Дни мира, дни войны

Шаретт ушёл, забрав с собой большую часть своей банды, оставив только самые отбросы и поставив над ними Тинги. Маргарите было его почти жаль — бледный, с затравленным взглядом, всякий вечер заливающий свои страх и отчаяние мерзким самогоном — больше ничего и не было на Нуармутье, что могло бы помочь забыть на краткий миг о том, что дело роялистов проиграно, а они заперты на продуваемом всеми ветрами неприютном острове — волки и овцы и промеж друг друга. Казалось, один день повторялся бесконечно. Маргарита поднималась на рассвете, с трудом заставляла себя выбраться из-под тёплого одеяла, одевалась, выпивала чашку едва подкрашенной заваркой воды, которую следовало называть чаем, и шла сменить повязки Морису. Она делала это трижды в день, с тревогой следя, не загноились ли раны, и с облегчением чувствуя лишь запах крови. Раны, начавшие было зарастать, снова открылись за время пути. В Морисе, казалось, не осталось ни крови, ни плоти — только кости и обтянувшая их кожа. Глаза и рот ввалились, как у умирающего от голода, и он едва имел силы даже сесть, не то что стоять на ногах. Рыба, рыба — они все питались почти исключительно ею. На Нуармутье почти не осталось запасов продовольствия, а любая вылазка на материк грозила встречей с республиканцами. Да и кто бы стал этим заниматься? Бандиты Шаретта постоянно ссорились с теми, кто последовал за Морисом. Пьер устало и привычно разнимал их. Тинги пытался жаловаться Морису на поведение его солдат, но язык у злосчастного губернатора уже порядком заплетался, и Морису хватило одного крайне брезгливого взгляда, чтобы Тинги больше ничего не пытался делать и почти заперся в своём мрачном доме. Жанну она изредка встречала на рынке — точнее, на том, что от рынка осталось. Они кивали друг другу и расходились в разные стороны. День ото дня Жанна всё больше горбилась, плотнее заворачиваясь в старую шаль с чужого плеча. Шареттовцы свистели ей вслед. — Эй, красотка, иди к нам! Твой-то поп наверняка уже не могёт, столько лет без баб сидючи! — Выгонит — точно приходи. А он выгонит, надоешь — и всё. Небось снулая вобла та ещё! — Ничего, мы расшевелим! Жанна почти убегала под эти крики, и Маргарита жалела, что не может застрелить ещё и их. *** Бинтов не хватало, и она каждый вечер стирала окровавленные тряпки в канале. Вода там была солоноватой, и всё бельё покрывалось тонкой корочкой — а может, это от холода? За ночь на воде намерзал тонкий ледок, и для того, чтобы хотя бы набрать воды, приходилось разбивать его ведром. Руки у неё растрескались в кровь, марая свежевыстиранные тряпки. Иногда она плакала, бросив всё, пока никто не видит, потому, что больше не было сил жить так — почти без еды, без дров, в одежде с чужого плеча взамен изорвавшейся собственной... Но самое главное — без надежды на то, что произойдёт чудо, война закончится, и все снова будут жить если не счастливо, то спокойно. Завывал ветер. Она сидела на перевёрнутой корзине для белья, отдыхая, отогревая занемевшие руки и ёжась от ледяных порывов, выстудивших, казалось, все кости, когда увидела невысокую женскую фигуру, медленно идущую по берегу. — Жанна? Ты? Она кивнула и остановилась неподалёку. Исхудавшие руки были судорожно переплетены, на щеках горел лихорадочный, болезненный румянец. — Тебе нездоровится? Она помотала головой, как-то замедленно, точно едва расслышав вопрос. Молчание затянулось на несколько минут, прежде чем Жанна осипшим голосом спросила, удивительно спокойно для содержания вопроса: — Если я прыгну в канал — я утону? — Боже правый, Жанна, да что с тобой? — Маргарита почти подбежала к ней, силой расцепила сжатые закостеневшие от холода ладони. — Я помню, что ты говорила, но если кто-то обидел тебя — я попытаюсь сделать хоть что-то, я могу... Жанна снова покачала головой. — Я сама. Это я сама. Повисла недолгая тишина, но она всё же пересилила себя и продолжила: — Они вечно кричали мне вслед, что Тинги меня прогонит — и тогда-то они на мне отыграются. Мне было страшно, и я решила — что лучше один, чем двадцать. Тинги...он не требовал от меня ничего подобного, но намекал, что был бы не против. И я пришла к нему. Она содрогнулась всем телом. — Это было больно. Казалось, сейчас Жанна упадёт — такая бледность залила её лицо, и Маргарита не могла найти ничего лучше, кроме как порывисто её обнять. — Я его ненавижу, — прошептала Жанна отчаянно. — Почему...почему всё вышло...так? *** Казалось, петля затягивается на шее. Всё было пропитано смертным страхом и безумным, рвущим душу отчаянием. Она видела это в остекленевших глазах Жанны, на лице Тинги (особенно — когда он снова был пьян и смотрел Жанне вслед), в сгорбленном силуэте брата, слышала в надсадном кашле Буаси — тот украдкой сплёвывал кровь в платок. — Что? Да, чахотка, — сварливо заметил он. — Да, помру скоро — как и все мы тут. Так что не бойся, даже если накашляю... Только в глазах Мориса ещё теплилась жизнь, какая-то негасимая её искра, пламеневшая вопреки отсутствию надежды и тому, что он умирал. Он почти не мог есть, то и дело проваливался в забытье — но когда он смотрел на неё, Маргарите хотелось плакать от облегчения, потому что в кои-то веки ей становилось тепло на душе. И не хотелось верить, что скоро смерть может их разлучить — даже тогда, когда пришли республиканцы. На Нуармутье почти некому было сопротивляться — и Тинги, как губернатор, решил капитулировать, взяв с республиканцев обещание, что они никого не тронут. Жанна, когда она сказала ей об этом, только зловеще рассмеялась. — Надеюсь, его убьют первым! В руке она судорожно сжимала республиканскую кокарду. Маргарита узнала её — ту самую, которою мать Жанны с гордостью носила, будучи истовой сторонницей республики. *** Хотелось, словно в детстве, забраться с головой под одеяло, и не вылезать до тех пор, пока всё не наладится само собой, а до тех пор слышать лишь одинокий звон знакомого колокола, вот только звонил он не к мессе. Республиканцы вошли в город. Снова, как было до войны, ей казалось, что тикают часы, вот только на этот раз они считали не дни, не часы даже — минуты. — Морис, — тихо позвала она, — я знаю, что тебе тяжело говорить, но пожалуйста — скажи мне, что всё будет хорошо. — Это...неправда... — прошептал он. — Тогда солги мне. Расскажи мне самую бессовестную ложь, потому что я хочу в неё верить — сейчас. Пока мы ещё живы. И он шептал, запинаясь почти на каждом слове, о жизни, которой у них никогда больше не будет. Он рассказывал чудесную сказку о том, как наступил мир, как они снова жили в Вожиро, и Луи был с ними. Они гуляли все втроём по окрестностям, Луи тянул ладошки к ярко расписанным солдатикам, и Морис учил его разыгрывать сражения — а однажды Маргарита решила присоединиться к ним и случайно выиграла... И все сражения остались только на карте, и больше не было крови и смертей, и всё забылось. И жили они долго и счастливо до глубокой старости. И умерли в один день. Раздался топот солдат. Она смотрела Морису прямо в глаза, растягивая эти последние мгновения. Он протянул тонкую, до костей исхудавшую ладонь и сжал её руку — за секунду до того, как дверь со страшным грохотом распахнулась настежь, и раздался громкий возглас: — Именем Республики — вы арестованы!