Дни мира, дни войны

— Жениться тебе надо, — внезапно сказал Буаси. Д'Эльбе, уютно устроившийся в кресле возле самого камина и разнежившийся было в тепле, подавился — он как раз мирно пытался отхлебнуть немного горячего подслащённого вина. — Шутишь? — спросил он безнадёжно, но лицо Проспера приобрело азартное выражение. — Да брось ты, в самом деле. Всего один поход в церковь — и тебя окружат заботой, вниманием... лаской. — Буаси попытался было двусмысленно двинуть белёсыми бровями, но те в неверном свете пламени слились с белой кожей. — Шутишь. Или просто напился, — с досадой бросил Морис и отвернулся, сгорбившись и плотнее запахнув полы старого потёртого сюртука. — Какая, скажи на милость, дура согласится подобрать меня из самой искренней жалости? — Ну так этому горю помочь нетрудно. Твой старый и верный друг, — он ткнул себя пальцем в грудь, — уже подобрал вариант! Морис тихо застонал сквозь зубы. Проспер был самым невыносимым человеком из тех, кого он знал, и даже люди с куда большим кругом знакомств, чем у него, соглашались с этой мыслью. Удивительно было, как маркиз де Буаси дожил до тридцать восьми лет со всего лишь дважды сломанным носом, если обладал потрясающим умением топтаться всем вокруг на больных мозолях, совать свой острый нос в чужую жизнь, а в оставшееся время — безостановочно брюзжать на погоду, непропечённые пирожки и то, что солнце встаёт не с той стороны, где ему хочется. Удивительно, но при таком раскладе у Буаси даже оставалось некоторое количество людей, согласных называться его друзьями, и д'Эльбе признавался себе, что входит в их число — хотя бы потому, что несносный Проспер был единственным, кому при всех потоках шуточек и колкостей было не плевать на его, Мориса, судьбу. — Она прокажённая? Слабоумная? Или просто сделана из дерева с бычьим пузырём между ног? — Да нет, просто страшная и рябая старая дева, не всё так плохо. Но ты ей понравишься, не сомневайся, я-то знаю. — Спасибо за высокую оценку — и меня, и этой мадемуазель, — иронично хмыкнул Морис и снова отпил вина. В плохо прогретом ещё новом доме гуляли сквозняки, а штукатурка едва не сыпалась от стылой сырости, пробиравшей его тощее тело до костей, и горячая жидкость приятно обожгла горло и желудок. Можно было на секунду почувствовать себя спокойным и счастливым — если бы Буаси оставил его в покое. — Да ладно тебе, соглашайся, всё равно ты больше никому не нужен. — Я тешил себя надеждой, что тебе не вовсе безразлична моя судьба. — Ну, то судьба, а тут — живая женщина, подумай только! Женишься — хоть на скелет перестанешь быть похож, расцветёшь, мозоли на правой руке подживут, — Буаси ухмыльнулся уж вовсе непристойно и коварно. — Напомни, почему я до сих пор не вызвал тебя на дуэль за то, что ты лезешь мне в душу и не только в неё? — Потому, что я предоставляю тебе убежище от твоей жуткой мамаши, а без меня она тебя до костей сгложет. Ну и наконец, — Буаси приосанился, — я же твой друг! — Ты просто пьян, как прапорщик, — процедил д'Эльбе, пытаясь сдвинуться вместе с креслом куда подальше. — Не спорю. Но ты всё-таки подумай. Не каждый раз тебе такие предложения делают! Морис только досадливо усмехнулся. Кому он нужен — отставной лейтенант кавалерии, без денег, почти без земель, с полоумной сварливой матерью в придачу, неказистый и некрасивый? Но это всё можно было терпеть, не будь он...странным. Буаси частенько подшучивал над ним, над тем, что он не понимает простых и понятных и ребёнку вещей, что он порой с трудом вспоминает, что нужно есть и спать, что он теряется, как только обстановка вокруг становится непривычной, и нельзя действовать в рамках давно наработанных клише. Незнакомые люди, их чувства мысли, издаваемый ими шум, необходимость реагировать только правильно и никак иначе — всё это сбивало д'Эльбе с толку, и он ошибался, говорил невпопад, начинал заикаться и путать немецкий с французским, пока, наконец, не улучал возможность сбежать, забиться в тёмный угол и молча приходить в себя, уставившись на трещины в стене — если повезёт, если не встретится мать, которая просто посмотрит на него так, как смотрела всегда, с самого детства — как на какое-то больное, бестолковое животное, когда-то необходимое, а теперь — износившееся, больше не нужное, ни для чего не пригодное. Бесполезное и никчемное. Потом приходил Буаси, отпускал пару шуточек, неловко похлопывал по плечу и наливал вина. Становилось чуть легче, но Морис не представлял себе иного человека, который будет его терпеть. Особенно — женщину, которая постоянно будет рядом, в одной комнате, в одной постели, с которой надо будет говорить, прикасаться к ней, и она будет прикасаться в ответ, и кожу будет словно ошпаривать прикосновениями горячих влажных рук. Это было бы... отвратительно. Но он знал, что Буаси, раз уж ему что-то всерьёз взбредало в голову, не успокоится. — Ты ведь всё равно не оставишь меня в покое? — спросил Морис вслух. Буаси согласно хихикнул и довольно потёр руки. — Осталось заинтересовать вторую сторону. *** Видеть пакостную рожу Буаси в своём доме Маргарита была не особенно рада, и при каждой встрече задавала Сюзанне вопрос, как она терпит такого муженька, на что та только улыбалась и махала рукой: — Он просто дурачок, не обращай внимания. "Дурачку" вечно хотелось поправить чуть свёрнутый на сторону нос чем-нибудь тяжёлым. Особенно тогда, когда он наклонялся над её чашкой со свечой. — Точно чай? А если поджечь? Едва подкрашенный чаем колониальный ром, последнюю бутылку которого они в молчании приканчивали с Пьером по вечерам, едва не был выплеснут шутнику в лицо, и тот наконец убрал свою крысью морду из её чашки. Пьер вопросительно поднял брови. Этот жест означал то, что он ждёт изложения целей приезда — брат был крайне немногословен, и предпочитал не издавать лишних звуков во всех случаях, когда без этого можно было обойтись, так, что его частенько считали немым. — Ну для начала я рад видеть, что вы живы, не отрастили жабры и не квакаете. — Буаси закинул ногу на ногу, отхлебнул рома и закашлялся. — Ну а во-вторых — приезжайте к нам, что ли, не зарастайте мхом. — Подозрительное гостеприимство. — Маргарита смерила Проспера ледяным взглядом. — С чего бы ты так рад был принять нас у себя? — Да так.. есть одна идея... — Мне уже страшно. Выкладывай поживее. Буаси изобразил на лице мягкую укоризну. — Злая ты, Маргарита. Жестокая. Я, между прочим, пока ты тут ром хлещешь, как старая развалина, тебе жениха подыскал. Ром пошёл не в то горло. — Он слепой? — просипела, наконец, Маргарита, едва откашлявшись. — Парализованный одноногий дед за семьдесят с провалившимся от дурной болезни носом и отсохшим членом? — Фу, как некультурно. И где ты только таких слов поднабралась? — У меня было пятеро братьев. Я за свою жизнь столько наслушалась о том, что и куда, да ещё и как поинтереснее, что хоть непристойный роман пиши. Буаси закатил глаза: — Твоё счастье, что он непритязательный. — Старый маразматичный паралитик? Не сомневаюсь. — Да нет, он нормальный. Ну, страшненький, конечно, тощий и носатый, юродивый слегка... — О, я уверена, что вы с ним души друг в друге не чаете, но мне такого сокровища не надо. — Не волнуйся, он не настолько прекрасен, как я. Сидит себе в углу, смотрит часами в стену или на гобелен, словно там Итальянский театр из Парижа приехал, возится со своими солдатиками, битвы на картах разыгрывает. Говорит...иногда. Идеальный муж, незаметный. Соглашайся да бери, пока дают. — Да что-то не тянет, знаешь. Она снова отпила рома. — Смотри, моё дело предложить. Неужели даже взглянуть на него не хочешь? Одним глазком, а? — Я подумаю. *** Буаси ушёл спать, утомившись с дороги, а они с Пьером так и сидели возле потухающего камина. Сырость и темнота обступали их со всех сторон. — И правда согласиться, что ли? — сказала Маргарита вслух, словно бы раздумывая. — Почему нет? — отозвался, наконец, Пьер. Она уже успела отвыкнуть от звучания его низкого, глубокого голоса и вздрогнула. — Я не знаю, братец. Не знаю. Я устала дёргаться, надеяться на неведомый небесный дар и валящееся с неба счастье. Сдаётся мне, к тому же, что Буаси просто издевается. Это так в его духе! — Не настолько. — Тебе, должно быть, виднее. Пожалуй, завтра надо будет нанять экипаж. По крайней мере я не откажусь от пирожных за счёт этого шутника.