Герои в большом городе

— Меченый такой затейник… — Это «мудак» на языке порядочных католиков? Если это — их последние часы на Земле, остаётся только несмело надеяться, что он, Мэтт Мёрдок, заработал какую-то индульгенцию и не попадёт в ад. Потому что он не готов выносить Клинта Бартона и после смерти, а уж этому дорога точно в котёл: Клинт громко — потому что слуховой аппарат давно свалился — мешает имя Господа с грязными ругательствами, лязгая цепями до ушного кровотечения. Хотя, конечно, не он отправится на тот свет в костюме дьявола. — Через сколько… — Не ори, я-то тебя слышу! — Через сколько там наступает смерть от притока крови к мозгу? — спрашивает Бартон. — Никогда об этом не задумывался. Но ты определённо проживёшь дольше. Или вообще выживешь. — Что за грязные намёки? Бартон пыхтит. Раскачивается на своей цепи. Кто б его знал, зачем: они висят под потолком какого-то пустого ангара вниз головами, на широкой балке, с грузом на немеющих запястьях, все исцарапанные, и цепь до кучи впивается в лодыжки, и как освободиться — непонятно. Меченый всё-таки затейник — хотя прав и Бартон, называющий его мудаком. А ещё Меченый наверняка был не один, а его карты были чем-то отравлены. Иначе как объяснить, что обоих вырубило? — Это ничего не даст, — устало проговаривает Мэтт. — Успокойся. Ты меня не задеваешь. — Ой, ну хоть где-то я тебя не задеваю! Неужели ему спустя столько лет всё ещё обидно за ту драку? За то, что Романова в конце концов выбрала не его? Какое это уже имеет значение, устало думает Мэтт. И закрывает глаза, будто это имеет хоть какой-то смысл. Соседняя цепь неустанно лязгает. Мешает думать. Можно было бы сочинить какой-то вариант спасения с помощью командной работы, хотя это и непросто сделать после Меченого с его-то феноменальным пространственным мышлением. Рассчитать угол, нужный момент, что там ещё хочет от них бессердечная физика? Но не в этот раз. Лязг-лязг. Бздынь-бздынь. Когда Клинт затихает на своей цепи, Мэтт едва успевает перевести дыхание. Обрадоваться уже не успевает. — Почему ты расстался с Наташей? Вопрос, прямой и чёткий, до крика громкий, хитрым многократным рикошетом отражается от пустых стен. Оглушает так, что слышно только это многократное «почему-почему», собственный пульс, провалившийся к горячим ушам, и злое-презлое сердцебиение Бартона. Не то чтобы Мэтт собирался в этом сознаваться, но… — Почему? — настаивает Бартон сквозь зубы. — Как ты вообще, — лязг-лязг, — посмел с ней расстаться после того, что сделал? — После того, как выкинул тебя в окно? Лязг. — Столько лет прошло, а я всё не въеду, — шипит Бартон, как на раскалённой сковородке, — нахрена ты вообще за неё дрался, если вы так быстро расстались. И вот вроде невозможно сосредоточиться и сил разговаривать нет — а вдруг где-то находятся. Мэтт жмурится, открывает глаза: силуэт Бартона рядом раскачивается и полыхает огненно-алым, разгорячённый бездумной старой злостью. — Я был молодой и глупый, — начинает Мэтт. — И это не оправдание. — Но ты был ещё моложе и тупее. Лязг. Скрип-скрип. Лязг. Мэтт продолжает: — Я много раз жалел, что изменил ей, потому что… — ...Ты ей ещё и изменил?! — ...потому что не всегда в двадцать с хвостиком понимаешь, с кем действительно можешь прожить всю жизнь. Пульс Бартона будто вот-вот раздробит оковы на его запястьях, удерживающие груз. Он раскачивается всё сильнее, и пыточные звуки всё громче. Барабанные перепонки Мэтта вот-вот лопнут: то ли от какофонии, то ли от давления. Уже ведь не двадцать — столько времени вниз головой болтаться. — Знаешь, — вдруг во весь голос, во все лёгкие, чтоб наверняка, предполагает Мэтт, — расстался-то я с Ташей потому, что я дурак. Но дрался в тот раз, может, я не столько за неё, сколько с тобой. Дыхание разогнавшегося Бартона напоминает несущийся по верхушкам лесной пожар. Безжалостный пламенный ветер, опаляющий лицо даже на солидном расстоянии. — Да, с тобой, — подтверждает Мэтт. — Потому что ты — всего лишь циркач, и такой неудачник, что не способен… Бд-дыщь! «...выполнить трюк, когда это действительно надо», — не договаривает Мэтт. Бартон, неимоверным рывком сложившись пополам на подлёте, бьёт грузом по тяжеленной цепи Мэтта так высоко, как может. Захлёстывает её, заставляя пойти на себя вместе с Мэттом, подтягивается на дрожащих руках — и лезет вверх по звеньям, как по канату. Слышно, как железо впивается в его кожу и обдирает — солёный запах крови и пота чувствуется гораздо резче, чем отдающая в каждую косточку вибрация цепи. — Ебучий белый воротничок, — выдавливает из себя Бартон. — Да я сам тебя в окно выкину. Где б ты, авокадо ты рогатое, был без циркача-неудачника. Добравшись до балки, Бартон садится на неё, свесив ноги — и жадно, часто дышит. Так долго, будто собирается оставить Мэтта висеть здесь, пока череп не разорвётся. Ни слова — только это идеально свирепое дыхание под потолком ангара, как под куполом цирка. Но потом цепь снова дёргается, грохочет и дребезжит: Бартон тянет его вверх. Как только это становится возможным — подаёт руку, как старому врагу — и даже неприятелю — мало кто подал бы. Удивительно, что спустя столько лет он всё ещё работает на старом топливе. Что этот гнев можно использовать с такой мощью — и это не инерция. Инерционные машинки рано или поздно замедляются и останавливаются. Страшно, что Бартон сам отдаёт себе отчёт, что может использовать эту силу. И Мэтт предпочитает не уточнять, за Ташу тот злится — или всё-таки за себя. И не думать ещё, почему при разговоре о ней участился его собственный пульс. Если в случае с Бартоном уже не скажешь определённо, то здесь второго ответа не найти. Поэтому, как только Бартон выковыривает откуда-то из кармана булавку и собирается открыть кандалы на запястьях Мэтта — Мэтт отбирает эту булавку и подтягивает его изодранные руки ближе, чтобы удобнее было ковыряться в замке. — Не боишься, — уточняет Бартон, ещё сорванно дыша, — что как только ты их снимешь, я тебе въебу, и ты опять свалишься? Мэтт качает головой, не отвлекаясь. — Во-первых, — отвечает он, — я человек без страха, если ты забыл. А во-вторых — кто-то из нас за эти годы должен был поумнеть. «И это, как ты понимаешь, точно не я».