Черт. Криденс просыпается каким-то рывком, поднимаясь из ночных глубин на поверхность кровати. Слишком широкой для его собственной и тёплой сном-не-в-одиночку кровати. Он оценивает обстановку, поворачивая голову с осторожностью разведчика в укрытии и со скоростью один градус в секунду. Персиваль Грейвс, мужчина в самом расцвете карьеры, сорокалетний отпрыск с неустроенной личной жизнью, невероятный шеф-повар, спит, уткнувшись носом в подушку и выставив на всеобщее (Криденсово) обозрение только черную взъерошенную макушку. Криденс некоторое время просто лежит без движения, проживая ночь заново. «Это того стоило, верно?» — улыбается мысленно внутренний голос, но и он же — в следующую секунду — дает зажмурившемуся хозяину обидный ментальный подзатыльник. «Чего расслабился, придурок? Сказка кончилась, Золушка недоделанная, пора собирать с пола туфельки и…»
Надо сказать, Криденс не был особо сведущ в послесексовом утреннем этикете. Обычно (те два раза, когда он вообще оставался с кем-то «делить постель во сне») Криденс ретировался с поля страсти как можно быстрее и незаметнее. Но в это чудесное воскресенье проверенная модель поведения не устраивала его по многим причинам. Во-первых, Персиваль… шеф Грейвс знает, где найти незадачливого любовника (и Криденс не готов к весело-инквизиторскому допросу посреди наступившей как по волшебству тишины. В кухне «Фудпорна», полной любопытно-сочувствующих и презрительно-завидующих ушей). Во-вторых, как бы прозаично это не звучало — денег на дорогу домой по-прежнему не было. Криденс обожает ходить пешком на большие расстояния наперегонки с ветром и дождём, вы не подумайте, но вчера было слишком темно, чтобы запоминать последовательность поворотов до ближайшей знакомой станции метро. И технологии вряд ли придут ему на помощь, потому что телефон упаднически запищал, отключаясь, с полчаса назад. В-третьих…
На третье Криденс оставил самое… Невозможное, наивное, глупое. Самое приятное — до мурашек в кончиках пальцев, до белых точек под стиснутыми веками, до непрошенной улыбки, растягивающей уголки губ. Он хотел уйти ещё вчера, на самом-то деле. На вершине существования, полным счастьем до ушей, уйти первым, пока не… Его аккуратное чуть заметное движение поймали в самом начале. На стадии замысла, возможно, потому что Криденса быстро подгребли куда-то под бок с неразборчивым: «Кудасобралсялёгобратно». Третье Криденс оставил себе так — разумеется, не всерьёз. Не для счета-аргументации-учета. Для трепыхнувшегося между ребрами сердца, для занывшей поясницы, для души.
Лежать саксонским штолленом (сладко-неподвижным поленом) становилось невозможно — пробудившиеся вместе с довольным телом тревожные мысли требовали действий. Каких? Возвращаясь к истокам — Криденс представлял очень и очень слабо (этикет, помните?). Однако попробовать стоило. Что он теряет-то, в конце концов…
В конце концов, омлет (в девственно чистом холодильнике на кухне у шеф-повара всех времен и народов Криденс нашел только яйца) вышел неплохим. Вспомнился старичок-преподаватель на первых кулинарных курсах в его жизни. Он уверял, тщательно выговаривая каждое слово: «Справитесь с жареными яйцами — справитесь с чем угодно, мои дорогие» Криденс не слишком поверил ему тогда, не стал верить сильнее потом — но омлет готовить умел. Он отсчитывал последние двадцать секунд «под крышкой», рассматривая настенные часы с фотографией Бисмарка. Когда одновременно произошли сразу три вещи: длинная стрелка разделила лоб «железного» канцлера на симметричные половинки, Криденс поднял со сковородки увесистую крышку, и откуда-то издалека до него донёсся звук рассерженного кита. Рассерженный кит звучал примерно как:
— Господи, парень, солнце, Криденс, куда тебя подбросило с утра пораньше? Ты чего, жаворонок, что ли? Матерь божья!
«Парень, солнце, Криденс» проявил чудеса нечеловеческой ловкости, чтобы не раздробить выскользнувшей из пальцев крышкой большой палец на ноге, и ответил не слишком громко, но относительно уверенно:
— Да, шеф! — тут же, осознавая масштабы прокола и теряя уверенность с каждым новым словом, продолжив: — Завтрак, жаворонок… Перси…валь. Да.
Он рассматривает свои пальцы и не поворачивается на звук шагов.
— Завтрак? — чужой голос смягчается… удивленно? — Не припомню, чтобы кто-нибудь готовил мне завтрак… последние лет пять. Не знал, что дома вообще есть что-то, употребимое в пищу. Я испугался, что ты сбежал, Криденс.
Криденс чувствует тепло чужого тела за спиной и не оборачивается — в парализующем, необъяснимом страхе. Он боится, что слышит какие-то другие слова, вместо правильных — настоящих. Что Персиваль Грейвс не говорит «испугался» — не ему, не о нём, не…
В конце концов, омлет вышел неплохим: Персиваль сидит на табуретке, закутавшись в одеяло («У меня терморегуляция в такую рань не отрегулирована, мне можно») и ест. Криденс сидит напротив и пытается есть тоже, но воздушность яичной массы просто проваливается куда-то в пустоту желудка, не давая вкусовых ощущений. Персиваль Грейвс съедает его омлет и говорит кое-что странное. Кое-что, возвращающее чувствительность сосочкам на языке одного повара-стажера. Кое-что торжественней брачной клятвы и серьёзнее присяги перед судом:
— Я узнал, что твоё сердце любит меня, потому что моё сердце согрето твоей пищей, — говорит Персиваль Грейвс Криденсу Бербоуну воскресным утром, и всё становится…
Хорошо всё становится не сразу и даже пока не всё.
***
Криденс всё-таки сбегает: не в то — первое — утро, а в другие. Утра, вечера, дни. Никогда — ночи, но это уже, скорее, заслуга чужих рук и коленей, нежели его собственной храбрости. Криденс «не навязывается» до мучительной икоты, до опустившихся рук, до истерической усмешки. Персиваль устаёт догонять. Объяснять словами и губами, пальцами, языком, что не против, чтобы Криденс остался. В его доме, жизни, «Фудпорне»… Устаёт, но не бросает. Не изменяет привычной насмешливо-едкой и чуть отстраненной легкости на кухне. Поцеловав единожды («Староват я уже стал по углам прятаться, радость») на глазах у всех — держит себя в руках. Никаких совместных приходов-уходов, шуток и лишних касаний — даже в короткие моменты передышек между подачами. Криденс устает краснеть и оправдываться (не оправдываться — как в таком: «однозначно» корыстном и блядско-явном — оправдаешься? «Любовь»? «Самому не смешно, мальчик?»).
***
Криденс официально знакомится с миссис Грейвс (Персиваль почти не скрывает, что это «наказание» за последний утренний «побег»). Миссис Грейвс — к вящему Криденсову удивлению (и к удивлению сына, по всей вероятности, тоже) — не выражает мм-явного неудовлетворения «твоим, Персик, выбором». Она милосердно («Она что-то задумала, радость, точно тебе говорю») почти не задает Криденсу, прикусившему до крови язык, вопросов, а, вместо этого, рассказывает, почему Персиваль Грейвс стал шеф-поваром. («Персик всем выдаёт разные версии: то он читал Ницше на заре туманной юности и жить ему не хотелось. Зашёл в ресторан — ан, захотелось жить! То пообещал умирающей бабушке, что исполнит её давнюю мечту… То проиграл спор на нетрезвую голову, а потом втянулся. Знаешь, просто готовить ему было наименее отвратительно — и всё. Так и стал, радость моя, хорошим шефом»)
***
Персиваль Грейвс всё-таки бьёт Геллерта Гриндевальда на темной парковке у «Фудпорна» — Геллерт ждет Альбуса, запершегося с Серафиной в кабинете. И, попутно, громко и художественно свистит из тени, когда Криденс, постоянно оглядываясь, перебежками, добирается до машины «шефа-я-люблю-помоложе-Грейвса». Криденс замирает у дверной ручки соляным столбиком, а Персиваль и «шеф-разобью-твою-блядскую-морду-Геллерт» уже катятся по асфальту. Криденс бросается на помощь — и получает в пылу чужой драки чьим-то локтем в глаз. Глаз заплывает темно-фиолетовым, и на следующий день Персиваль Грейвс не выдерживает чужих неодобрительных взглядов и взрывается так, что слышно даже посетителям в зале («Это, мать вашу, был не я! Хватит смотреть на начальство как на семейного тирана, блядь. Скажи им уже, жертва домашнего, чтоб его, насилия!»).
***
Криденс не знакомится с Маргарет лично — она остается для него загадочным голосом в чужом телефоне. (Втайне он горячо молится, чтобы так всё и оставалось). Но зато Криденс знакомится с детьми («Эта женщина скинула на меня своих чужих детей в мой единственный в этом месяце выходной! Если ты не приедешь, я точно свихнусь, радость. Смотри, это… Я тебе уже говорил, что это не мои дети? Особенно вон тот, кучерявый, который откручивает голову маминому садовому гному»).
***
Персиваль Грейвс и Криденс Бербоун приходят в гости к Ньюту и Тине. Новоиспеченная ячейка общества воспитывает игуану и трёх палочников, готовясь к роли родителей. Ньют светится веснушками и постоянно улыбается, Тина хмурится теперь гораздо реже, когда не досчитывается пары ложек в конце ужина.
***
Якоб каждый вечер собирается «уйти на покой и открыть пекарню на берегу океана», но всё никак не соберётся. Говорят, Куинни Голдштейн не любит запах водорослей и бесконечные крики чаек.
***
Подводит некий… итог, как ни странно, Майкл Абернатти. Как-то вечером, уходя, он привычно закуривает на крыльце у служебного входа. Криденс ждет Персиваля и уже почти не опускает взгляд. Майкл останавливается рядом на одну затяжку и бросает в пространство:
— Держись руками и ногами, парень. И тараканов своих попридержи. Такие… шеф-повара на дороге не валяются. Да?
