должно было случиться, потому что был человек... чудесный человек. Титаник, адипоуз, атмос. Он не дал всему этому произойти. — Тот Доктор? — перебивает мисс Ноубл. — Ты его знала. Начинаю подсознательно, практически на подкожном уровне, ненавидеть все глаголы прошедшего времени, если их произносят в твой адрес. Это такой неосознанный, интуитивный протест, своеобразный иррациональный способ бороться с мозгом и рациональным мышлением — а с сердцем сражаться, без конца отвоевывая спокойствие и крепкий сон, я так и не научилась . — Знала? Когда? Продолжаю спокойно, и отчего-то на моих губах начинает играть непрошенная улыбка: — Он тебе иногда снится. Высокий худой мужчина в коричневом плаще; шикарные волосы. Нет, правда шикарные волосы, — перед глазами из темноты памяти неожиданно выплывает твое лицо. Впервые, пожалуй, за долгое время вспоминаю тебя без привкуса отчаяния и обиды — не таким, каким ты был на пляже: переломленным ветром потерь, как тростинка, выцветшей картинкой — таким, каким был на Новой Земле и должен быть всегда: лохматый-лохматый (мне интересно, ты вообще слышал о существовании расчески?), челка вопросительным знаком на лбу, искушающе-заломленная левая бровь, совершенно сумасшедшая, такая солнечная и звездная одновременно улыбка до ушей, с которой разве что могла бы посоревноваться улыбка прошлого тебя, и теплый взгляд карих медовых глаз, — от него на душе становится так уютно и светло, как в июльский полдень. — Ты знала его в другом мире... — в лучшем мире, — добавляю про себя. Вслух прозвучало бы это, наверно, слишком странно и слишком двусмысленно. — Я никогда не встречалась с ним... и он мертв, - упрямится Донна и ни капельки меня не жалеет... все тело сводит судорогой недавних, еще не отболевших, воспоминаний – ну зачем же ты так со мной? — Он умер под Темзой в сочельник, но ты должна была быть там. Нужно было, чтоб его кто-то остановил, и это была ты. Ты заставила его уйти, ты спасла его жизнь! — чего мне только стоило, чтобы хотя бы краешком сознания зацепиться за острую реальность, порезав себе в кровь пальцы рук — чтобы лишь сохранить шаткое, неустойчивое душевное равновесие — не упасть, не сорваться в омут с заоблачной высоты; больно становится уже физически: каждая клеточка, все мое существо противится, ожесточенно сопротивляется тому, что ты мог умереть... – не хочет признавать, что тебя... просто нет. Не верю! Не хочу верить! — Кто ты? — в который раз спрашивает меня Донна. Я как всегда убежденно молчу. — Я была как ты. В каком-то смысле я была тобой. Ты путешествовала с Доктором. Он считал, что ты замечательная. — Хватит! Я не знаю, о чем ты говоришь... Оставь меня в покое! — Донна-Донна-Донна, я бы с радостью, честно, но кому-то же надо прочистить тебе мозги в отсутствии Доктора. Заставить поверить в свои силы! Кому-то же надо спасать этот чертов, всегда так и норовящий быть уничтоженным мир! — Это надвигается, Донна, нечто ужасное, — ты меня не пожалела, так и я тебя теперь тоже жалеть не собираюсь. — Весь мир воняет, что может быть еще хуже? — ты предлагаешь мне серьезно ответить на этот вопрос? Потому что я точно знаю на него ответ. — Верь мне! — слышать такое, наверное, странно от сумасшедшей вроде меня, которая даже имени своего назвать не желает. Но тем ни менее правдивости это моим словам отнюдь не убавляет (сошедшие с ума говорят, прямо и ничего не боясь, то, что думают, то, что кипит на сердце, как и дети), и ты должна верить мне, Донна Ноубл, также как когда-то (не так уж) давно доверилась пришельцу с будкой. – Нам нужен Доктор как никогда раньше! – мне нужен, но об этом вслух я не говорю. – Я... Меня перенесли сюда из другой вселенной, потому что каждая вселенная в опасности. Это приближается, Донна. Это исходит от звезд и ничего не может это остановить. — Что это? — гримаса ужаса застывает у Донны на лице. Кондиция напряжения уже подходящая — и сейчас финальный аккорд моего соло (я бездушная дрянь, но по-другому мне ее не убедить). — Тьма, — мой голос бьет громом и молнией по небу. — И для чего ты мне все это рассказываешь? Что я-то должна делать? Во мне нет ничего особенного, — со слезами, кричит Донна. — Хватит! Прошу, хватит! Я всего лишь секретарша. Я даже не секретарша... Я ничем не могу помочь. Я вообще ничто... — потерпи, Донна, потерпи! Злость — это уже в любом случае лучше, чем равнодушие! — Но ты — самая важная женщина во вселенной! — она удивленно и непонимающе смотрит на меня. Ее так сильно шокируют мои слова, что она даже перестает плакать. Я продолжаю, пока у меня есть преимущество в ее коротком замешательстве и хоть какие-то силы. — Ты особенная! Доктору надо было лишь показать тебе это, — говорю и вижу, она мне не верит. Что бы я ни сказала, ее не переубедить. — Вот только этого не надо! Я устала, я так устала, — если бы ты только знала, какая ты сильная, Донна Ноубл. Ты не дала сдаться тому, кто всегда боролся до последнего, даже когда он отказался сражаться! Прости, Донна, но так просто ты от меня не отделаешься! Не в этот раз! Случай совсем не подходящий — слишком многое поставлено на кон твоего упрямства. — Мне нужно, чтобы ты пошла со мной. — Может, белые волосы и действуют на мужчин, но меня ты так не заманишь, леди, — старая добрая, немного грубая Донна вернулась! — Вот это уже больше похоже на дело! — соглашаюсь я. — Но ты пойдешь со мной, — за широкой улыбкой и громким смехом пытаюсь спрятать глаза — я боюсь встретиться взглядом с Донной. Зная, что безнадежно обречешь человека на смерть, по-другому и быть не может. — Что же, тогда тебе придется долго ждать! — теперь она улыбается. Пусть и звучит это неприязненно, но Донна не злится. — Не особо. Три недели, — мисс Ноубл опять смотрит на меня, как на сумасшедшую. Да, я такая и есть! Чокнутая. Это нас связывает. Ни меня, ни тебя, не спросили, чего мы хотим. Решаю договорить все сразу — и презирай и ненавидь меня уже заслуженно. — У твоего дедушки все еще есть тот телескоп? — Он с ним никогда не расстается. — Через три недели. Запомни. Но ты должна быть полностью уверена. Когда ты уйдешь со мной – мне жаль, мне очень-очень жаль!, но ты умрешь. — выдыхаю последние слова и сдаюсь. Безвольно падаю в пропасть. Воздуха не хватает катастрофически. Он как-то резко заканчивается, словно кто-то проделал дыру в атмосфере. Его нет нигде во всем мире исключительно для одной меня.***
Положенные и обещанные мною три недели проходят. Звезд становится все меньше. Сейчас время исчисляется не секундами, а — пропавшими и погасшими на небе звездами, - исчезнувшими мирами, так и не узнавшими причину своей гибели. Донна соглашается. Идти на добровольную смерть. Практически на самоубийство. Дальше пишу мою жизнь как будто под диктовку, настолько быстро меняется ход событий. Лишь изредка получается выкроить обрывки фраз или действий из общего потока. Здешний ЮНИТ (ТОРЧВУД? Черт их разберет). Долгая поездка на джипе, лондонское отделение. Военные в формах, полным-полно оружия: иногда я спрашиваю себя, как бы тебе все это понравилось, узнай ты об этом? С чем и кем я связалась, только чтобы вернуться... как бы тебе пришлось это по вкусу? Командиры отдают мне честь, когда мы с Донной проходим в ангар для испытаний. Очень опрометчиво с их стороны. Они ведь даже не подозревают, что я собираюсь сделать с помощью мисс Ноубл, превращая ее в орудие. А собираюсь я – не много не мало – уничтожить целую вселенную. Теперь мы даже в этом становимся схожи: ты принес в жертву всей вселенной свой мир, я приношу в жертву твоей жизни эту вселенную – все пропорционально(для меня в качестве Злого Волка?), согласись? Проходят какие-то пробные запуски. Всюду снуют люди в белых халатах, но даже всем этим вместе взятым докторам не удастся вылечить этот мир. А одному тебе — было под силу. Нас с Донной встречает темнокожая женщина-офицер. — Мэ’эм! — сухо, по-военному приветствует она меня и отдает честь. — Я же сказала, не надо этого, — не выдерживаю. Терпение и нервы и без того натянуты. — Что ж, только если ты не собираешься сказать нам свое имя. — не особо прислушиваюсь к ее словам и отхожу к пульту управления проверить новые данные, собранные с датчиков. — Что, и вы тоже не знаете? — недоумевает Донна. Я невольно улыбаюсь: — Я пересекла слишком много разных реальностей. Поверь мне, не то слово не в том месте может изменить цепь причинных связей! — говорю, не отрываясь от многочисленных мониторов. Как же это, однако, просто звучит со стороны. И как легко об этом говорить сейчас, когда я практически достигла цели. — Так она говорит. Много, — смеюсь про себя. Я много говорю? Ну что ж, они ведь не знакомы с тобой, им не с кем сравнивать. — А Вы, должно быть, мисс Ноубл? — обращается капитан к рыжей бестии. — Донна, — представляется она по-простому. — Капитан Эрайза Магамбо. Благодарю вас за это. — Но я даже не знаю, что я делаю... — настораживаюсь. Ей и нельзя знать. Еще рано. — Как она? — поднимаю взгляд от экранов и перебиваю капитана ничего не значащим, казалось бы, вопросом. Не хватало еще, чтобы она напугала Донну. Я не могу допустить этого. Резко пресекаю все разговоры на отвлеченные темы. — Кажется спокойной сегодня. Работает тихо. Как будто ждет чего-то. Она — это умирающая ТАРДИС в центре паутины, опутывающей ее сетью душащих проводов. Твоя самая верная спутница. Следует плохому примеру хозяина, за тобой прямо туда, откуда не возвращаются по собственной воле. Но, черт возьми, это хуже, чем было видеть тебя на Рождество, под тем белым покрывалом, опущенным смертью — еще одно доказательство, что это не просто затянувшийся ночной кошмар. Она умирает постепенно, медленно — и это вырывает сердце клешнями, вытягивает жилы и вены ощущением неминуемости. ТАРДИС последнего Повелителя, который теперь даже не последний. Ни одного не осталось. Ни одного в этой вселенной, — поспешно поправляю себя. Немного легче. — Хочешь посмотреть? — как бы невзначай обращаюсь к Донне, заметив ее любопытство, вызванное нашей с капитаном беседой. Как же понимать то, что о машине говорят, как о человеке? Вот чего-чего, а любопытства всем твоим спутникам не занимать. И может — это только призрачная надежда, — может, твоей Старушке это поможет — встреча со старым другом (она вне времени и пространства во всех вселенных и знает, что так не должно было случиться) — хоть как- то, ей будет не так больно терять, я же ее понимаю. Только я провела с тобой всего два года, а она — все принадлежащие тебе тысячу. Как же сильно она должна любить своего единственного и неповторимого вора — до конца, конечно же, непонятно кто кого украл, — остановимся на том, что вы украли друг друга. И плюс ко всему, мне нужно показать Донне все твои чудеса, которые ты мог ей подарить; доказать что ты — не только моя выдумка. Теперь даже мне, похоже, это необходимо. Рассказать, что есть и другие, лучшие, миры, что где-то все еще могут цвести звезды на поляне космического неба — и это там, где есть ты. Что там журчат пением птиц солнечные водопады в густой зелени предрассветного мрака, что там — все время лето, сезон твоего нескончаемого и оранжевого вечного солнца — даже двух. И наконец, убедить, что все, что она должна будет сделать, ее жертва, не будет напрасной! Останутся миры, которые будут славить ее вечно! — Но что такое полицейская будка? — внезапно теряется мисс Ноубл. Ох, Донна. ТАРДИС тебя за такие вопросы по головке не погладила бы, в особенности, за это «Что такое» в другой ситуации. Мысленно извиняюсь перед ней за невежливость Донны. — Мы спасли ее из-под Темзы. Можешь войти, — я почти смеюсь, но мне далеко не весело. Под кожу пробирается легкий холодок прошлого и начинает игриво перебирать кости. — Для чего? — Донна, не упрямься! Как можно быть такой опасливой, не питающей доверие, излишне рассудительной и путешествовать с Доктором? Единственное, что Доктор негласно и всецело требует от своих компаньонов — это абсолютное доверие, которое он всегда оправдывал. Доверься и мне! — Просто зайди внутрь,— за улыбкой пытаюсь скрыть иссякающее терпение. Нервы начинают сдавать из-за самых ерундовых пустяков. Донна осматривается, обходит будку вокруг и, наконец-то решаясь последовать совету, исчезает внутри, за синими дверьми. Я стою, сложив руки на груди, в ожидании, прислонившись к боковой стене ТАРДИС, как к самой надежной опоре на свете, – а таковой она и является по сути, разве что немного уступая твоему плечу. Через секунду мы все слышим восхищенное «Не может быть!». Шокированная, пораженная, вдохновленная Донна выбегает(проносится огненным вихрем!) оттуда, снова делает круг и вновь пропадает из виду, а я, смеясь, спрашиваю: — Ну, и что думаешь? — Можно мне кофе? — на секунду выглядывает ее рыжая голова из-за синих створок.***
Мы с Донной в консольной, разговариваем. Это так необъяснимо чарующе. По-настоящему, не фальшивка. Ощущение неподменности, необманности собственным рассудком происходящего. Будто и не было ничего вовсе — никогда и ничего не случалось из всего этого и уже не случится больше. Кажется, пройдет еще одна ничтожная секунда, и ты, как ни в чем ни бывало, влетишь сюда на всех порах — полы длинного плаща, словно конская грива на ветру, развиваются сзади (кстати, о твоей вздымленной «гриве» на голове я промолчу с легкой усмешкой) — и воскликнешь, что мы отправляемся, «Просьба пристегнуть ремни, если бы они у вас были», и чуть ли не всеми руками и ногами начнешь набирать новые координаты. Это ощущение трудно задушить в себе даже теперь, когда от прежней ТАРДИС осталась только пустая оболочка, ненаполненная больше ничем, будто улетучилась вся бескрайная энергия космического простора и времени, какие были и в отражении твоих глаз, а золотое ее сердце покрыла темнота, и его ослепительное сияние вытекло в Черную дыру, будто ее душа ушла отсюда — покинула надоевшее тело и отправилась к тебе. — Время и относительное измерение в пространстве, — объясняю мисс Ноубл значение аббревиатуры «ТАРДИС». — Раньше эта комната сияла, — раньше сиял весь мир — блистал твоим взглядом, а не только эта комната, светилась изумрудным и желтым. Игриво подмигивала хозяину всеми переливами красок. Флиртовала с тобой? Вполне возможно, хоть и смешно звучит. Подхожу к двигателю в центре и с дочерней нежностью и любовью легонько провожу рукой по пульту управления. ТАРДИС отзывается на теплоту моего прикосновения тихим одобрительным гулом и усталым движением временного ротора. — Я думаю, она умирает... — пристально смотрю на Донну. Чтобы отвлечься от собственных слов. Произнести вслух — значит признать открыто в первую очередь для себя. Признавать что-либо — идти по пути к поражению. А я не могу позволить себе такую роскошь, как жалость к себе самой. Времени мало. Да и пропавшие миры мне за малейшее промедление «спасибо» точно не скажут. — Но все еще пытается помочь... — делает все то же, что и ты, будь ты здесь. — И... и она принадлежала Доктору? — Он был Повелителем времени. Последним из своего рода, — отворачиваюсь от Донны, чтобы она не видела моего лица, и больно прикусываю губу, чтобы не разреветься. Мне нельзя оплакивать этого Доктора. В ином мире есть другая, его Роуз Тайлер, которая должна и будет, также как в моем мире есть мой Доктор. Я бы рассказала Донне о тебе. Попыталась бы, насколько это возможно. Но спросить меня, так это и вовсе невозможно сделать, не зная сразу всех языков вселенной. — Но если он был таким особенным, — какое правильное слово подбирает Донна, — то, что он думал обо мне? — Он считал, что ты замечательная, — отвечаю, по-моему, достаточно искренне и правдиво. От твоего лица и от себя, разумеется. Ты бы вряд ли сказал что-то иное. Я повторяю эту фразу уже во второй раз. И стану повторять до тех пор, пока она не поверит! — Не глупи, — отмахивается от меня мисс Ноубл и применяет лучшую из своих защитных тактик: становится грубой, начинает кричать на весь мир, лишь бы он обратил на нее внимание. — Но ты такая! Доктору нужно было тебе только это показать. Ты просто должна была быть с ним. Он сделал это для меня! — для меня ты сделал кое-что получше, но об этом я промолчу: показал какой должна быть чистая и светлая любовь, неиспорченная людскими о ней понятиями. Я благодарна тебе за это! За все! Даже за мгновения вне бытия на том пляже, желтом как мимоза! Ведь человек, не узнавший настоящей потери, не сможет оценить новую встречу! — Он сделал это с каждым, кого коснулся... — коснулся наших душ, пробудив в нас самое лучшее, я в это верю! Ты же, как волшебник, одно мановение палочки которого, превращает нашу жизнь в нескончаемый поток чудес! А потом звучит вопрос Донны на миллион: «А вы с ним?..». Он глухо отскакивает по ребрам и ударяет куда-то, где раньше было место для сердца. Вовремя успеваю остановить ее строгим взглядом — я не хочу слышать этого. Предположений, мыслей, догадок. Почему мне не приходило в голову спросить себя, кем я тебя считаю в своей жизни? Когда было еще не так поздно... А кто я для тебя? Ты мне точно ни друг, ни муж. Я для тебя ни простая подруга и «женой» ты меня вряд ли назовешь. Нам никогда не быть в полной мере ни тем, ни другим. Всегда в закрытом промежутке от полнейшей неопределенности до сводящей с ума нежности. Где-то между абсолютной влюбленностью и вечной дружбой. Поэтому я и не хочу услышать эту правду, произнесенную чужими губами, какой бы она ни была. Хотя, какая, по сути, разница – любить тебя меньше от этого я все равно не смогу. Подхожу ближе к Донне и легко, успокаивающе, глажу ее по плечу. — Хочешь увидеть его? — обращаюсь к ней с легкой сочувственной улыбкой, имея в виду существо-симбиотика на ее спине. — Нет. Ладно, — постоянностью своих решений мисс Ноубл точно не отличается.***
Показываю Донне того паразита у нее на спине. У меня хватает сил и не хватает ума, чтобы глупо шутить по этому поводу. Если выберусь живой отсюда, точно поеду подлечить нервы. Смешно... Со стороны, должно быть, ну просто «обхохочешься». — Это существо, он питается временем. Встречами, которых не было. Детьми, которые не родились. Жизнями, в которых не любили, — бесспорно, звучит пафосно. Я даже тебя превзошла в этом. Но это — правда. На Донну, однако, производит должное впечатление. У мисс Ноубл истерика. Сама близка к этому. Я пытаюсь ее успокоить. Получается, признаюсь, из рук вон плохо. Сознание вырывает короткие отрывки из происходящего дальше. Помню, что продолжаю корчить из себя холоднокровное и бессердечное черти что, но главное, и что хуже всего, — невозмутимое. — Мы получаем разные данные по тебе. Эта вселенная будто сворачивается вокруг тебя. Сначала мы думали, что нам нужен только Доктор, но потом... нам нужны вы оба. Доктор и Донна Ноубл! — сейчас я — ничтожный сбившийся комок нервов. Но Донна теперь все отлично начинает понимать — и ей не нужно больше ничего объяснять. Она готова спасти того человека, которого никогда не узнает. Человека, которым она станет, которым будет гордиться вся вселенная, и в честь которого Ууд будут вечно слагать и петь свои песни. Донна Ноубл, надеюсь, ты сможешь простить меня... но так было нужно. Смерть еще одного человека возложится на алтарь жизни Доктора, как впоследствии скажет Даврос. Но это все будет потом. Через еще одну нереальность, а пока... Дальше — техническая сторона вопроса. Отдаю какие-то распоряжения. Их беспрекословно выполняют — военные же, что с них взять. Информирую Донну обо всем, что ей нужно знать, опуская ужасные подробности последующего – огонек надежды на спасение нельзя гасить даже у приговоренного к смерти и неисцелимо больного. Какие-то мелкие факты о предстоящей ей миссии, какие-то указания напоследок, которые я теперь и не смогу вспомнить – и в путь! Без конца. По все сильнее закручивающейся спирали. По волнам времени. Я желаю тебе удачи, Донна! Мы переносимся в настоящий мир... В мой бывший, твой — нынешний. Солнце тут не заслоняют проклятые дирижабли, и небо кажется выше. Вдыхаю полной грудью воздух, и горло сразу же безжалостно схватывает. Мы здесь. Донна не знает, что я рядом с ней. Плечом к плечу. Я не позволю ей пройти через это в одиночку. Лишь я в ответе за все это! Хоть так попытаюсь искупить свою вину и унять надоедливую совесть, – вовсе не из чувства эгоизма или жалости к себе. Просто потому, что ты сделал бы то же самое, будь это твоим выбором. Как бы больно ни было... ...Ровно за пять минут до той минуты, когда было принято решение, исказившее реальность. Успеваю безмолвно проститься с этой Донной и почти прямиком отправляю ее под колеса грузовика. Я превратилась в чудовище — знаю — своевольно решающее, кому жить, а кому умереть. Или я только орудие? Донна лежит на сером уличном асфальте. Мое сердце сжимает тягучий холод предчувствия непоправимости. Я так хочу, но не могу помочь. Единственное, что мне остается — прошептать послание и одновременно предупреждение для тебя. Оно должно быть таким, чтобы только ты его понял. Поэтому наклоняюсь к ее уху и произношу на выдохе: «Злой Волк». Донна закрывает глаза — и эта реальность исчезает. Все становится на круги своя, как и должно было быть. Ты, мисс Ноубл и ТАРДИС. Я счастлива. Ты жив — мне большего и не нужно. Вселенная спасена, и осталось совсем немного подождать и переждать. Совсем скоро я снова увижу тебя! Но безумие вновь начинается, не давая даже мгновения насладиться этой маленькой победой...