Дни мира, дни войны

Следующие несколько дней прошли будто во сне или в бреду. Она пыталась увидеть Мориса, но её не пускали к нему, и она только слышала обрывки разговоров за дверью. Конечно, надежды не было. "Все те, кто принимают или примут участие в контрреволюционных мятежах или восстаниях, а также и те, кто нацепили или нацепят белую кокарду или какой-либо другой знак восстания, — объявляются вне закона. В случае захвата означенных лиц с оружием в руках, они в двадцатичетырехчасовой срок будут переданы в руки палача и преданы смерти". Слова декрета впились в память зазубренной иглой. Говорили, будто душа находится в крови, но она чувствовала боль где-то в солнечном сплетении и знала, что это не так. Приносили еду и воду, но в остальном о ней будто забыли на несколько дней. По тому, что было слышно из коридора, она знала, что комиссары Конвента ведут допрос пленных — и она молилась только о том, чтобы они соблюдали свой же закон и не мучили их. На четвёртый день за ней пришли. — Мадам, — республиканец мялся на пороге. Кажется, то был секретарь комиссаров — совсем ещё мальчишка, ему едва ли было больше двадцати. Ещё один мальчишка на войне... — Мадам, пойдёмте со мной. Если вы обещаете, что не попытаетесь бежать, вы сможете увидеться с братом. Боже, Пьер был ещё жив! Сердце на миг радостно встрепенулось, казалось, возник даже бледный призрак надежды. Если они ещё живы... Маргарита и не думала бежать. Да и если бы думала — куда она денется с Нуармутье с родного, проклятого острова? Она не перейдёт Пассаж пешком, море вернётся раньше, или её догонят и пристрелят республиканцы. Она пройдёт свой путь до конца, бестрепетно. До последней черты. — Посидите, подождите здесь. Республиканец оставил её в коридоре дома, который, видимо, служил им штабом, а сам отошёл. Его не было пять минут, десять, насколько она могла определить без часов, но он всё не появлялся. Мимо шли двое республиканских офицеров, не слишком быстро, но и не прогулочным шагом, оживлённо что-то обсуждая. Маргарита вышла на порог, чтобы послушать — и закаменела от первой же фразы. — Поспешим, гражданин. Главаря мятежников ведь могут расстрелять и без нас! Морис! Она бежала, не разбирая дороги, к площади Арм, куда они направлялись, бежала к громадам башен и массивной колокольне церкви святого Филибера, бежала быстрее, чем когда либо бегала по улицам родного города... — Мадам! — ударил в спину крик республиканца, но она не обернулась, не остановилась до тех пор, пока не выбежала на площадь. Стучали барабаны, строилась расстрельная рота. Они стояли у стены. Пьер спокойно курил в последний раз, Буаси пытался презрительно улыбался, но дрожал — то ли от страха, то ли от пронизывающего ветра — и сипло кашлял в платок. Морис не стоял, Морис почти лежал в кресле, смотревшемся удивительно нелепо у изрешеченной уже пулями стены. — Целься! — скомандовал офицер. — Стойте! — закричала Маргарита отчаянно. Все лица оборотились к ней. — Вы забыли меня. Я хочу умереть вместе с мужем! — Да кто вообще выпустил эту мегеру?! — разделся ответный крик с одного из балконов, выходящих на площадь. Там стояли представители народа. — Простите, гражданин комиссар! — Это снова был тот мальчишка. — Это моя вина! Мадам, пойдёмте... Он попытался схватить ее за руку, но Маргарита оттолкнула его и пошла к другому концу площади, туда, где стояли осуждённые. — Не майся глупостями, — услышала она сиплый голос Буаси. — Помереть всегда успеешь. Пьер внимательно взглянул на неё и ничего не сказал — только кивнул, приветствуя и, должно быть, прощаясь. Морис с трудом поднял голову и открыл глаза. За спиной уже раздавался топот, и она успела только на секунду, не несколько гулких ударов сердца пересечься с ним взглядом. Её схватили сразу двое и потащили прочь. — Отпустите меня! — Маргарита рванулась, попыталась вцепиться зубами в удерживающие её руки, билась, точно пойманная в сети рыба, вытащенная на поверхность, так же отчаянно и бесполезно... — Пли! Грохот слаженного залпа ударил в уши, и на какие-то несколько секунд она думала, что в неё тоже попали — иначе откуда этот удар и что-то неумолимо оборвавшееся, как будто сердце разорвалось... Она потеряла сознание. *** Трещинки на побелке в замковой комнате были удивительно чёткими, словно во сне. Она безотрывно смотрела в стену уже который час — потому, что больше было нечего делать. Некуда бежать. Она уже опоздала. К еде она даже не притрагивалась — не хотелось ни есть, ни пить, даже сон не шёл, хотя временами она впадала в какое-то забытье, а в оставшееся время пересчитывала трещины на стене или сидела у окна, глядя на то, как мимо проводят всё новых людей. Это были шареттовцы и люди Мориса, это были и простые жители Нуармутье, каждый из которых ей был известен. Их путь заканчивался всегда одинаково — у стены или прямо у замкового рва, чтобы не тащить трупы. Кажется, первыми туда сбросили Мориса, Пьера и Буаси. Однажды мелькнуло и вовсе знакомое лицо — провели Тинги, точнее, почти протащили — ноги ему с трудом повиновались. На секунду он обернулся к башне, где стояла Маргарита, незамеченная — и она увидела, что у него разорван рот. Выстрелы, выстрелы — и постоянный запах крови, и сладковатый душок разложения. Он пропитал всё, и сам Нуармутье казался издыхающим смрадным трупом города, который она знала, который был её домом... Вечером пришла Жанна. — Возьмите, — она протянула ей тёплую шаль. Помолчали. — Тинги казнили, — заметила Маргарита. — Я видела. — Ты рада? — Я не знаю, мадам. Знаете...до войны, пока не началось это всё — я его любила, видит Бог или кто уж там на небе — любила. А потом всё это...и я не знаю. Вот желала я ему умереть, издевалась над ним, когда комиссары ему язык вырвали за то, что говорил много — а сейчас сижу и думаю, не могло ли всё иначе быть? — Не будь войны... — Не будь войны... — эхом отозвалась Жанна и вдруг судорожно всхлипнула — и разрыдалась, почти упав лицом на решётку разделявшей их двери. Маргарита, насколько позволяла преграда, просунула пальцы и гладила её по голове. — Плачь, девочка, плачь... — шептала она, — выплачь боль, пока она не сожрала тебя. Ты сможешь это пережить. *** Настал её черёд. День был пасмурным и ветреным, как череда дней до него и череда тех, что должны были пройти. Её вели под конвоем, и это было смешно, и даже не страшно. За спиной был ров. "Что же, я скоро встречу вас всех". Солдаты выстроились. Это было смешно — быть расстрелянной по всем правилам, как военный преступник. "Отец, мать, братья, мой маленький Шарль..." — Целься! "Морис..." Луч солнца на секунду пробился сквозь плотные облака. И грянул залп.