Дни мира, дни войны

Весна на Нуармутье выдалась холодной и промозглой больше обычного, а это, казалось, было и вовсе невозможно. Дрова на острове были дороги, их вечно не хватало, жители собирали плавник и топили этими кривыми просоленными корягами свои убогие очаги. С рынка пропало почти всё, кроме рыбы и всякой морской мелочи навроде устриц. Возможно, придворные вертопрахи и считали их поедание изысканным удовольствием, но им явно не приходилось питаться ими все голодные месяцы до тех самых пор, как трава не начинала пробиваться сквозь болотистую почву. Конечно, то были рыбаки, дворяне могли позволить себе большее. Должно быть маркизы Тремуйли, некогда владевшие островом, объедались говядиной что ни день, но Нуармутье давно уже не видывал по-настоящему знатных господ. Уже давно король был единственным господином в каждом уголке Франции, от Бретани до Лотарингии, от Артуа и до неспокойной Корсики. Лишь его милостью те, кто был близок к нему, как принцы крови вроде Конде, Конти или Лонгвилей могли распоряжаться патентами и должностями. Так, от своего сюзерена Конде, отец Маргариты Дюгу д'Отрив и получил должность губернатора Нуармутье. Она была младенцем, когда они переехали сюда, и совсем не помнила Лотарингии, где родилась, как и её старшие братья. Нуармутье стал для неё домом и единственной родиной, которую она знала — древний угрюмый замок с глубоким рвом, церковь святого Филибера совсем рядом, грязные улочки портового городка, покосившиеся дома с облупившейся от сырости штукатуркой, пронизывающий ветер, белые паруса на фоне шумящего океана и пасмурного неба и надоедливые крики чаек. Зеркало в её комнате, висевшее там, казалось, со времени постройки дома, неизменно отражало её в своей мутной плоскости, покрытой чёрными пятнами, точно проказой. Бойкая девочка со сбитым набок чепцом и вечно подоткнутым подолом платья, облазившая все окрестные деревья, норовившая всё сбежать в порт. Дерзкий подросток, вместо чинного вышивания выпросивший таки на именины лошадь и пропадавший среди полей и бесконечных соляных ям день-деньской. Бледная девушка, едва вставшая с постели после оспы и с бессильным отчаянием глядящая на россыпь мелких рябин, навсегда изуродовавших её и без того не слишком привлекательное лицо. И теперь — погрузневшая старая дева. Она улыбается себе в зеркале всякий раз — потому что плакать попросту глупо. Солёной воды и без того много на Нуармутье, так зачем добавлять ещё несколько капель? Это ничего не изменит. В конце концов, всё могло быть и хуже. У неё есть крыша над головой, всегда найдётся тарелка рыбной похлёбки — а то и курица на праздничный день, платья не зияют заплатами, дров всегда достаточно для того, чтобы немного отогнать сырость. Наконец, у неё есть брат — последний из братьев. Чего ей бояться? Что может быть страшнее, чем в три года схоронить почти всю свою семью? Луи, старший из братьев, был губернатором после смерти отца шесть лет — и сошёл в могилу первым. В тот же год осенью младшенький Франсуа, любимец матери, простудился, осматривая пушки — он был капитаном артиллерии на Нуармутье — и сгорел в лихорадке. Мать так и не оправилась, а пришедшее с Сан-Доминго письмо от Пьера, где говорилось, что и Ламбер, служивший в колониях вместе с ним, последовал за братьями, заразившись какой-то местной болезнью, добило ее. Смерть Жана на следующий год даже не ударила — воспринялась как что-то закономерное. Вместо одной отцовской могилы на кладбище Сен-Мишель их стало пятеро. Было тяжело приходить туда, что ни день, и убирать всё до последней соринки, но оставаться одной в четырёх стенах было ещё страшнее. Казалось тогда, что она сойдёт с ума в опустевших сырых комнатах старого дома, когда-то казавшегося ей тесным для их большой семьи. Теперь денег едва хватало на пропитание, да на то, чтобы платить приходящей пару раз в неделю убираться женщине. Можно было только смеяться, что дочь губернатора острова Нуармутье, Маргарита Дюгу д'Отрив, отдалённый потомок самих французских королей — можно было только смеяться, что ей даже некого просить затянуть ей корсет по утрам. С Сан-Доминго приходили редкие письма. Пьер обещал, что при первой же возможности уйдёт со службы и вернётся на Нуармутье, но всё, разумеется, было не так-то просто — пока письмо из колонии дойдёт в Париж, пока его рассмотрит неповоротливая королевская канцелярия, пока ответ дойдёт обратно в колонии... Приехал он только недавно, почти четырьмя годами позже того дня, когда она осталась одна. Маргарита, кажется, едва не расплакалась, бросившись его обнимать — а Пьер только погладил её по голове, словно в детстве, и ничего не сказал. *** Маргарита тряхнула головой, отгоняя воспоминания. Негоже так и стоять в передней, держа в руках тёплую шерстяную шаль. Раз уж решила идти на рынок — так иди, и нечего тут стоять. Конечно, поход на рынок, как и некоторые другие хозяйственные дела, вполне можно было свалить на плечи служанки и не сбивать ноги, а сидеть и вышивать крестом, как и положено благо-родной даме (так, во всяком случае, считала матушка — и три сундука с вышивками после её похорон пришлось попросту выбросить, чтобы не плодить моль), но рынок был едва ли не единственным местом на Нуармутье, где теплилась жизнь, если не брать в расчёт церковь, а также заведения более сомнительного свойства. Наиболее популярным развлечением среди обывателей острова, вне зависимости от возраста, пола и сословия, было пьянство разной степени безобразия и беспробудности, но она ещё не настолько лишилась самоуважения и стойкости, чтобы последовать этой моде. Корзина уже немного оттягивала руку. Оттуда пахло свежей, только что из моря скумбрией, слегка гремели панцирями моллюски. Хорошо бы купить немного лука и брюквы... Овощи, разумеется, были отвратительные — брюква за зиму подгнила, лук засох и местами пророс, но тут уж не с руки было жаловаться. С торговкой, высохшей, точно вобла, крестьянкой, вроде как из соседнего Барбатра, а может — и с большой земли — увлечённо и яростно торговалась Жанна. — Да ты только глянь на свою брюкву, разиня, где ж ты её хранила, в свинарнике? Да за такую цену я тебе её в замковом рву лучше выращу, а то и в соляной яме! — Вот и расти, а я ни денье не скину. Все вы умники, как торговаться, а как взять лопату да копать — белоручки! — Вот и сиди, такая гордая, на своей брюкве! — А вы с матерью и кормите постояльцев одной рыбой! Жанна задохнулась и на мгновение замолчала, подбирая слова пообиднее. Обеим женщинам явно нравилась эта перебранка, хоть чем-то разнообразящая монотонную жизнь. — Отвесь мне во-он те три луковицы, — сказала Маргарита, подходя к прилавку как раз в то мгновение, когда разговор грозил зайти уже о родне обеих спорщиц, в которой на удивление живо нашлись бы ослы, бараны и пара осьминогов в довесок. Жанна недовольно покосилась на Маргариту, но отступила. — Я б её переспорила, мадмуазель, — недовольно пробурчала она. — Теперь мать сердиться будет, что столько денег потратила. — Хочешь — я покрою разницу? — спокойно ответила Маргарита, принимая свёрток с луком и показывая заодно, какие брюквины она тоже возьмёт. Девушка дёрнулась. — Вот ещё, что мы, нищие? — возмутилась она. — Ну тогда уж прости меня, некогда мне было ждать, пока вы наспоритесь вволю. Жанна махнула рукой. — Давай уж за твою цену, — буркнула она торговке, и та довольно обнажила в улыбке гниловатые зубы, нагружая огромную корзину Жанны луком, морковью и брюквой. — Помочь тебе донести? — спросила Маргарита, и Жанна кивнула. — Не отказалась бы. Мне ещё рыбу купить надо, а корзина уже с верхом. — Купи рыбу у Андре, — улыбнулась её собеседница. — Он не только корзину — он и тебя с ней до трактира донесёт. Жанна поморщилась, точно ей под нос сунули тухлых ракушек. На Нуармутье, помимо рыбацких жён и потасканных шлюх из портового борделя, женщин было мало, и всякая из них, кто регулярно мылся, чисто одевался, мог связать два слова без блеянья и не был на лицо страшнее дохлой акулы, была окружена вниманием. На Маргариту, пока она не покрылась оспинами и не постарела, тоже заглядывались, и она иногда даже позволяла какому-нибудь помощнику таможенного комиссара отнести за ней корзину до дома (никто и не посягал на большее, тем паче силком — наличие пятерых братьев отпугивало и самых наглых), но теперь всё было давно в прошлом. Жанне было едва за двадцать, у неё было ничем не примечательное, но довольно миловидное лицо, и мужского внимания ей перепадало в достатке, а на взгляд самой Жанны — даже слишком. В конце концов, внимание иных мужчин может быть и опасно... — Чёрт бы побрал этого Андре. И всех мужиков разом, — зло сказала она. — Лучше останусь старой девой. — Приходи, как надумаешь точно. Будем сидеть, покрываясь мхом и пылью, судачить, вязать да кошек разводить. — Маргарита улыбнулась, но Жанна осталась серьёзна. — А по-вашему что, лучше прыгать на первого встречного, лишь бы замуж? — На лице девушки появилось донельзя брезгливое выражение. — Вообще мне казалось, что на мне ответ калёным железом выжжен, — фыркнула в ответ Маргарита. — Но от того, чтобы отдать понести корзину до замужества ещё очень много шагов. Жанна мрачно посмотрела на неё. — Кому как. Не у всех есть братья, готовые защитить. А некоторые склонны воспринимать разрешение пройтись рядом как повод сунуть руку под юбку. Тут было ответить нечего. *** Жанна купила рыбу у старого Жан-Батиста, несмотря на тоскливые взгляды, которые бросал на неё молодой Андре — впрочем, не он один. Жанна поёжилась и побыстрее пошла прочь — а вместе с ней и Маргарита, взявшаяся вместе с ней за ручку огромной, доверху набитой корзины. — Хотела бы я быть страшной старой ведьмой, — вдруг в сердцах обронила Жанна. — Могу отдать половину оспин и десяток лет, — хмыкнула Маргарита. — Красавицей не стану, но люди хоть креститься при виде меня перестанут. — Да бросьте вы, мадемуазель... Маргарита только устало вздохнула. На деле она вряд ли обменялась бы с кем-то лицом, телом и судьбой — это была её жизнь. Ее не выдали замуж за старого вдовца-самодура — уж на этом-то она смогла настоять, не отдали в монастырь, чтобы не кормить лишний рот. Она не была несчастна, пожалуй — лишь иногда становилось жалко, что что-то не сложилось, что-то не сбылось. Ей никогда не держать за руку... нет, не принца — просто достойного человека, которого можно было бы уважать, и который бы уважал её, ей никогда не пойти с ним под венец, не родить детей, не быть для кого-то незаменимой в роли жены, матери, хозяйки дома, в котором она бы смогла создать уют, мир и покой. Но больше никогда не сможет.