***
По мнению той же Наташи, у Клинта нет ничего святого. Но это враки. Доказать Барни свою правоту — святое. Потому Клинт по возвращению в Нью-Йорк ищет признаки того, что у них с Кейт — духовная связь. Что бы это ни было. Что бы пьяный он сам ни имел в виду, отмахиваясь от страшных, реально страшных слов Барни. Они любят одинаковую пиццу? Духовная связь. Она по одному только «дай мне эту, ну ту» понимает, какую стрелу подать? Духовная связь. Вместе смотрят старые фильмы? Духовная связь. С остальными женщинами Клинт — весьма бездуховным образом, очень плотски — не досматривал ни один. И, вне всяких сомнений, главный признак духовности их связи — что Кейт единственная из всех его знакомых женщин не поправляет в ответном сообщении, что в слове «долбоёб» нет ни одной буквы А.***
Когда Клинт получает главное доказательство, он уже не думает обо всей этой херне и ничего не подсчитывает. Половина женщин, которых он любил, не сунулась бы за ним в логово озверевших после очередного «конфликта интересов» русских. Другая половина, раскидав оппонентов, явилась бы к нему почти что без единой царапины — так, с парой выбившихся из причёски локонов, — и стала бы объяснять ему, полуживому, что сам дурак и сам виноват. Кейт — растрёпанная и расхристанная, и, судя по торчащим вдоль руки, как ежиные иголки, щепкам, высадила плечом дверь. Как здоровенный мужик, и это с её-то ростом в метр шестьдесят шесть, с её-то весом: в килограммах Клинт не помнит, но ощущается как пушинка, если надо нести. У Кейт по лицу течёт кровь из разбитого носа, и она пытается им хлюпать. Распиливает врезавшиеся в запястья Клинта до крови пластиковые стяжки оставшимся наконечником стрелы: нож где-то посеяла в пылу драки. Может, оставила в чьём-то трупе, рассеянно думает Клинт. Она может. Она ведь уже это делала для него. Будь у них настоящая духовная связь, он бы не вынуждал её повторять это и не заставлял беспокоиться о себе. Не будь у них, впрочем, этой духовной связи — как бы она его нашла? Даже не ругается почему-то. — Охренеть ты синий, Бартон, — говорит Кейт быстро-быстро. — Небось селезёнку отбили. Сознание Клинта едва поспевает за словами. Он ощущает, что её пальцы непривычно дрожат, и думает, что надо бы её успокоить. Говорит перед тем, как снова провалиться в безопасную уже, надёжную рядом с Кейт темноту: — Не волнуйся, Кейти. Селезёнку мне удалили в двадцать два.***
Переломы рёбер — болезненная штука. Но куда больнее сознавать, что Барни прав, снова прав, всегда прав, и то, что у Клинта к Кейт, называется куда короче и проще. Надо собраться с мыслями, и Клинт честно пытается. Выглядит это так, будто он лежит на разложенном диване, гладит здоровой рукой Лаки, вроде бы смотрит старые наивные фильмы, где дерутся в салунах и целуют красоток — но сам следит краешком глаза за Кейт. Которая расхаживает по его квартире вся в пластырях и бинтах, в полученных из-за него синяках, ссадинах, ранах; но бурчит только если Клинт пытается встать лишний раз. Которая никого к нему не пускает, потому что он попросил. Горькая правда, известная им обоим, в том, что после того, как облажался, никого видеть не хочется. В чём Клинт облажался — он не уточняет, и пусть Кейт относит это на счёт русских. Не на свой. К тому же, не надо ей знать, насколько с его стороны всё без…духовно. Дверной звонок разрывается в очередной раз. — А хотела же вынуть батарейки, — бубнит Кейт, шагая к двери по вытянутым прямоугольникам из пыльного нью-йоркского солнца. Клинт запрокидывает голову так, что слуховой аппарат съезжает — и поправляет его он не сразу, а когда очередная гостья уже уходит, так и не переступив порог. — ...не то, на что ты намекаешь, — доносится обрывок сердитых слов Кейт. — У нас с ним духовная связь. И Наташа лишь посмеивается ей в ответ.