Эта частица отнюдь не фора воображенью, но просто форма тождества двух вариантов, выбор между которыми — если выпал — преображает недвижность чистых двух параллельных в поток волнистых. — И. Б.
I
Так вышло. Так бывает. Живут ещё хуже, и живут так, и живут по-другому. По-разному. Невиновных нет.*
Она была там, в Сиде, как под водой, одна-одинёшенька. Пока проклятие не высосало всю память и боль из неё, пока не оставило опустошённой куклой, которая не понимает, где она — и пока... Не пришло время очнуться.*
Вразумительных идей у неё никогда не было. А после побега она начала думать, что вразумительных идей для неё вообще не существует. Или не существует в целом, а не только для неё. Оглядываясь на прошедшие два года пряток, Черри не чувствует ничего особенного. Кроме горечи. Оглядываясь через плечо на пустой коридор больницы, она не чувствует ничего непривычного. Кроме оглушения. Параллельные вообще не встречаются, но в их мирах всё совершенно иначе, потому что когда «Перо» (хотя она давно не олицетворяет никакую свободу) поднимает голову и встречается взглядом с «Драконом» (хотя он уже давно не цепной хранитель сокровищ) — тогда параллельные, наверное, больше похожие на поезда, несущиеся на огромной скорости, сходят с рельс и врезаются друг в друга, создавая взрыв, по силе превосходящий взрыв сверхновой. — Черри, — в его голосе очевидная хрипотца. А в горле наверняка пересыхает, стоит ему встретиться с ней взглядом. Она уверена. Абсолютно. Бесповоротно. Не сомневается ни секунды и ему не позволит. — Форс, — Черри нервно улыбается, поворачивая голову набок. Он весь в чёрном: чёрное пальто, чёрная кофта под ним, чёрные штаны, чёрная обувь. Выглаженный, аккуратный, волосы стянуты в чуть неряшливый хвост, лицо свежее, не уставшее. Ну, всё совсем не как у Черри, и от этого ей вдруг и резко становится хорошо. Она выдыхает, не переставая его осматривать. Ей неловко. Но это приятно. Странно, но приятно. Без разницы, что он подумает, что скажет, решит: встретить его сейчас — как получить подарок в виде билета в развлекательный центр. Черри, утыкаясь носом в шарф, всласть улыбается, ёжась всем телом, а потом расслабляется — и её враз отпускает. Она поднимает голову, смотрит на Райана — тот стоит всё так же выжидающе. Она, чёрт возьми, больше не олицетворяет никакую свободу. А он больше не цепной дракон.*
— Я проверки всякие прохожу после лечения, но ничего серьёзного. А ты? Выглядишь здоровеньким. Они идут по коридору, едва соприкасаясь руками, к лестнице. От белого — белых стен, пола, халатов врачей — кружится голова, а от Райана исходит столько ностальгии, что у неё начинает щемить в груди. Колюче так щемить, то резкими ударами, то вязкими волнами. Черри рада, что он не изменился в лице, когда она заговорила про своё лечение от прошлых недугов — они прошли это, всё решили в доме, ей не хочется возвращаться к тем моментам, и она особенно благодарна ему, если он намеренно не прокомментировал и не изменился внешне на её слова. — Навещаю кое-кого, — он спокоен и не улыбается. Даже чуть-чуть. Но Черри знает: у него нет неприязни или раздражения, желания поскорее отделаться от внезапной спутницы. Если иначе, то Райан сказал бы ей, что думает, и послал к чёрту, но — они идут рядом, он тёплый, не избегает ответов и держится так, словно полностью ощущает себя в своей тарелке. Когда они останавливаются у лестницы, Райан слабо улыбается. Это та саркастичная улыбка, которой он одаривал их ещё в доме. Он по-другому улыбаться не особо умеет. — Вообще, ты знаешь её. Я навещаю Элизабет. Черри удивляется и запрокидывает голову, чтобы заглянуть ему в лицо. Он ничего не пытается скрыть и наверняка ответит на любой вопрос, но она решает не спрашивать. Хотя бы пока что. Ей кажется, что сейчас не подходящее время. И место тоже. — Хочешь заглянуть со мной? Ненадолго. Черри мнётся. Буравит задумчивым взглядом стену за ним, а потом кивает — недостаточно уверенно, но Райан не переспрашивает. Может, не хочет, чтобы она стушевалась. — Она в коме… все эти два года, — рассказывает он немного глухо. Черри слышит нотки усталости в голосе. Или сожаления? — Ну а я… Просто прихожу. К ней больше никто не приходит. Алиса в психлечебнице, так что отправить её сюда не получится. — Думаю, если бы она не была на лечении, то сама посещала бы Элизабет… — Черри тяжело вздыхает. — Всё-таки именно поступок сестры заставил её тогда спуститься… или нет. Не знаю. Но факт остаётся фактом: они говорили между собой и, может, наладили… если так можно сказать… отношения. Я до сих пор удивлена, что они сёстры. Да и узнали мы об этом из её бормотанья, когда она никого не подпускала к Элизабет. Казалось, словно Алиса встретила её в первый раз. — Наверное, Элизабет с самого начала узнала её. Хотя интересно, почему тогда Алиса нет. Я не в курсе их отношений до дома, но похоже, что они не имели связи друг с другом долгое время. Очень долгое. Джек ещё говорил, что Элизабет жгла письма, как она сказала, написанные сестре. А когда он спросил, есть ли у неё сестра, она ответила расплывчато… Райан тоже вздыхает. Она молчит о том, как её удивляет его воспоминания о деле Элизабет до таких подробных деталей. — Гадать нет смысла, — Черри понимающе улыбается. — Узнаем, когда очнётся. Или когда Алису выпустят. — Думаешь, она будет с тобой разговаривать? — он хмыкает. — Бу-у-удет, — заговорщически бросает Черри и лукаво щурится, вызывая у Райана улыбку. Никто не говорит о «когда очнётся» вместо оглушительного и жестокого «если очнётся», хлестнувшего по сердцу. — Не представлял, что ты окажешься заинтересована во всём этом. Не пойми превратно, но ты ведь убежала, — Райан прерывисто выдыхает. Его мысли путаются: он пытается объяснять, объяснять тому, кто давно перестал что-то понимать во всей ситуации — в их ситуации, — и это трудно. — И теперь так легко говоришь фактически о том, что собираешься встретиться с Алисой. — Это не запланировано всерьёз. Как и встреча с тобой. Знаешь, я уверена… может, это забегая вперёд или накручивая… но им хочется получить ответы от меня. Не только от меня, в смысле, но и от меня тоже. И мне хочется, но не от них. От Алисы… Элизабет… От самой себя.*
Почему-то ей страшно смотреть на бледную, как будто прозрачную девушку. Элизабет без сознания два года, с того рокового дня, когда она решила что-то изменить. Черри не знает, что она хотела изменить и изменила ли, но одно точно — благодаря ей они вышли из дома, а она… Два года. Без сознания. Знала ли ты, какова будет плата за изменения? Иногда, конечно, рисковать полезно или нужно. Но не стал ли её риск слишком серьёзным? Черри передёргивает и мутит. Голова не кружится — она ощущает всё здесь и сейчас, чётко и ясно, но от этого становится хуже. Глаза режет, в носу свербит, горло стягивает, будто подкрадывается истерика, но ей не хочется плакать. Не здесь. Не при Райане. Не над Элизабет, которая заплатила за их свободу своей жизнью… Она передёргивает плечами, окидывая белую комнату взглядом. — Ну… я пойду, — бросает Черри глухо и холодно. Достаточно очевидно, чтобы Райан не повёлся на её натянутое спокойствие. Достаточно очевидно, чтобы стало обидно за нескрывшуюся слабость. Когда за ней закрывается дверь, он вздыхает и берёт вазу с цветами. Надо поменять воду.*
Падать на выходе с больницы на самом конце лестницы — так себе, так что вечером Черри решает пойти проветриться и запить в душе рану от неловкого происшествия. Главное, что это падение — не как в доме. Его она до сих пор вспоминает с содроганием, а то, что ему предшествовало, не вспоминает совсем. В баре — в их баре — тепло, шумно и душно, но эта стянутая атмосфера моментально захватывает её, как и было всегда — и три года назад, и раньше, и когда она пела на сцене, и когда приходила просто напиться или проведать кого-то из друзей. Шейн, выливая в бокал напиток, прерывается и салютует ей и рукой, и широкой улыбкой. Во взгляде легко читаемая радость. — Привет, чудак, — Черри, перегибаясь через стойку, взъерошивает его волосы. Шейн улыбается шире. Кажется, все слова рассеиваются, потому что их душит вот эта вот улыбка от уха до уха, но Черри не смеётся над ним — она всё понимает. — Пэм? Пенни? Кто-нибудь? Шейн мотает головой. — Нет, сегодня никого. У всех отгул. — И что же, я никого не услышу сегодня? — Черри надувает губы и грустно смотрит на него. Шейн смеётся, и её снова отпускает — только тогда она понимает, что была напряжена. За последние два года ей с трудом удаётся следить не то что за напряжением — за собой в целом. За тем, что и как она ест, когда и почему зависает, ни о чём не думая, особенно за тем, сколько и где спит — пол, неудобный стул за рабочим столом, пуфик на балконе и далее бесконечный список. Путать носки или неправильно застёгивать пуговицы — уже привычно. — Иди и спой сама. Бунт, пока нашей мамы-босса нет, — Шейн подмигивает ей. К сожалению, Черри не успевает ответить ему, что мама-босс сама настаивает на её выступлениях — новые посетители активно привлекают его внимание и требуют зрелищ и выпивки. Она не поёт. Но много пьёт. Не поёт последние два года, пьёт — тоже последние два года. Хотя и до дома, ещё тогда, во времена вечерних выступлений, Черри не брезговала ничем, что могло её хоть немного расслабить, после дома алкоголь стал более желанным. Оглядываясь на прошедшие два года пряток, Черри не чувствует ничего особенного. Кроме горечи. Оглядываясь в баре из чистого любопытства найти знакомые лица, Черри не чувствует ничего непривычного. Кроме липкого холода по спине. Джек смотрит на неё слишком прямо. Слишком открыто. Слишком в глаза и не боясь. С вызовом, с интересом, с готовностью к чему-то. Она хочет крикнуть ему: «Нет, оставайся там! Не двигайся! Не приближайся!» — но вместо этого почти валится со стула, отдёргивает руку от настойчивой помощи какого-то парня и идёт к выходу. Стремительно. Напролом. Наперекор. Воспоминания — не сцен или слов, а чувств — захватывают её целиком и сразу. Накрывают с головой. Это снежная лавина, сошедшая с острых гор. Это бурное цунами с ледяными водами. Это… Грёбаное предвкушение, которое Черри не ожидала ощутить. Осенняя прохлада остужает её. Высокие тонкие деревья гипнотизирующе покачиваются на фоне тёмного неба, улицы освещаются нестройными рядами фонарей, и людей немного. Черри, тяжело дышащую, словно после долгой пробежки, отпускает — снова вмиг, она не успевает ничего припомнить, хотя что-то ноет таким ненужным огнём в груди. Возвращается она в зал с неохотой и на нервах, а Джек… Джек сидит на её месте и машет ей рукой, улыбаясь. Черри корчит постную мину и плетётся к нему на ослабевших ногах. И в тот вечер без зазрений совести они вываливаются из бара настолько пьяные, что шатаются из стороны в сторону даже в обнимку, их тянет к земле, но они поднимаются, упрямо, игриво, совершенно не наперекор, а просто потому, что эта ночь ещё не готова окончиться, да и земля осенью в основном грязная и мокрая. У них заплетаются языки, но они поют, и говорят об окружающем, о несуразице, о прохожих, не вспоминают и не обсуждают ничего всерьёз. Уже глубокая ночь, но ничего не мешает им залезть на футбольное поле и упасть на газон. И вот так лежать, раскинув руки, смотреть в ночное небо. Чувствовать, как искусственная трава щекочет ладони и шею, как холодный воздух обвязывает их разгорячённые тела и расслабляет. Видеть, как звёзды кружатся, а деревья едва покачиваются и шуршат под слабым ветром. Черри хорошо. Слишком хорошо. И в груди снова щемит. Потому что ну как так может быть, как может быть настолько хорошо, что не хочется больше ничего? — Мой брат тоже тут, — вдруг говорит Джек. Как будто сразу трезвеет, нахал, наглец, ну, дурака кусок, Черри шипит в мыслях. — Где-то. — Где тут? — она фыркает, бросая на него взгляд — он лежит поодаль, раскинув и руки, и ноги, и глубоко и часто дышит. — Не на поле же. — Нет, конечно, — Джек тоже фыркает. — Он не конченный, как мы. Ничуть не изменился, представляешь. Хотя удивительно ли? — Он же состоявшаяся личность, Джек. — Ага, состоявшаяся… Тольк, — он икает, — мина постная, как будто у него каждый день… или через каждый день кто-то умирает. На выходных весь такой уставший, вздыхает аки старикан заплесневелый. Я бурду ему ворочаю и курю над ухом, а он отмахивается… совсем уже… — Крыша поехала, — любезно подсказывает Черри. И перекатывается к нему ближе. Приподнимается, упираясь локтями в землю — лежать холодно, — и поглядывает на расслабленного и довольного Джека. — Ага… Ну вот так и живёт. Каждый день кто-то умирает. Теряет что-то. — По нервной клеточке… — По нервной клеточке — эт раньше с тобой, а сейчас… Ну, — он ухмыляется, — я понимаю. — Чего? — Скучает он, балда, — Джек легонько бьёт кулаком в плечо. Черри запрокидывает голову и коротко смеётся. До чего иногда забавную шутку с людьми играет жизнь.*
Когда Джек вталкивает её в свою квартиру, Черри успевает подумать, что Эжени, похоже, в его жизни больше нет, а потом валится на диван и засыпает.*
Утром оказывается прохладнее, чем прошлым вечером, и Черри раздосадовано стучит зубами, пытаясь щёлкнуть зажигалкой. Пальцы соскальзывают от дрожи, сигарету зажечь получается только через несколько попыток. Она откидывается к стене, задирая голову, и затягивается — уже не раздосадовано, а блаженно. Потолок белый. И стены белые. Если дверь захлопнется, Черри будет долбить в неё, пока не проснутся соседи… Когда по лестнице слышатся шаги, она передёргивает плечами и смотрит прямо. А потом… Потом она закашливается, а сигарета падает изо рта. Джон размазывает её ботинком. И сигарету, и, кажется, Черри. Потому что ей не хватает воздуха.*
Кому нужен воздух, когда есть Джон и его чёрный свитер. Мягкий и тёплый. Они смеются, она бьёт его по плечу в неловком похлопывании, но он не отдёргивается. Тогда Черри бьёт сильнее и щипает, а Джон морщится, фыркает, снова морщится, хмурится и — не отталкивает её руку. Черри кашляет в очередной раз. И задыхается. Потому что всего слишком много. Потому что третья встреча, и ей думается, что это не конец. Начало. Другое начало. Новое начало. Не с чистого листа, но продолжение оборванной истории.*
Она быстро хватает куртку с пола, вскользь оглядывая посапывающего Джека. Пинает его ногой, отшатывается от цепкой руки, которой он явно собирался врезать ей затрещину, а потом пинает ещё и ещё. Черри быстро выскальзывает из квартиры, когда в захлопнувшуюся за её спиной дверь влетает что-то тяжёлое. Джон загадочно улыбается, смотря поверх головы Черри, а потом вздыхает. Так непривычно. И так хорошо. Не только рядом с ним — но сейчас. Везде. И сразу. Небо кружится и гудит, и почему-то у Черри слезятся глаза. От счастья ли? Но от чего это счастье появилось? Потому что это не конец. Это начало. И она слишком долго ждала его. И она зря убегала от него.*
Или нет… Нет. Наверное, ей было рановато видеть это. Не то что видеть — знать об этом. Это не смешно. Или смешно. Смешно и грустно одновременно, настолько грустно, что хочется сдирать кулаки в кровь, разбивая стены и потолки тёплого дома. Джейн улыбается ей, словно самое яркое солнце во вселенной. Самое яркое во всех существующих вселенных. Самое яркое, самое хорошее, самое достойное лучшего из лучшего… Джейн улыбается ей и складывает руки на ногах, а Джон подталкивает инвалидную коляску с ней к столу. Черри улыбается так, что сводит скулы. Улыбается, кусая щёку, давя слёзы, чувствуя напряжение, вонзающееся иглами в позвоночник, натянутый ровной струной. — Как ты? — Джейн оглядывается на дверь, за которую вышел Джон, и подаётся вперёд. Она сплетает свои пальцы с пальцами Черри, не переставая улыбаться настолько свободно и хорошо, что кажется, будто дом тоже не выдерживает и дрожит. И тогда Черри взмаливается, теряясь: сказать или нет. Милая, милая Джейн, Дженни, солнце, ты не заслужила этого, ты не заслужила её, бесстыжую дуру, пришедшую к тебе в поиске какой-то милости или прощения. Черри словно прибившийся к порогу бездомный, выливающий сдавленной, сбивчивой речью свои проблемы. Разбери: я больше не стараюсь ни для кого, кроме себя. Заметь: мне всё ещё больно. Послушай: проклятие никуда не ушло. И она говорит заполошно. И она говорит и думает — это последние её слова в этом мире. Настолько тяжело. Настолько кажется, что горло разорвётся и голос лопнет, словно вздутая мозоль. — Оно во мне. Всегда. Здесь. Рядом. Везде. Потому что такое, въедаясь в кровь, больше не исчезает. Потому что тьма, пробравшаяся в мой разум со смертью и рассеявшаяся после того, что надлежало закончить, закрыть, забыть — после ухода Лео, стала памятью. А память мне не отшибло. Джейн опускает взгляд на секунду, а когда снова смотрит на неё, Черри проваливается от щемящей нежности — во всём: в глазах, в улыбке, в горячих ладонях, сжимающих её вспотевшие руки, в больной бледности, в тёплом доме, в молчаливом Джоне, который привёл её в это место, к ней, к Джейн, по неведомой даже ему причине. — Ты сбежала. Не только от нас, но и от освобождения. Потому что оно в людях, Черри, в людях — для нас. Мы важная часть нашего прошлого и проблем, секретов, мы держались друг за друга, и всё держалось на нас и на этой связи. Но это пройдёт, — она кивает. — Пройдёт, когда ты встретишься со всем лицом к лицу и отпустишь. — Встречусь лицом к лицу? — Черри поднимается со стула, но не отпускает руки Джейн, держится за неё, словно боится потерять связь с миром. — С чем я встретилась сейчас? Думаешь, я этого хотела? — её голос прерывается, становится тише, тоньше, не хватает воздуха, в глазах всё плывёт. Джейн касается её щеки и вытирает слёзы. Так нежно. Так нежно, что Черри падает обратно на стул. — Это как с дверьми, Черри, закрывается одна — открывается другая. Ты отпускаешь и получаешь что-то новое. Черри прикусывает губу, пытаясь остановить сдавленное мычание, вырывающееся наперекор, и мотает головой. Пусть лицо Джейн расплывается, от Черри не ускользает её горькая усмешка.*
Чувства притупляются настолько, что Черри перестаёт дрожать от ветра, задувающего под расстёгнутую куртку. Горло дерёт в кашле, но она поджимает губы и морщится, цепляя обувью свежевыпавший снег, пиная его в какой-то раздражённой, унылой манере. Она ничему больше не удивляется. Даже когда Билл салютует ей рукой. Черри только отрывисто бранится вслух и фыркает, останавливаясь недалеко от старика. А он не подходит ближе. Между ними достаточно расстояния, чтобы слышать друг друга — и большего не надо. — Ты от Джона? — он ёжится, утыкаясь носом в шарф, и всматривается в её выпрямленную фигуру. Во взгляде читается «ты что, без крыши совсем», но она молча кивает — и на озвученный вопрос, и на немой. — Мы придём к ним с Беллой, не пойдёшь с нами? — С Беллой? — Черри дёргает плечом. — А, та девчонка из дома. Она жива? — Как и ты. — Сочувствую, старик, — Черри поджимает губы. — Такой «живости» я бы никому не пожелала. И нет, не пойду я никуда. Я только оттуда, зачем мне опять? — Ну, судя по твоему лицу, — Билл хмыкает, поднимая голову, и шагает ближе, — то это был не очень удачный поход… Черри перебивает его шипением. — Не лезь не своё дело, старикан. Ты давно не связан с нами. Со мной — уж точно. «Не связан». Билл смотрит ей в спину и думает, как удивительно легко дались ей эти слова. И как она не изменилась в этом.II
When I'm dead and gone, will they sing about me? Dead and gone, will they scream my name?*
Всё — белое. Когда за окном падает первый снег в этом году, Элизабет открывает глаза. Скоро зима.*
Теперь ей нужно вернуться. Туда, где она выбрала другой путь. Путь, в конце которого оказался тупик в виде отвесной скалы, а впереди — глубокие воды, и или разбиться о них, или застыть в бездействии. Черри не нравится бездействие: однажды она опробовала его в доме, когда здоровье не позволяло привычные тактики, и это было одним из ужасных воспоминаний того времени. Потому что она не была брошена — она сама решила остаться позади. Чтобы не мешать. Потому что она не сопротивлялась — она решила сохранить те толики теплившейся в ней жизни, которая могла иссякнуть в любой момент. Она была слаба. Черри будто бы идёт не по размытой дороге — она давно исчезла, — а по памяти, шаркая в темноте, пока вдалеке не показывается дом. Место, которое поначалу было чужим, а потом своим, место, из которого они вышли живые, место, из которого она бежала. Но он — его одинокий вид — не главное. Важно другое: второй путь, следующий от ворот дома. Ты выжила, выпорхнула куда-то не туда, окрепла, отбившись от стаи — но отбиваться было не во благо. И теперь. Тебе. Нужно. Вернуться. Не для того, чтобы бередить старые раны. Не для того, чтобы разбирать усвоенные уроки. Не для того, чтобы всматриваться в пыльные окна опустевшего дома. Но — чтобы отпустить.*
— А-ли-са, — Черри отбивает слоги языком в зубы и смотрит сквозь немного вверх, под потолок, словно видит что-то несуществующее. Она видела. — Мы живы. Живы, — бросает ещё раз. И заливается смехом. Корчится, зажимая распахнутый рот рукой, улыбается, пытаясь не улыбаться. Алиса думает, что это не ей место здесь, в психиатрической лечебнице, за стеклом и решёткой, а Черри — она бы хорошо вписалась в бежевые стены и холодные простыни. Но фигуры разыграны, фортуна закончилась, и уже не важно, кто что видит, а кто ничего не видит. — Живы. И это... — Черри перестаёт смеяться, скользит взглядом по пустой комнате за стеклом и находит Алису, с трудом фокусируясь на её лице. Алиса молчит. — Твоя сестра очнулась.*
Цветы в вазе — до чего смешно. Смешно поначалу. Смешно, пока она не узнает: он навещал её все эти два года. Потом ещё смешнее. Элизабет смеётся в голос и плачет одновременно, потому что удивлённое лицо Райана пугает её до чёртиков, потому что он держит вазу в руках, потому что цветы падают на пол, и потому что он всего-то отошёл поменять воду, а она проснулась. Он отводит взгляд, задумываясь о чём-то на короткое мгновение, а потом смотрит на неё, всё ещё удивлённый, потерянный, и — в глазах что-то. Что-то, что Элизабет боится назвать «радостью» — но всё-таки называет. А потом Райан улыбается и говорит ей: — Доброе утро.*
Райан стоит обособленно, по правую руку от Черри, а по левую — молчаливая и угрюмая Алиса, поджимающая губы. Черри смотрит в потолок, а на её лице застывает лёгкая улыбка. Картина маслом, Райан фыркает. Двери лифта открываются. В квартиру они протискиваются все и сразу. Райан щёлкает выключателем в коридоре — не работает, а Черри, едва разувшись, бежит открывать шторы. От резкого света они щурятся, потирают глаза и — все и сразу — глубоко вдыхают, словно пытаясь ощутить, как изменился воздух после сбежавшей темноты. Это рефлекс. — Сойдёт, — подытоживает Райан после короткого осмотра полупустого зала. Диван, стол, книжная полка. Он вздыхает, косясь на Черри: через неделю здесь будет больше барахла, чем могло бы быть в его квартире спустя ещё два года. Алиса смотрит, как заворожённая, на переговаривающихся Черри и Райана. Дом. Если эта квартира ещё не дом, то… Она не совсем понимает, как это — иметь дом, но чувствует: частичка дома есть в этих людях. Алиса отворачивается и улыбается.*
Не одна она ушла другой дорогой. Некоторые не выбрали ни одну из дорог — пустились в бегство по бесконечному лесу и там потерялись. К примеру, Алиса. Элизабет вообще не сходила с начальной точки. Элизабет вообще не жила два года. У неё пустой взгляд, вперившийся в белый потолок палаты. Она неподвижно лежит, скрестив руки на груди, бледная и с кругами под глазами. Кажется, едва дышит. Райан застывает у входа, не сразу прикрывая за собою дверь. — Я не должна была выжить. Она говорит тихо и хрипло, но с пугающей уверенностью. До него с трудом доходить смысл сказанного, и он устало выдыхает. — Должна. И выжила. — Райан, я… Райан застывает у окна, и Элизабет не видит его лица, но видит спину — прямую, как всегда. От этих мыслей она неосознанно улыбается. — Не важно, что ты делала в прошлом. Уже не важно. Ты же отпустила? — Главное, чтобы оно отпустило меня. — Отпустило, раз ты очнулась.*
Чего мы боялись? От чего она так отчаянно бежала? Забылось ли оно спустя два года, или осталось внутри ворохом чувств и ощущений, которые ещё дадут о себе знать? Она понимает: бесполезная игра — с самого начала. Она решает — не без горечи: импульсивная жизнь, рывками вперёд и в стороны, будто если идти одним путём — её размажет, — ничего ей не стоила. Ничего, кроме потерянного времени и треснувших душ других людей. Которые она била. Била так отчаянно, потому что эти удары предназначались ей. Как она могла настолько сильно ранить себя? Поэтому бейте меня, насмехайтесь надо мной, гоните меня. Я причиню вам столько боли, что у вас не останется иных вариантов. Но они не стали играть по её правилам. Они вообще не стали ни во что играть. Не опустили руки, но сделали шаг назад из длинной шеренги людей, которые могли причинить ей боль, в шеренгу людей, которые слишком ценили и уважали жизнь, чтобы ломать кого-то. И в какой-то степени ценили и уважали Черри. Спустя два года Черри наконец-то находит дорогу назад. И встаёт рядом с ними.III
But this is where the story ends Or have we just begun?**
Остаётся неделя до Нового года — самая насыщенная из всех недель в этом году. Всё вокруг белое и яркое, красочное и переливающееся разными цветами, холодное, но не отчуждённое — и Черри не может не улыбаться, оглядывая большие витрины, украшенные перед праздником, и радостные лица детей. Всё сияет, и её сердце тоже сияет, и он перед ней, словно ангел, и это будто та же самая зима двухлетней давности, когда страшно и хорошо, когда вперемешку всё, но только ночью, и у неё мёрзнут руки, и от его удивлённого взгляда — просто от его взгляда — становится теплее и легче, потому что вот он — живой, свободный, здоровый, с раскрасневшимися от мороза щёками. Она рада. Увидеть его. Хоть раз. Последний в этой жизни. Черри улыбается — жмурясь — и коротко смеётся — иней на ресницах тает: — Поговорим? Она смеётся не над ним. Над собой. Он не отвечает, но и не уходит. Стоит на месте, рассматривая её, как будто успел забыть, и теперь не мог разобрать — тот ли это человек, которого он знал, или кто-то чужой. — Я ждал этого момента, — голос у него приглушённый, и в нём сквозит неуверенность. У Черри бегут мурашки по спине, и она передёргивает плечами. — Поначалу открыто и явно, а потом — глубоко в душе. — Мне достаточно того, что я увидела тебя хотя бы разок. Джим мотает головой — то ли в отрицании, «нет, не достаточно», то ли не находя слов, отмахиваясь от назойливых мыслей, которые — все не те, что нужны. А вот у Черри впервые в голове пусто и впервые то, что говорится, кажется единственно-верным. В этот момент — здесь и сейчас — есть только они. Всё, что было, вспоминается, но от этих воспоминаний остаётся горько-сладкий осадок. Остаётся. Въедается. Не раздражает, не портит настроение, не расщепляет выдержку. Он остаётся — и всё. Больше — совсем ничего нет. — Это не то, что я хотел. — Зато то, что хотела я, — Черри улыбается в шарф так, что болят щёки. Она смотрит вверх, выдыхая облачко пара. — На самом деле хотела. Хоть что-то вышло так, как мне пожелалось. И, немного помолчав, она подходит ближе и говорит. Говорит то, что давно хотела. На самом деле хотела. — Прости. Мне жаль, что это причинило тебе боль. Прости меня за это. Но я не считаю то решение прямо ошибочным, Джим. Всё было так, как нужно… — Так, как ты посчитала верным, — глухо, сдавлено, напряжённо. Он бледнеет на глазах, и Черри горько улыбается с той самой щемящей нежностью, всматриваясь в его лицо, ощущая его тепло, теряя связь с миром, чувствуя этот горько-сладкий вкус осадочных воспоминаний. — Не верным, — она смотрит ему в глаза, и он смотрит и молчит, и — всё. Ей становится тяжело дышать, становится жарко и тесно — тесно в этой куртке, в этом мире, в этих эмоциях. Но она говорит, потому что слишком много слов, в которых слишком много свободы, и всего — и Джима — слишком много: — Это не прямо ошибочно, но и не прямо верно. Так просто было нужно. Что было бы иначе, Джим? Я не видела ничего «иначе». Как бы строилось это «иначе» с моей слепотой? Он вздрагивает — от произнесённого ею имени. Слишком нежно. Слишком сдавленно. Слишком. Он. Так. Давно. Не слышал её голоса. Он так часто воспроизводил его в голове, что потерял нотки правильного звучания. — Мне всё равно сложно понять тебя. Твою точку зрения на твоё, — «эгоистичное» умалчивает, — решение. — Теперь мы хотя бы можем попытаться. Джим коротко и грустно смеётся. Черри… не трескается по кусочкам. И это достаточно воодушевляет её, чтобы сделать ещё шаг вперёд. Шаг — от прошлой размытой дороги. Шаг по другому пути. Шаг — к нему. — Да, — Джим улыбается. — У нас наконец-то есть на это время.