Еда — это тот же секс, просто более оральный

— Криденс… И это теплое, сливочное, пахучее, негромкое, оглушающее, мягкое, зовущее — вот это его имя? Да нет же, нет! Его имя — это Библия в коричневом переплете, гранитной твердости скамейка без спинки, клубочки пара изо рта в промозглом воздухе церкви. Его имя — детский смех — сначала недоумевающий, любопытно-жесткий, потом — жестокий. Серьёзность духовного. Ограничение во имя идеалов. Его имя слишком неудобное, угловатое, странное. Непривычное, неправильное, не… — Радость моя увлеченная, Криденс, а Криденс, оторви взгляд от беспорядка, что ты тут устроил! Нет, это не к нему обращается самый лучший в мире человек, не для него по кухне «Фудпорна» растекается шоколад чужого голоса, не по нему плачет натужным скрипом отодвигаемый с прохода мусорный бак. Неужели вы не понимаете: не бывает в жизни — так. Не сбываются глупые сны, не становятся реальностью детские сказки. Чушь собачья! Не выходит из воздуха фея-крестная в самый нужный момент. Принц не замечает Золушку, а танцует весь вечер с другой — той, что не работала в жизни ни дня. Нет на свете живой воды, трудолюбивых невидимых человечков-помощников, нет… Нет в нашем мире историй про любовь через века, любовь волка к ягненку, а особенно — про любовь шеф-повара и глупого стажера с дурацкими десертами. Только и умеющего портить осьминогов, резать пальцы и менять пепельницы. — Криденс, что с тобой творится? Черт, черт, черт… Не надо, пожалуйста, прошу, Господи, хоть кто-нибудь! Не надо, любовь моя, сердце моё, жизнь моя… Не подходи ближе, не спрашивай, не говори. Родной, единственный, хороший — не надо. Тебе — всё отдам, всё сделаю, открою, расскажу. Но не надо, а? Прошу, пожалей глупого и беззащитного меня. Тебе — легко будет, знаю. Тебе — хорошо со мной будет, я для тебя вывернусь из кожи, буду ждать. Надоедать, ревновать, требовать — не буду. Ноги раздвину с полувзмаха бровью, на колени по щелчку пальцев упаду. Трахать меня — понравится тебе. И мне понравится, чего уж там. Верю, любимый, понимаешь? И хочу — больше всего на свете. А еще знаю — хоть и «маленький», и глупый, и малоопытный — надоест тебе это. Быстро приестся сладкий десерт. Завязнет карамель нежности на зубах, скучна будет преданность, противна податливость ласкового тела. Мне очень больно сейчас, знаешь? Но если — тогда, как — ты уйдешь от меня, я умру. Не трагично-буквально, разумеется, любовь моя. Не будет пошлого суицида, порезов повдоль, крыш и рельсов. Жизнь — удивительная вещь, и я не… Но мне будет гораздо больнее иметь и потерять, чем не иметь тебя вовсе. Мне так много раз было очень больно, но я всё еще не привык. Пожалуйста, если есть у тебя хоть капелька… не любви, понимаю, не дурак, — сочувствия, то остановись там, прошу. Не подходи ближе. Не спрашивай снова. Остановись, сердце, остановись… — Да какого ж… У Персиваля Грейвса потеют ладони и стучит беспокойно в виске. Сегодня парень… Криденс (надо же — дал Господь имечко, верно, мам?) бегает от него весь вечер. Ну, бегать по кухне в разгар приготовлений к ужину не получилось бы ни у кого, поэтому он периодически исчезал в кладовке, иногда — прятался за Ньютом, плитой, вентиляционной шахтой, рукавом формы. Да и потом — во время подачи — шеф Грейвс весьма редко удостаивался возможности лицезреть темную макушку и острые скулы. Персиваль пока плохо представляет, зачем ему нужны худые ключицы, напряженные плечи, локти, колени, углы и ресницы. Ему трудно сосредоточиться на блюдах, что-то не пускает его в привычно-безопасное кулинарное царство. Шеф Грейвс не чувствует себя Богом — и это плохо. Непривычно. Больно? Он выгоняет из кухни остальных «дорогих работничков» одним выразительно-емким: «Провалились до завтра, живо!». Персиваль смотрит на замечтавшуюся над неизрасходованным кремом проблему. Персиваль делает шаг, и имя — удивительное, волшебное, как из сказки, раздается в тишине кухни. — Криденс… Почему он молчит? Персиваль подходит, повторяет, громче, улыбается через силу. Чем ближе чужая напряженная спина, тем сильнее бьется в висок мысль: «Что-то не так». Зачем он молчит? Персиваль не выдерживает — он привык к легкости. Шутке. Любое дерьмо становится проще выносить, если уколоть иронией — не важно, уколоть или уколоться. Но пришел этот мальчик — посмотрел долго, обернулся растерянно на голос, угостил шоколадной сладостью. И всё — легкости больше нет. Простоты нет, извечной стройности, логики, приподнимающей над серьёзностью бытия насмешки — нет. — Да какого ж… У Криденса пальцы бессильно сжимают длинный черенок ложки. Перед Криденсом ванильный крем — ароматный, теплый, лимонно-золотой. Персиваль хочет — только зачем тебе это, Перси? — взять худую кисть в ладони, посмотреть в темные зрачки, сдуть прилипшую челку с чужого лба. Но человек рядом застывает хрупкой, отчаянной твердостью, отгораживается, съеживается, выставляет вперед грязную ложку как единственное оружие. Персиваль останавливается, обшаривает взглядом пространство в поиске уязвимой бреши, готовится атаковать. И — крем. Нежный, блестящий. Движение нарочито медленное, Персиваль дает рассмотреть — удостовериться в безопасности. Подцепляет легкую сладость, подносит руку ко рту. А сам — вцепляется-вплавляется глазами в чужое лицо. Криденс вздрагивает крупно, кричит без звука, плачет — без слез. Шеф Грейвс облизывает палец. Ох, что это? Показалось, Перси? Тень легла по-другому, из вентиляции пахнуло чем-то влажным? Повторить. Он не чувствует вкуса, сраженный внезапным пониманием. Криденс следит за его губами не отрываясь, темнеет взглядом, сглатывает долго, мелькает кончик языка, забывает сделать вдох. Если это не… То он не знает — что. Персиваль задерживает зачем-то дыхание тоже — как в детстве перед прыжком в воду с большой высоты, как много лет назад перед отцовской палатой, как перед мишленовской звездой рядом с дверьми «Фудпорна», и целует прохладные губы, чужой, мучительной складкой застывший, рот. Диссонансом — громким, никем не услышанным — падает на пол ненужная забытая ложка. Из его пальцев выпадает ложка — последний рубеж обороны пал. Его молитвы не угодны Богу, Криденс проиграл безнадежную войну ещё до первого выстрела. Криденс проиграл, еще когда враг — возлюбленный враг — выстраивал манёвр на карте. Выводил войска на позиции. Облизал указательный палец невозможно-долгим движением. Первым выстрелом — уверенными горячими губами — Криденс был убит. А мертвым не больно, ведь так? Мертвым — наплевать, что с ними будет потом. Поэтому Криденс закрывает глаза, роняет дурацкую ложку — свой бесполезный меч — и отвечает на поцелуй. Когда ему отвечают — сразу, без колебаний — Персиваль пытается думать. Пытается понять, увидеть картинку целиком — он честно пытается, но… Но к нему прижимается горячее, острое — локоть, колено, плечо. Мальчишка вдруг тихо не стонет даже — урчит голодно и требовательно, и этот звук выметает все связные мысли из головы. Персиваль забивает на подоплеку, тайные мотивы, вопросы и объяснения — Персиваль запускает руку в дурацкую прическу, отрывается от губ и, глотая воздух между делом, выцеловывает угол челюсти. Спускается на шею, не кусает — намечает укус, еле ощутимо прихватывая зубами, — и слышит настолько не замутненный приличиями стон, что слегка теряет равновесие. Его кровеносная система резко меняет приоритеты — как говорится: в голове крови неинтересно, в штанах тесно. Черт его дернул переодеться в джинсы, оттягивая «серьезный разговор». Разговора у них не вышло, а вот стояк в форме шеф-повара причиняет куда меньше неудобства (не сказать чтобы он часто попадал в такие щекотливые ситуации, но случалось). Криденсу хорошо-хорошо-хо… Ох, шея! Криденс не может терпеть больше — не может вынести столько счастья — не разжимая губ. Он распахивает глаза — одновременно со стоном — и пытается бесстыдно-инстинктивно прижаться, потереться, вплавиться-врасти в чужое — надежное и твердое — тело. Криденс чувствует — сквозь душную пелену, с недоверчивой радостью — определенную (и весьма заинтересованную в их совместном действе) часть шефского прекрасного тела, настойчиво упирающуюся в бедро. Криденс хочет взять от этого момента все — кто знает, будет ли ещё возможность… Он переламывается в коленях, ужом выскальзывая из хватки единственных на свете рук. Утыкается носом в жесткую шершавую ткань, проводит несмело трясущейся ладонью по чужому бедру и тянется к ремню, не слыша восхищенного (и только чуть-чуть испуганного): — Твою мать! Когда мальчишка стремительно меняет диспозицию, у Персиваля опускаются руки — буквально — падают в удивлении на темную макушку. Персиваль, кажется, теряется во времени и пространстве на несколько секунд, потому что когда он снова может осознавать (ещё не контролировать) происходящее — его член влажно шлепает по чужим губам. И это, блять, настолько порнографичный звук, что Персиваль Грейвс, сорокалетний мужчина в самом расцвете карьеры, забывает как говорить человеческими словами. У Криденса на лице застыло благоговение вкупе со страхом божьим. У него лицо приобщившегося Святых Тайн — и взгляд из-под влажных ресниц как в лучшем порно. Криденс не отрывается от лица над собой — не хочет упустить ничего. Криденс проходится по всей длине, собирает терпкую смазку на кончик языка, смотрит в глаза. Криденс перестает существовать: весь он теперь — ноющие сладким предвкушением губы, пальцы на бедрах, жадное горячее горло. У Криденса были отличные учителя — и слабо выраженный глоточный рефлекс. Криденс умеет сосать хорошо — глубоко пропуская, правильно сжимая стенками глотки, работая языком. Криденс делает первое движение — головой, губами, телом — навстречу. Одеваясь на твердый, горячий и скользкий член, Криденс растворяется в удовольствии — чистом, бесстыдном, вечном. Вперед-назад, взять глубже — выпустить почти до конца, пощекотать головку, прижать языком — упереть в щеку, сглотнуть — выдохнуть. Сохраняя древний как мир ритм, не отводя глаз, наслаждаясь мускусом на языке, саднящим горлом, растянутыми губами. Хорошо-хорошо-хо… О, Криденс знает эту мелкую конвульсивную дрожь, знает, почему стала сильней хватка в волосах и резче толчки бедер. Давай же, сердце мое, жизнь моя — я хочу этого не меньше. Видишь, как слезы появляются непрошенными в уголках глаз, как пальцы мои держат тебя крепче? Чувствуешь, как я посылаю вибрирующий стон теснотой уставшего горла, как плотнее сжимаю припухшие губы? Дай мне счастье быть нужным тебе, дай мне выпить тебя, дай тебя лю… Персиваль прижимает его лицо к паху, стонет сквозь зубы — глухо и коротко — и кончает: долго и пряно, стискивая черные пряди в руках. Криденс глотает последние вязко-горчащие капли, аккуратно выпускает член изо рта, прислоняется вспотевшим лбом к обтянутому синей жесткой тканью бедру — и наконец-то закрывает глаза. В молчании и неподвижности проходит минута. Криденс думает про себя, что сейчас самое время уйти. Самое время ему уйти, но полное чужим оргазмом тело отказывается повиноваться. Персиваль Грейвс выдыхает через нос, ерошит волосы и так же молча опускается рядом с Криденсом на кухонный пол. Персиваль все ещё не представляет, о чем ему говорить. Поэтому он обнимает острые плечи, наклоняется к скорбной складке покрасневших губ и целует снова — с благодарностью. Удивлением. Извиняясь за несказанное и сказанное, за несделанное и непонятое. Целует ненапористо, тихо — собирая свой вкус, усталость и ноющую боль. Гладит ребра, коленки, мягкий беззащитный живот. Скользит пальцами по выпуклости на форменных тонких штанах, обжигается высоким полустоном-полувсхлипом. Персиваль Грейвс хочет увидеть своего мальчика полностью. Хочет пометить бледную шею, разукрасить темными следами ключицы, оставить сладко-болезненные синяки на бедрах. Хочет слушать такие стоны целую ночь. Хочет узнать, какой его мальчик там — внутри, и хочет поцеловать тонкую кожу под коленкой. Но все это не стоит затевать здесь — на жестком холодном полу. — Криденс, счастье, поехали ко мне? — ему не бьёт по ушам пошлая расхожесть этой дежурной фразы. Бьет вздрогнувшему «счастью». — Не надо… — у Криденса хриплый голос почти без интонаций. — Слишком много… сразу, хорошо? Криденс выскальзывает из объятий, выдирает себя из теплого кольца рук, обрубает нити, режет по-живому. — Я, пожалуй, пойду, шеф. Персиваль понимает что-то — вдруг. Потому что не пытается его удержать, не просит больше ни о чем. Только добавляет после молчания (Криденс уже на пороге — телом, не душой): — Если передумаешь, я буду ждать. Буду, слышишь? Криденс ничего не отвечает и выходит в ночь. На полпути к дому его догоняет смс — в сообщении только адрес. Криденс не удивляется, что шеф знает его номер — у Криденса все замерзло внутри. Под тугими струями душа он не оттаивает — сразу превращается в пар. Криденс представляет свою постель. Темную спальню. Красные цифры электронного будильника. Бессонную ночь. Снова. Пар наполняет его мысли — и почему-то сразу становится так легко. Криденс принимает решение. «Сглупил, придурок!» — повторяет он шепотом и ожесточенно трет себя мочалкой. Криденс моется до скрипа. Внутри и снаружи. Секс для него — не неизведанная территория. Криденс благодарен предыдущему опыту — ну как бы он выглядел в единственных в мире глазах, будучи непонятным жалким девственником. «Не пойду сейчас — другого шанса не будет, » — говорит он своему отражению в зеркале — и выходит из дома. Криденс ловит такси (у него нет денег на обратную дорогу — и это почти забавно). Водитель смотрит на него со смесью брезгливости и странного сочувствия, но молчит — Криденс благодарен ему, правда. Персиваль Грейвс открывает дверь после первого звонка («Неужели и вправду — ждал?»). Он какой-то другой — домашний, в майке неопределенного цвета с пятном неизвестного происхождения на животе. И от этой неидеальности ещё больше щемит в груди, ещё невероятнее, больнее, лучше… Не хочется терять, не хочется испортить, сделать неверный шаг, сказать неверное слово. Криденс начинает делать то, что получается у него лучше всего после готовки десертов: — Извините, я… — «Извини», — перебивает его хозяин не слишком вежливо. — В смысле? — у Криденса когнитивный диссонанс и немного дергается глаз. — Не кажется, что после того, как мой член побывал… там, где побывал, — Персиваль изображает бровями крайнюю степень смущения, но в глазах у него загораются смешливые искорки, — давай уже на ты, идет? Нет, если хочешь, мы попробуем поиграть в папочку — в конце концов, все исходные данные налицо… Но не сегодня, хорошо? Криденс улыбается не слишком уверенно, но делает шаг вперед: — Хорошо. Да…вай. И Персиваль дает (ну, формально дает как раз Криденс, но…). Персиваль дает ему оправдание для существования (то, что раньше дарили только слоеное тесто, марципан и карамель) — ни граммом меньше. Персиваль изучает его долгое, худое, некрасивое тело губами, пальцами, языком. Прослеживает ход вен, дует на потемневшие соски, мокро лижет ямку пупка. Втрахивает вдумчиво в кровать, целует в закрытые на пике удовольствия глаза, кончает Криденсу на подрагивающий живот. Вытирает своей майкой, шепчет на ухо что-то невообразимое, гладит влажный висок, обнимает коленями. Криденс улыбается и даже позволяет себе подумать (перед тем, как провалиться в сон) что все ещё, может, когда-нибудь — хоть ненадолго — будет у них (у них?!) хорошо. Ну, а вдруг? Криденсу снятся облака из лимонного крема. Криденс летит во сне между ними — и смеется. Громко и безо всяких «вдруг».